а? - сказал служащий,  получая из рук Тыквы остаток от гербового
сбора.- Газета?., брум!..  брум! - А завтра, старина, будь в  шесть часов  в
типографии, наблюдай, как уходят разносчики. Газета, сударь, составляется на
улице,  в кабинете авторов  и,  между одиннадцатью  и  двенадцатью  ночи,  в
типографии.  Во времена императора,  сударь, этих лавочек мараной бумаги  не
существовало. Да-с, он  отрядил бы капрала да четырех солдат  и вытряхнул бы
отсюда весь этот хлам, он  не позволил бы дурачить себя пустыми фразами.  Но
довольно болтать.  Ежели моему племяннику  выгодно, пусть они  стараются для
сына того...- брум!.. брум! Беды в том нет. Послушайте! Подписчики как будто
не намерены ныне атаковать меня сомкнутыми рядами, я покидаю пост.
     - Вы, сударь, как видно, осведомлены о редакционных делах?
     -  Только  по   части  финансов,  брум!..   брум!..-   сказал   солдат,
откашливаясь.- В зависимости от таланта: сто су или три  франка за столбец в
пятьдесят строк по сорок букв, не считая пробелов. Вот оно как! Что касается
до сотрудников...  это такие  пистолеты! Такие молодчики... Я бы их и в обоз
не взял!  А  они еще чванятся умением  наставить каракулей  на  листе чистой
бумаги и смотрят презрительно на  старого драгунского капитана императорской
гвардии,  батальонного командира в отставке, вступавшего с Наполеоном во все
столицы Европы...
     Наполеоновский солдат усердно чистил щеткой свой синий сюртук и выражал
явное намерение выйти, но Люсьен отважно заступил ему дорогу.
     - Я желаю быть сотрудником вашей газеты,- сказал  он,- и клянусь, что я
преисполнен уважения к вам, капитану  императорской  гвардии; люди, подобные
вам, увековечены в бронзе...
     - Отлично  сказано, шлюпик,- продолжал офицер,  похлопывая  Люсьена  по
животу.- Но какого же рода службу вы желаете нести?-спросил старый рубака и,
отстранив Люсьена, стал спускаться с лестницы.
     Он остановился возле привратницы, чтобы закурить сигару.
     - Ежели явятся подписчики, примите их, тетушка Шолле, и запишите. Вечно
эта  подписка,  только и  знаешь, что подписку!-продолжал он, оборачиваясь к
Люсьену, который шел вслед за ним.- Фино - мой племянник, он единственный из
всей  родни позаботился  обо мне. Стало быть, каждый, кто обидит Фино, будет
иметь дело  со стариком Жирудо, гвардии драгунского полка капитаном; а начал
я службу простым кавалеристом в армии Самбры
     и  Мезы,  пять  лет  прослужил учителем фехтования  в  первом гусарском
Итальянской армии! Раз, два, и обидчик отправляется к праотцам!-прибавил он,
рассекая рукой  воздух.-  Так  вот,  юноша, у  нас сотрудники  разных  родов
оружия:  один пишет и  жалованье получает,  другой  и  пишет,  а  ничего  не
получает - мы таких зовем добровольцами; есть и такие, которые вовсе  ничего
не пишут, но  в дураках не  остаются, ребята не  промах!  Они выдают себя за
писателей,  пристраиваются  к  газете,  угощают  нас  обедами,  шатаются  по
театрам, содержат актрис и очень счастливы! Что вам угодно?
     - Хорошо работать, а значит, хорошо зарабатывать.
     - Настоящий  новобранец! Все они  желают сразу стать маршалами Франции!
Поверьте  старику Жирудо,- правое плечо вперед, шагом марш! - ступайте лучше
собирать гвозди в канавах,  вот как этот  молодчина,  а ведь  он из  служак,
видно по выправке.  Разве  не ужасно, что старый солдат,  который тысячу раз
смотрел  в глаза курносой,  собирает  теперь  гвозди  на улицах Парижа?  Ах,
канальство! Кто ты теперь?  Нищий! Почему  не поддержал императора? Так вот,
юноша, тот штатский, которого утром вы видели здесь, заработал в месяц сорок
франков. Заработаете ли вы больше? А, по мнению Фино, он самый остроумный из
наших сотрудников.
     - Когда вы шли в армию Самбры и Мезы, разве вас не остерегали?
     - Ну, уж само собою!
     - Стало быть...
     - Стало быть, ступайте к моему племяннику Фино, он славный малый, самый
честный малый, какого только можно  встретить, если  только  вам удастся его
встретить:  неуловим он,  как угорь. Видите ли,  его  дело не  в  том, чтобы
самому писать,  а  в  том, чтобы  заставлять  писать других.  Видно, здешним
вертопрахам  любезнее пировать с  актрисами,  чем  бумагу марать.  Настоящие
пистолеты! Имею честь...
     Кассир помахал увесистой  тростью со  свинцовым набалдашником, одной из
защитниц "Германика", и Люсьен; остался в одиночестве  на бульваре, не менее
ошеломленный картиной газетных дел, чем судьбами  литературы nocле посещения
лавки Видаля и Поршона. Люсьен раз десять прибегал  в  улицу  Фейдо к Андошу
Фино, главному: редактору газеты, и ни разу его не застал. Рано утром;  Фино
еще  не  возвращался.  В  полдень оказывалось, что Фино  только  что  вышел:
завтракает  в  таком-то  кафе!  Люсьен  шел  туда,  преодолевая  отвращение,
спрашивал о Фино  у буфетчицы:  Фино только что ушел.  Наконец, измучившись,
Люсьен уже начал считать Фино за персонаж апокрифический, сказочный и решил,
что проще у  Фликото  поймать  Этьена  Лусто.  Молодой  журналист,  конечно,
объяснит  ему  причину  таинственности,  окружавшей  газету,  в  которой  он
работал.
     С  того  дня,  стократ благословенного,  когда  Люсьен  познакомился  с
Даниелем д'Артезом, он  в  ресторане Фликото изменил своему  обычному месту:
друзья обедали, сидя рядом, и вполголоса беседовали о  высокой литературе, о
возможных темах,  о способах изложения, о приемах завязки и развязки сюжета.
В то время Даниель правил рукопись "Лучника Карла IX", он заново переделывал
целые главы, вписывал в книгу ее лучшие страницы, сохранившие значение еще и
до  наших дней. Он  предпослал роману великолепное предисловие,  может быть,
более замечательное,  чем  сама  книга,  и  внесшее  такую  ясность  в  юную
литературу. Однажды,  когда Люсьен  садился рядом с  Даниелем, который  ждал
его, и  уже пожимал его руку, у входа показался Этьен Лусто. Люсьен выдернул
свою  руку из руки Даниеля и сказал лакею,  что желает  обедать  на  прежнем
своем месте, подле конторки. д'Артез  бросил на Люсьена ангельский взгляд, в
котором прощение затмевало собой  укор, и этот взгляд,  тронул сердце поэта,
о>н схватил руку Даниеля и пожал ее.
     - Дело очень для меня важное, потом вам расскажу,- сказал он.
     Люсьен садился  на  свое  прежнее место, когда  Лусто подходил к столу.
Люсьен первый поклонился: разговор завязался быстро и протекал так живо, что
Люсьен  побежал за рукописью "Маргариток",  пока  Лусто кончал  обедать.  Он
обрадовался случаю отдать на суд журналисту свои сонеты  и, полагаясь на его
показную  благосклонность, рассчитывал  при его  помощи  найти издателя  или
попасть в газету.  Воротившись, Люсьен увидел  в углу ресторана опечаленного
д'Артеза,  который,  опершись  о  стол, задумчиво смотрел  на него,  но  он,
снедаемый нуждою и побуждаемый  честолюбием,  притворился,  что не  замечает
своего брата по Содружеству, и последовал за Лусто. В час заката журналист и
новообращенный  сели  на скамью  под  деревьями  в той части Люксембургского
сада, которая от главной аллеи Обсерватории ведет к Западной улице.
     Улица  в  то  время  представляла  собою сплошную  трясину,  окруженную
болотистыми пустырями, вдоль которых тянулись дощатые мостки, и  только близ
улицы Вожирар встречались  дома; этот узкий проезд  был настолько  безлюден,
что  в  часы, когда Париж обедает,  влюбленные  могли под  купами деревьев и
ссориться   и  обмениваться   залогами  примирения,   не   опасаясь  помехи.
Единственным нарушителем  утех мог  оказаться  только ветеран,  стоявший  на
посту  у  калитки  со  стороны  Западной  улицы,  если бы  почтенному  воину
вздумалось удлинить  на несколько шагов свою  однообразную прогулку. В  этой
аллее, сидя под липами  на деревянной  скамье, Этьен слушал избранные сонеты
из  "Маргариток".  Этьен Лусто, который после  двухлетнего искуса  устроился
сотрудником в  газету и считался другом  некоторых знаменитостей той  эпохи,
был  в  глазах  Люсьена  внушительным  лицом. Поэтому, развертывая  рукопись
"Маргариток", провинциальный поэт счел нужным сделать предисловие.
     - Сонет,- сказал он,- одна из труднейших поэтических форм.  Теперь этот
род небольшой поэмы почти забыт. Во Франции не  нашлось соперников Петрарки,
его родной язык более гибок, нежели наш, он допускает игру мысли, которой не
терпит наш  позитивизм (да простится  мне это слово!). Поэтому я  счел более
необычным выступить  со  сборником сонетов. Виктор Гюго избрал  оду, Каналис
увлечен легкой  лирикой,  Беранже  владычествует  в песне, Казимир  Делавинь
завладел трагедией и Ламартин - элегией.
     - Вы классик или романтик?-спросил Лусто.
     Удивленное  лицо Люсьена изобличило столь полное  неведение о положении
вещей в республике изящной литературы, что Лусто счел нужным его просветить.
     -  Дорогой мой,  вы  вступаете в литературу в самый разгар ожесточенной
борьбы,  вам  надобно  пристать  к  той  либо  другой  стороне. В  сущности,
литература  представлена  несколькими  направлениями,  но наши  знаменитости
раскололись  на  два  враждующих стана.  Роялисты -  романтики;  либералы  -
классики.  Различие  литературных мнений  сопутствует  различию  во  мнениях
политических,  и отсюда следует война,  в  ход пускаются все  виды  оружия -
потоки чернил, отточенные остроты, колкая клевета, сокрушительные прозвища -
война  между славой рождающейся и славой угасающей. По  странной случайности
роялисты-романтики проповедуют свободу изящной словесности и отмену канонов,
замыкающих  нашу  литературу  в  условные  формы,  между  тем  как  либералы
отстаивают три единства,  строй александрийского стиха  и классическую тему.
Таким образом,  литературные мнения  в  обоих  лагерях  противоречат мнениям
политическим. Если  вы эклектик,  вы обречены  на  одиночество. К  какой  же
стороне вы примкнете?
     - Которая сильнее?
     -  Подписчиков  у либеральных  газет больше,  нежели  у  роялистских  и
правительственных; Каналис тем  не менее уже выдвинулся, хотя он монархист и
правоверный католик  и  ему  покровительствует  двор  и духовенство.  Ну,  а
сонеты!..  Это  литература  эпохи,  предшествующей  Буа-АО,-  сказал  Этьен,
заметив,  что  Люсьена  пугает  необходимость  выбрать  себе  знамя.- Будьте
романтиком.  Романтики  сплошь молодежь,  а  классики  поголовно  -  парики;
романтики возьмут верх.
     Прозвище  "парики"   было  последней  остротой  журналистов-романтиков,
обрядивших в парики классиков.
     - Впрочем, послушаем вас.
     - Анемон! - сказал Люсьен,  выбрав один  из двух сонетов, оправдывавших
название сборника и служивших торжественным вступлением:

     Мой анемон! Весной ты, украшая луг,
     Влюбленных веселишь ковром цветов атласных,
     Как песнь, рожденная огнем сердец прекрасным,
     Влечений сладостных, обетов нежных друг
     Весь золотой внутри, серебряный вокруг,
     Подобен венчик твой сокровищам всевластным,
     И кровь твоя течет по жилкам бледно-красным
     Живым прообразом ведущих к славе мук.
     Не оттого ль расцвел ты в сумраке дубравы,
     Когда Христос воскрес, венчанный нимбом славы,
     И пролил благодать на обновленный мир,-
     Не оттого ль цветешь ты осенью печальной,
     Чтоб радостей былых блеснуть зарей прощальной,
     Чтоб молодости нам напомнить вешний пир?

     Люсьен был  задет полной  неподвижностью Лусто во время  чтения сонета;
ему было еще незнакомо то приводящее  в  замешательство бесстрастие, которое
достигается привычкой к критике и отличает  журналистов, пресыщенных прозой,
драмами и стихами. Поэт, избалованный похвалами, снес разочарование и прочел
второй сонет, любимый г-жою де Баржетон и некоторыми друзьями по кружку.

     "Возможно, этот исторгнет из него хотя бы одно слово",- подумал он.

     Второй сонет МАРГАРИТКА
     Я - маргаритка. Мной, подругой нежной мая.
     Создатель украшал лесных цветов семью,
     Мила живым сердцам за красоту свою,
     Я, как заря любви сияла расцветая.
     Но краток счастья миг, и мудрость роковая
     Вручила факел мне,- с тех пор я слезы лью.
     Я знанье истины в груди своей таю
     И принимаю смерть, вам дар мой открывая.
     Утерян мой покой: я прорицать должна!
     Любовь, чтобы узнать, любима ли она,
     Срывает мой венец и грудь мою терзает.
     Но к бедному цветку ни в ком участья нет,-
     Влюбленный загадал - и вырвал мой ответ,
     И, мертвую, меня небрежно в грязь бросает.

     Окончив, поэт  взглянул  на  своего  Аристарха.  Этьен  Лусто  созерцал
деревья питомника.
     - Ну, что? - сказал ему Люсьен.
     - Ну, что ж, мой дорогой, продолжайте! Разве я не слушаю вас? В Париже,
если вас слушают молча, это уже похвала.
     - Не достаточно ли? - сказал Люсьен.
     - Продолжайте,- отвечал журналист довольно резко.
     Люсьен прочел следующий сонет; но  он читал его, мертвый  сердцем,  ибо
непостижимое равнодушие Лусто сковывало его. Нравы литературной жизни еще не
коснулись  юноши, иначе он бы  знал, что среди -Литераторов молчание,  равно
как  и резкость,  в подобных обстоятельствах знаменует зависть, возбуждаемую
прекрасным  произведением,  тогда  как  восхищение   обличает   удовольствие
послушать вещь посредственную и потому утешительную для самолюбия.

     Тридцатый сонет КАМЕЛИЯ
     Цветы - живая песнь из книги мирозданья:
     Нам в розах мил язык любви и красоты,
     В фиалках - тайный жар сердечного страданья,
     В холодных лилиях - сиянье чистоты.
     Но ты, камелия, искусных рук созданье.
     Без блеска - лилия, без страсти - роза ты,
     Подруга праздного девичьего мечтанья,
     Осенним холодам дарящая цветы.
     И все же в блеске лож мне всех цветов милее
     Твой бледный алебастр на лебединой шее.
     Когда сияешь ты, невинности венец,
     Вкруг черных локонов причудницы небрежной,
     Чья красота к любви зовет, как мрамор нежный,
     В котором узнаем мы Фидия резец.

     -  Как  же вы находите мои злосчастные  сонеты? -  (спросил  Люсьен  из
учтивости.
     - Желаете  выслушать правду? -  сказал Лусто. -  Я слишком молод, чтобы
любить ее, но мне  слишком хочется  удачи,  и  потому я выслушаю правду  без
гнева, хоть и не без огорчения,- отвечал Люсьен.
     - Видите  ли, дорогой  мой,  вычурность  первого  сонета изобличает его
ангулемское происхождение, и, очевидно, он  достался вам не дешево, ежели вы
его  сохранили;  второй и третий уже навеяны Парижем; прочтите  еще один!  -
прибавил он, сопровождая  свои слова  движением, восхитившим  провинциальную
знаменитость.
     Люсьен,  ободренный   этой  просьбой,  смелее   прочел  сонет,  любимый
д'Артезом и Бьяншоном, может быть, благодаря его красочности.

     Пятидесятый сонет ТЮЛЬПАН
     Голландии цветок, я наречен тюльпаном.
     Расчетливый торгаш готов, любуясь мной,
     Как бриллиант, купить меня любой ценой,
     Когда красуюсь я, надменный, стройным станом,
     Как некий сюзерен в своем плаще багряном,
     Стою среди цветов, пурпурный, золотой;
     Гербами пестрыми наряд украшен мой,
     Но холод сумрачный таится в сердце рдяном.
     Когда земли творец произрастил меня,
     Он в пурпур царский вплел лучи златого дня
     И сотворил из них убор мой благородный.
     Но все цветы затмив, прославив мною сад,
     Увы! забыл он влить хоть слабый аромат
     В роскошный мой бокал, с китайской вазой сходный.

     - Ну, что скажете? - спросил Люсьен, нарушая молчание, показавшееся ему
чрезмерно долгим.
     - А вот что, дорогой мой,-  важно сказал Этьен Лусто, глядя  на сапоги,
которые Люсьен привез из Ангулема и теперь донашивал,-  советую  вам чернить
сапоги чернилами, чтобы  сберечь  ваксу, обратить перья в  зубочистки, чтобы
показать,  что  вы  обедали,  когда, выйдя от Фликото, вы будете  гулять  по
аллеям  этого  прекрасного сада; и  подыщите какую-нибудь должность. Станьте
писцом у судебного пристава, если у вас хватит мужества, приказчиком, если у
вас крепкая поясница, солдатом, если  вы любите военные марши. Таланта у вас
достанет на  трех, поэтов; но,  прежде нежели вы выйдете  в люди, вы успеете
десять  раз  умереть от  голода,  если  рассчитываете  жить  плодами  вашего
творчества,  ибо,  судя  по вашим  юношеским  речам, вы замышляете  чеканить
монету с  помощью чернильницы. Я не хулю ваших стихов, они  несравненно выше
той поэзии,  от  которой ломятся  полки книжных лавок.  Эти изящные соловьи,
которые стоят несколько дороже, чем прочие, благодаря веленевой бумаге почти
все попадают на берега Сены, где вы можете изучать их пение, если когда-либо
вам вздумается  с назидательной целью совершить  паломничество по  парижским
набережным, начиная с развала старика Жерома, что у моста Нотр-Дам, и кончая
мостом Рояль. Там вы найдете все эти поэтические опыты, Вдохновения, Взлеты,
Гимны,  Песни,  Баллады,  Оды,- короче,  всех птенцов, высиженных музами  за
последние  семь   лет,  пропыленных,  забрызганных   грязью  от  проезжающих
экипажей, захватанных прохожими, которые любопытствуют взглянуть на заставку
титульного листа. Вы никого не знаете,  у вас нет доступа ни в одну  газету:
ваши Маргаритки так  и не  расправят  своих лепестков, смятых сейчас  вашими
руками: они никогда не расцветут под солнцем  гласности на листах с широкими
полями,  испещренными  заставками, на которые щедр известный Дориа, издатель
знаменитостей, король Деревянных галерей. Бедный мальчик, я приехал в Париж,
подобно  вам   исполненный  мечтаний,   влюбленный  в  искусство,   движимый
неодолимым  порывом к  славе; я  натолкнулся на изнанку нашего  ремесла,  на
рогатки книжной торговли, на неоспоримость  нужды. Моя  восторженность, ныне
подавленная, мое  первоначальное  волнение скрывали от  меня механизм жизни;
мне довелось испытать на себе действие  всей  системы колес этого механизма,
ударяться  о  его  рычаги, пачкаться  в  масле,  слышать  лязг цепей  и  гул
маховиков.  Вы, подобно мне, откроете, что всеми этими чудесами, прекрасными
в мечтаниях, управляют люди, страсти и необходимость. Вы поневоле вступите в
жестокую  борьбу книги с книгой, человека  с человеком, партии с партией,  и
сражаться  вам придется без передышки,  чтобы  не отстать от  своих же.  Эти
омерзительные  стычки  разочаровывают  душу,  развращают сердце и  бесплодно
изнуряют силы, потому что ваши усилия нередко служат  к успеху вашего врага,
увенчивают какой-нибудь  неяркий талант, вопреки вам возведенный в  гении. В
литературной   жизни  есть  свои  кулисы.  Партер  равно  рукоплещет  успеху
нечаянному   или  заслуженному;  нечистоплотные  средства,   нагримированные
статисты, клакеры, прислужники - вот что скрывается за кулисами. Вы покамест
в партере. Еще  не поздно!  Отрекитесь прежде, чем ваша нога коснется первой
ступени трона,  который оспаривают столько честолюбцев, и не исподличайтесь,
как я, ради того, чтобы  жить. (Слеза затуманила взор Этьена Лусто.)  Знаете
ли вы, как я живу? -  в бешенстве продолжал он.- Небольшие деньги, которые я
привез из дому, я скоро истратил. Я остался без средств, хотя моя пьеса была
принята  на Французском театре.  Но  во Французском театре,  чтобы  ускорить
постановку  пьесы, не  поможет  даже покровительство  принца или  камергера:
актеры покоряются лишь тому, кто угрожает их самолюбию. Ежели в вашей власти
пустить  молву,  что   у  первого  любовника  астма,  что  героиня  скрывает
какую-нибудь  фистулу, а у субретки дурной запах изо рта,  ваша пьеса пойдет
завтра же. Не знаю, буду  ли  я и через два года обладать  подобной властью;
для этого требуется слишком много друзей. Но где, как и  чем зарабатывать на
хлеб? Вот вопрос, который  я  себе поставил, когда почувствовал муки голода.
После множества бесполезных попыток, после того как я написал роман, который
выпустил без подписи и за который Догро заплатил мне всего двести франков, и
притом  сам не нажился, я пришел к убеждению, что  прокормиться можно только
журналистикой. Но как проникнуть в  эти лавочки? Я не