стану рассказывать вам
о моих хлопотах, о моих безуспешных просьбах,  о  том, как я полгода работал
сверхштатным  сотрудником  и  мне  еще пытались внушить, будто я  распугиваю
подписчиков, тогда как, напротив, я их привлекал. Не стоит вспоминать о моих
унижениях.  Теперь я  пишу, почти даром, о  бульварных  театрах для  газеты,
которую издает  Фино;  этот  толстяк  все еще  два  или  три  раза  в  месяц
завтракает в  "кафе  Вольтер"  (вы-то  там  не  бываете!).  Фино  -  главный
редактор. Я  живу  продажей  билетов, которые мне  дают  директора театров в
обмен  на  благосклонные  статьи  в  газете, и  продажей книг,  которые  мне
посылают на отзыв издатели.  Наконец, когда Фино получит свою долю, я взимаю
натурой  с  промышленников,  за или против которых он  разрешает мне  писать
статьи. Жидкий кармин, Крем султанши, Кефалическое масло. Бразильская помада
платят за бойкую статью от двадцати до тридцати франков. Я вынужден  бранить
издателя, если он  скупится  на  экземпляры для  газеты: газета получает два
экземпляра,  но  их  продаст  Фино, а два экземпляра нужны мне для  продажи.
Скупец, издай он не роман, а настоящее  чудо, все  же будет разнесен в пух и
прах.  Подло, но я живу этим ремеслом, как и сотни мне подобных! Не думайте,
что политическая деятельность лучше литературной: все растленно как там, так
и тут,- в той и в другой области каждый или развратитель,  или развращенный.
Когда издатель задумывает какое-нибудь крупное издание, он мне платит, чтобы
предотвратить  нападки,  и  мои  доходы  находятся в  прямой  зависимости от
издательских. Ежели проспекты  выбрасывают тысячами, золото  потоком течет в
мой  карман,- тогда  я даю  пир друзьям.  Затишье  в  книжной торговле,- и я
обедаю   у  Фликото.  Актрисы  тоже  оплачивают  похвалы,  но  более  ловкие
оплачивают критику, ибо молчания они боятся более всего. Критическая статья,
написанная с  целью вызвать  полемику, больше ценится и дороже оплачивается,
чем сухая похвала, которая завтра же забудется. Полемика,  дорогой мой,  это
пьедестал для знаменитостей.  Ремеслам  наемного убийцы  идей  и репутацией,
деловых, литературных и  театральных, я  зарабатываю пятьдесят  экю в месяц;
теперь я уже  могу продать роман за пятьсот франков и начинаю  слыть опасным
человеком. И вот, когда я поселюсь в собственной квартире, вместо того чтобы
жить у Флорины на  счет москательщика,  изображающего собою лорда, перейду в
крупную газету, где мне поручат отдел фельетона, тогда, дорогой мой, Флорина
станет великой  актрисой.  А я?.. Разве  я  знаю,  кем я буду: министром или
честным человеком,- все еще возможно.  (Он  поднял поникшую голову, метнул в
листву дерев  отчаянный взгляд,  таивший  и  обвинение и  угрозу.)  И у меня
принята на театр прекрасная трагедия! И в рукописи у меня  погибает поэма! И
я  был добр,  был чист сердцем.  А теперь живу с  актрисой  из драматической
панорамы... я,  мечтавший  о возвышенной  любви  изысканной женщины большого
света! И  из-за того, что издатель откажет нашей газете в лишнем экземпляре,
я браню книгу, которую нахожу прекрасной!
     Люсьен, взволнованный до слез, пожал руку Этьена.
     -  Вне  литературного  мира,-  сказал  журналист,  встав  со  скамьи  и
направляясь  к  главной  аллее  Обсерватории,  по  которой  оба поэта  стали
прогуливаться, точно желая надышаться вволю,- никто не знает, какая страшная
одиссея предшествует тому, что именуется, смотря по таланту, успехом, модной
репутацией,  известностью, общим признанием,  любовью публики: все это  лишь
различные  ступени  по  пути  к  славе,  но  все  же  не  самая  слава.  Это
блистательнейшее  явление  нравственного  порядка составляется из  сцепления
тысячи случайностей,  подверженных  столь быстрой перемене, что не  было еще
такого примера, когда два  человека достигли  бы славы одним и тем же путем.
Каналис  и  Натан -  два различных явления  и оба они неповторимы;  д'Артез,
изнуряющий  себя  работой, станет знаменитым по  воле  иного случая.  Слава,
которой  все  так   жаждут,-  почти  всегда  венчанная  блудница.  На  низах
литературы  она  -  жалкая   шлюха,  мерзнущая   на  панели;   в  литературе
посредственной - содержанка,  вышедшая из  вертепов  журналистики, причем  я
исполняю роль ее сутенера; в  литературе преуспевающей она - блистательная и
наглая куртизанка, у нее собственная обстановка,  она платит государственные
налоги,  принимает вельмож, угощает их и командует ими; она держит ливрейных
лакеев, имеет  собственный  выезд  и бесцеремонно выпроваживает заимодавцев.
Ах! Для того, кто, подобно вам  или некогда мне,  представляет ее яркокрылым
серафимом в  белом хитоне, с пальмовой ветвью в одной руке, с пылающим мечом
в другой,- для того она мифологическая абстракция, обитающая на дне колодца,
и вместе с тем юная девственница, заброшенная в трущобы, совершающая в лучах
добродетели подвиги высокого мужества и  непорочной возносящаяся  на небеса,
ежели только не совершает в убогой  повозке свой последний путь на кладбище,
попранная,  обесчещенная, замученная, забытая всеми;  такие  люди, чья мысль
окована  бронзой,  чье  сердце  не остужено  снежными  бурями  опыта,  редко
встречаются  на  этой земле,  что  расстилается  у  наших  ног,-  сказал он,
указывая на великий город, дымившийся в сумерках.
     Образы  друзей  по  кружку быстро  прошли  перед  взволнованным  взором
Люсьена, но его увлекал Лусто, продолжавший свои страшные жалобы.
     -  Они встречаются редко и слишком одиноки в этом клокочущем котле; так
в  мире  влюбленных  редко  встречаются  истинные  любовники,  так   в  мире
финансистов редки честные дельцы, так в журналистике редки чистые люди. Опыт
человека, который мне впервые сказал о том,  о чем я вам говорю,  ничему  не
послужил,- так мой опыт, конечно, не послужит вам. Каждый год все с такой же
непомерной горячностью из провинции в Париж устремляются все такие же, чтобы
не  сказать  все  нарастающие,  толпы безусых  честолюбцев, которые,  высоко
подняв  голову,  высокомерные  сердцем,  бросаются  на  приступ  Моды,  этой
принцессы Турандот из  "Тысячи  и одного дня" и каждый  мечтает быть принцем
Калафом! Но никто не  в состоянии  разгадать загадки. Всех  поглощает пучина
несчастья, клоака газеты, болото книжной торговли. Они цепляются, эти нищие,
и  за  библиографические  заметки,  и  за  трескучие  монологи,  за  хронику
парижских происшествий,  за книги,  обязанные своим выходом  в  свет  логике
торговцев печатной бумагой, предпочитающих любой вздор, который расходится в
две недели, мастерскому произведению, требующему времени для сбыта.  Все эти
гусеницы,  гибнущие  ранее, чем  они превратятся в бабочек, живут  позором и
подлостью, готовые  уязвить или превознести нарождающийся талант  по приказу
какого-нибудь паши из "Конститюсьонель",  "Котидьен" или "Де-ба"  по сигналу
издателя, по  просьбе  завистливого  собрата и  часто ради обеда.  Тот,  кто
преодолел препятствия, забывает  обычно  о первоначальных  горестях. Я сам в
продолжение  полугода  писал статьи, расточая  цветы  своего  остроумия ради
одного негодяя, который выдавал их за
     свои и моими трудами заработал отдел фельетона; а меня он не взял  даже
в сотрудники, он ста су мне не дал, и я вынужден пожимать ему руку.
     - Как так? - надменно сказал Люсьен.
     - А  так  вот... Мне может  понадобиться напечатать десяток строк в его
листке,-  холодно  отвечал  Лусто.- Короче, дорогой мой, тайна литературного
успеха  не  в  том,  чтобы  самому  работать, а  в умении пользоваться чужим
трудом. Владельцы газет  - подрядчики, а мы - каменщики. И вот,  чем человек
ничтожнее, тем он быстрее  достигает успеха; он готов  глотать самые горькие
пилюли, сносить любые обиды,  потворствовать низким страстишкам литературных
султанов,  как  этот  новоприезжий  из  Лиможа, Гектор Мерлен,  который  уже
заведует политическим  отделом в одном из  органов правого центра и  пишет в
нашей  газетке: я  видел,  как  он  поднял  шляпу,  которую  уронил  главный
редактор. Никого  не  затрагивая, этот юноша проскользнет  меж честолюбцами,
пакамест те  будут друг с  другом  грызться.  Мне вас  жаль.  Я  вижу  в вас
повторение самого себя, и я уверен, что через  год или через два вы  станете
такой же, каков я теперь. В моих горьких советах вы, может быть, заподозрите
тайную  зависть, какой-либо  личный интерес:  нет, они подсказаны  отчаянием
осужденного на вечные муки в аду. Никто не осмелится вам сказать, того о чем
я кричу, как человек, раненный в сердце, как новый  Иов на гноище: "Вот язвы
мои!"
     - На том  или  на  другом  поприще,  но мне  предстоит  борьба,- сказал
Люсьен.
     - Так  знайте же,- продолжал Лусто,- борьба  будет без передышки,  если
только  у  вас  есть талант,  потому что  выгоднее  быть  посредственностью.
Стойкость  вашей чистой  совести поколеблется  перед  теми,  от  кого  будет
зависеть  ваш успех, кто одним  своим словом может даровать вам жизнь, но не
пожелает произнести этого слова:  потому что, поверьте мне, модный  писатель
ведет себя с новыми в  литературе людьми более нагло и жестоко, нежели самый
грубый издатель.  Где  торгаш  видит  только  убыток,  там  автор  опасается
соперника: один просто вас обманет,  другой готов уничтожить. Чтобы написать
хорошую  книгу,  мой бедный  мальчик,  вам придется  с каждым  взмахом  пера
черпать из сердца все его силы, нежность, энергию и претворять их в страсти,
в чувства,  в  слова! Вы будете писать, вместо  того  чтобы  действовать, вы
будете петь, вместо того чтобы сражаться, вы будете любить, ненавидеть, жить
в  ваших книгах; но, ревниво оберегая свои  сокровища ради стиля ваших книг,
свое золото и пурпур ради героев ваших романов, вы будете бродить в отрепьях
по  парижским улицам,  утешенный тем, что, соперничая с  актами гражданского
состояния,  вы узаконили  существование  Адольфа, Коринны,  Рене  или  Манон
Леско; вы испортите  себе жизнь  и  желудок, даровав жизнь  своему творению,
которое  на  ваших  глазах   будет  оклеветано,  предано,  продано,  брошено
журналистами в лагуны забвенья, погребено вашими  лучшими друзьями. Достанет
ли у вас духа ждать того дня, когда ваше творение воспрянет, воскрешенное  -
кем? когда?  как?  Есть  замечательная  книга, pianto 1 неверия,  "Оберман",
обреченная  на  одиночество  в  пустыне книжных складов, одна из  тех  книг,
которые  книгопродавцы в насмешку называют соловьями,-  настанет ли для  нее
пасха? Кто знает! Прежде всего найдете ли вы издателя, достаточно отважного,
чтобы  напечатать  ваши  "Маргаритки"?  Нечего  и  думать  о  том, чтобы вам
заплатили,- лишь бы напечатали. Тогда вы насмотритесь любопытных сцен.
     Жестокая тирада,  произнесенная голосом страстей, которые она выражала,
обрушилась, точно снежная лавина, на  душу Люсьена и вселила в нее леденящий
холод. Мгновение он стоял  молча.  Затем его сердце, точно пробужденное этой
жестокой  поэзией  препятствий,   загорелось.  Люсьен  пожал  руку  Лусто  и
вскричал:
     - Я восторжествую!
     - Отлично! - сказал журналист.- Еще один христианин выходит на арену на
растерзание   зверям.   Дорогой   мой,   вечером  первое   представление   в
Драматической  панораме;  спектакль  начнется  в восемь часов, теперь шесть,
ступайте, наденьте  ваш лучший фрак, короче, примите  приличный вид. Зайдите
за мной. Я живу в улице Лагарп, над кафе "Сервель", в пятом этаже. Сперва мы
зайдем к Дориа.  Вы  продолжаете стоять на своем, не  правда ли? Ну,  что ж,
вечером я познакомлю вас с одним из  королей книжной торговли и кое с кем из
журналистов. После спектакля мы поужинаем с друзьями у моей любовницы,- ведь
наш обед нельзя счесть обедом. Вы там встретитесь с Фино, главным редактором
и  владельцем моей газеты. Вы слышали остроту Миннеты  из водевиля: "Время -
это богатый скряга"? Ну

     1 Жалоба (ит.).

     что ж, для нас случай - тоже богатый скряга, надо его соблазнить.
     - Я никогда не забуду этого дня,- сказал Люсьен.
     -  Вооружитесь вашей рукописью  и являйтесь в полной парадной форме, не
столько ради Флорины, сколько ради издателя.
     Дружеское добродушие, которое пришло  на  смену неистовому воплю поэта,
клявшего литературную войну, тронуло Люсьена  столь же  живо, как недавно, в
той же самой  аллее, его сердце было тронуто суровыми и возвышенными словами
д'Артеза. Неопытный  юноша, воодушевленный предвидением близкой борьбы, и не
подозревал всей неотвратимости нравственных страданий, которые предрекал ему
журналист. Он  не знал, что стоит на  перепутье двух различных дорог, делает
выбор между двумя системами,  представленными  Содружеством и Журналистикой:
один путь был долог, почетен,, надежен;  другой - усеян камнями преткновения
и  гибелен,  обилен  мутными источниками, в которых погрязнет  его  совесть.
Характер побуждал  его  избрать путь более короткий и внешне более приятный,
действовать  средствами  решительными  и  быстрыми. В то  время  он не видел
никакого  различия  между  благородной  дружбой  д'Артеза  и   поверхностным
дружелюбием  Лусто. Подвижной ум Люсьена усмотрел  в газете некое оружие,  в
меру  своих сил и таланта,  и  он пожелал за  него взяться.  Он был ослеплен
предложениями своего нового друга,  очарован  развязностью,  с  которой  тот
похлопал его по руке. Мог ли он знать, что в армии печати каждый нуждается в
друзьях, как  генералы нуждаются в солдатах!  Лусто, оценив  его  решимость,
старался  завербовать  его в надежде привязать к  себе. Журналист приобретал
первого друга,  Люсьен  - первого  покровителя;  один мечтал  быть капралом,
другой желал стать  солдатом. Новообращенный, ликуя, вернулся в гостиницу  и
тщательно  занялся своим  туалетом, как  в тот  злосчастный  день,  когда он
возмечтал появиться в Опере в ложе маркизы  д'Эспар; но теперь его наряд был
ему уже  более к  лицу,  он научился  его носить.  Он  надел  модные светлые
панталоны в обтяжку, изящные сапоги, которые ему обошлись в сорок франков, и
фрак.  Белокурые  волосы, густые  и шелковистые,  благоухали  и  рассыпались
золотыми, искусно взбитыми локонами. Дерзкая самоуверенность  и предвкушение
блистательного будущего  отражались на его лице. Миндалевидные  ногти на его
выхоленных, женственных руках при" обрели блеск и розовый оттенок. На черном
атласе воротника сверкала белизна округлого подбородка. Никогда еще  с высот
Латинского квартала не спускался  более  пленительный юноша. Прекрасный, как
греческий бог, Люсьен сел в фиакр и без четверти восемь был у подъезда дома,
где помещалось кафе "Сервель". Привратница направила  его в  пятый этаж, дав
ему  ряд  сложных  топографических  примет.  Благодаря  этим  указаниям  он,
впрочем,  не без труда, отыскал в конце  длинного коридора открытую дверь  и
увидел   классическую   комнату   Латинского   квартала.   Нищета   молодежи
преследовала его и тут, как в улице Клюни, как у д'Артеза, у Кретьена-везде!
Но она  везде принимает отпечаток, налагаемый отличительными  свойствами  ее
жертвы! Тут нищета  была зловещей. Ореховая кровать была  без полога,  перед
кроватью лежал  дешевый  коврик,  купленный  по  случаю; на  окнах занавески
пожелтели от дыма сигар и неисправного камина; на камине лампа Карселя - дар
Флорины, еще не попавший в заклад; затем потемневший комод красного  дерева,
стол, заваленный  бумагами, и сверху два или три  растрепанных пера, никаких
книг,  кроме принесенных накануне или в тот  же день,- таково было убранство
этой  комнаты,  лишенной  каких-либо  ценных вещей  и  представлявшей  собою
омерзительное собрание брошенных в одном  углу дырявых сапог,  старых чулок,
превратившихся  в кружево;  в другом  углу  -  недокуренных  сигар,  грязных
носовых платков, разорванных рубашек, галстуков, трижды переизданных. То был
литературный  бивак,  являвший  в  самой  неприкрытой  наготе  отрицательную
сторону  вещей. На  ночном столике среди  книг, читанных утром,  поблескивал
красный цилиндрик Фюмада. На камине валялись бритва, два пистолета, сигарный
ящик. На стене Люсьен  увидел маску и под ней скрещенные рапиры. Три стула и
два  кресла,  едва ли достойные самых дешевых  меблированных  комнат в  этой
улице,   довершали   обстановку.   Эта   комната,   грязная   и   плачевная,
свидетельствовала  о  жизни,  не  ведавшей ни покоя, ни  достоинства:  здесь
спали, работали наспех, жили поневоле, мечтая только вырваться отсюда. Какое
различие между этим  циническим  беспорядком и опрятной, достойной бедностью
д'Артеза!.. Воспоминание,  таившее в  себе  и  совет,  не  послужило Люсьену
предостережением,  ибо Этьен веселой шуткой прикрыл наготу порока: - Вот моя
берлога!  Большие приемы в  улице Бонди, в квартире,  заново отделанной  для
Флорины нашим москательщиком; сегодня вечером мы там справляем новоселье.
     Этьен Лусто был  в  черных панталонах, в начищенных до блеска  сапогах;
фрак  был застегнут наглухо,  бархатный воротник  прикрывал сорочку, которую
Флорина, наверно, должна была ему переменить, а шляпу  он тщательно почистил
щеткой, чтобы придать ей вид новой.
     - Едемте,- сказал Люсьен.
     - Повременим! Я  жду одного издателя, он ссудит меня деньгами: пожалуй,
будет игра, у меня же нет ни лиара; и притом мне нужны перчатки.
     В это время новые друзья услышали шаги в коридоре.
     -  Вот  и он,-  сказал Лусто.- Вы  увидите, дорогой  мой,  какой  образ
принимает  провидение,  являясь к  поэтам.  Прежде  нежели созерцать  Дориа,
модного  издателя, во  всей его  славе, вы  увидите  издателя  с  набережной
Августинцев,   книгопродавца-дисконтера,   торговца   литературным   хламом,
нормандца, бывшего зеленщика. Входите же, старый татарин! - вскричал Лусто.
     - Вот и я,- послышался голос, дребезжащий, как надтреснутый колокол.
     - Вы при деньгах?
     - Да  вы  шутить изволите! Деньги  нынче вывелись  в  книжных  лавках,-
отвечал  вошедший в  комнату  молодой человек и  с любопытством посмотрел на
Люсьена.
     -  Короче, вы мне должны пятьдесят  франков,-  продолжал Лусто.- И  вот
пожалуй еще два экземпляра "Путешествия в  Египет"! Говорят, чудо как хороша
книга. Гравюр не счесть, книга будет иметь успех. Фино  уже получил  гонорар
за  две  статьи о ней,  которые  я  еще  должен  только написать. Item1  два
последних романа Виктора  Дюканжа, автора,  прославленного в  квартале Марэ.
Item два  экземпляра романа начинающего писателя Поль де Кока, который пишет
в том  же  жанре. Item 1  два  экземпляра  "Изольды  де  Доль" занимательная
провинциальная история. Товара по меньшей  мере на  сто франков! Стало быть,
вы должны мне сто франков, голубчик Барбе!
     Барбе тщательно рассматривал обрезы и обложки книг.
     -  О! Они в превосходной сохранности! - вскричал  Лусто.- "Путешествие"
не разрезано, как и Поль де Кок, и Дюканж, и та, что на камине: "Рассуждения
о символах"; последняя вам  в  придачу. Прескучная  книжица!  Готов  ее  вам
подарить,- боюсь, как бы иначе моль не завелась!
     1 Тут же (лат.).
     - Но, помилуйте, как же вы напишете отзывы? -• сказал Люсьен.
     Барбе  поглядел  на  Люсьена  с  глубоким удивлением  и,  усмехнувшись,
перевел глаза на Этьена:
     - Видно, что этот господин не имеет несчастья быть литератором.
     - Нет, Барбе,  нет! Этот господин - поэт, большой поэт! Он перещеголяет
Каналиса, Беранже и  Делавиня. Он пойдет  далеко,  если только не бросится в
Сену, да и в этом случае угодит в Сен-Клу.
     - Ежели позволите,- сказал Барбе,- я дал бы  вам совет оставить стихи и
взяться за прозу. Набережная не берет стихов.
     На Барбе был надет потертый сюртук с засаленным воротником, застегнутый
на  одну пуговицу,  шляпы  он  не  снял;  обут  он был в  башмаки;  небрежно
застегнутый жилет обнаруживал рубашку  из добротного  холста. Круглое лицо с
пронзительными жадными глазами было не лишено добродушия;  но  в его взгляде
чувствовалось  смутное  беспокойство  состоятельного  человека,   привыкшего
слышать вечные  просьбы  о  деньгах. Он казался