к самому гнуснейшему дележу, он упал в ту же пропасть; он уступил
желанию, плененный иезуитством страсти.
     - Корали безумствует из-за  вас,-  сказал,  входя  в ложу, Лусто.- Ваша
красота,  достойная  прославленных греческих изваяний,  производит небывалое
опустошение за кулисами.  Вы счастливец, мой милый! Корали восемнадцать лет,
она красавица!  Стоит ей пожелать, и к ее  услугам шестьдесят  тысяч франков
ежегодно.  Но  она большая  скромница.  Тому  три  года мать  продала  ее за
шестьдесят  тысяч франков, она  знала  одни лишь горести и ищет счастья. Она
пошла на подмостки с отчаянья, она испытывала ужас перед де Марсе, ее первым
владельцем; и, избавившись от этой пытки,- ибо король наших денди вскоре  ее
бросил,- она нашла добряка Камюзо; конечно,  она его не любит, но он для нее
вроде отца;  она его  терпит и позволяет  себя  любить. Она  отказывается от
самых выгодных  предложений и дорожит Камюзо,  потому что он  ее не  мучает.
Стало  быть,  вы  ее  первая любовь. Да,  любовь, словно  пуля,  пронзила ее
сердце! Флорина пошла в уборную  Корали утешать ее: ведь она глаз не осушает
от вашей  холодности.  Пьеса провалится! Корали  не помнит роли.  Прощай  ее
ангажемент в Жимназ! А ведь Камюзо ее туда пристраивает!
     -  Вот как... Бедная  девушка!  -  сказал  Люсьен;  тщеславие его  было
польщено,  а  сердце преисполнилось чувством себялюбивой  радости.-  Дорогой
мой,  столько  происшествий в один вечер! Больше,  чем  за восемнадцать  лет
жизни!  Разве я  не говорила,  что,  когда  тебе нужна будет ступень,  чтобы
схватить добычу, к твоим услугам труп Корали!
     На другое утро имя  Люсьена появилось в  списке сотрудников "Ревей". Об
этом  оповещалось,  как  о  некоей  победе, в  объявлении,  распространенном
заботами  министерства  в  ста тысячах  экземпляров.  Люсьен  отправился  на
торжественный обед, длившийся  девять  часов,  у  Робера,  в  двух шагах  от
Фраскати. На  обеде присутствовали  корифеи роялистской  печати: Мартенвиль,
Оже,  Дестен и сонмы поныне здравствующих писателей,  которые  в те  времена
выезжали на монархии и религии, согласно принятому тогда выражению.
     - Мы покажем либералам!-сказал Гектор Мерлен.
     - Господа,- воскликнул  Натан, который тоже  встал под эти знамена, ибо
домогался  получить разрешение на  открытие театра и решил,  что лучше иметь
власть  имущих на своей  стороне, чем против себя,- если мы поведем  войну -
поведем  ее  серьезно, не станем стрелять пробками вместо  пуль!  Нападем на
поборников  классицизма и на либеральных писателей без различия  возраста  и
пола; прогоним их сквозь строй насмешек, не дадим пощады!
     Будем  честны,  не поддадимся  на  подкупы  издателей,  будь то  книги,
подношения, деньги. Займемся возрождением журналистики.
     - Отлично! - сказал Мартенвиль.- Justums et tehacem propositi  virum! 1
Будем разить  беспощадно.  Я превращу  Лафайета  в то, что он есть:  в  Жиля
Первого!2
     1 Кто прав и твердо к цели идет' (лат )
     2 Gi1lеs (Жиль) - имя, gille - шут (фр.) звучат одинаково.
     - Я,- сказал  Люсьен,- беру на себя  героев "Конститюсьонель", сержанта
Мерсье, полное  собрание сочинений  господина  Жуй,  прославленных  ораторов
левой.
     Война   насмерть  была  в  час   ночи   решена  и  принята   единодушно
журналистами, утопившими  все оттенки  своих взглядов и  все идеи в пылающем
пунше.
     -  Попойка  удалась на славу! Воистину  монархическая и  клерикальная,-
сказал,   переступая   порог   двери,  один   из   знаменитейших   писателей
романтической школы.
     Эти   знаменательные   слова,   подхваченные   кем-то   из   издателей,
присутствовавших на обеде, появились на другой день в  "Мируар", разглашение
их было  приписано Люсьену. Отступничество его подало повод к страшному шуму
в  либеральных газетах; Люсьен стал для них козлом отпущения,  его  поносили
самым  жестоким способом:  рассказана была злополучная история его  сонетов,
читателей  извещали,  что  Дориа предпочтет потерять тысячу  экю,  нежели их
напечатать; его прозвали "стихотворцем без стихов".
     Однажды утром, в той самой газете, где Люсьен столь  блистательно начал
свою карьеру, он прочел следующие строки, написанные исключительно для него,
так как читатели не могли понять смысла насмешки:
     Если  книгоиздательство Дориа будет  упорствовать и не выпустит в  свет
сонетов  будущего французского Петрарки, мы поступим как великодушные враги:
мы откроем наши столбцы для этих  стихов,  очевидно  острых, судя по сонету,
сообщенному нам одним из друзей поэта.
     И  под этой жестокой заметкой поэт  прочел сонет, который  заставил его
плакать горькими слезами:

     На грядке выросло невзрачное растенье.
     Оно клялось цветам, дни лета пролетят.
     Я облекусь тогда в прекраснейший наряд,
     Какого требует высокое рожденье.
     Цветы поверили, но в полном восхищенье
     Бахвал, на их убор скосив надменный взгляд,
     Так начал оскорблять гостеприимный сад,
     Что выдал дерзостью свое происхожденье
     И вот расцвел цветок. Но, право, меж людей
     Так не был посрамлен и скверный лицедей,-
     Сад над уродиной нещадно издевался.
     Садовник взял его и выполол, как мох,
     И вскоре им осел блаженно насыщался,
     Крича над мертвецом. То был Чертополох 1.
     1 Chardon (Шардон)- чертополох (фр ).

     Верну оповестил о  страсти Люсьена к игре и заранее отозвался о  романе
"Лучник"  как  о  произведении  антинациональном, ибо автор  принял  сторону
убийц-католиков против их жертв - кальвинистов. В течение  недели распря все
более  ожесточалась.  Люсьен  надеялся  на своего друга Лусто, который был у
него в  долгу, затем их  связывал  тайный  договор; но Лусто  стал  его ярым
врагом. И вот почему:  Натан уже три месяца был влюблен в Флорину и не знал,
как  ее отбить  у Лусто, для которого она, кстати сказать, была провидением.
Оставшись без ангажемента, актриса  находилась в  нужде  и впала в отчаянье;
Натан, сотрудничавший  с Люсьеном  в одной  газете, предложил  Флорине через
Корали роль в своей новой пьесе, пообещав устроить актрисе,  оказавшейся вне
театра, условный  ангажемент в  Жимназ. Флорина,  опьяненная честолюбием, не
колебалась. Времени у  нее было достаточно, чтобы  изучить Лусто.  Натан был
честолюбцем в литературе и в политике, человеком, энергия которого равнялась
его желаниям,  между"  тем  как у Лусто пороки убивали  волю. Актриса, желая
вновь появиться во всем своем  блеске, передала Натану письма москательщика,
а Натан  продал их  Матифа  за  шестую долю паев  "Обозрения",  которой  так
добивался  Фино. Флорина сняла великолепную квартиру  в улице Отвиль и перед
лицом  всего   газетного   и   театрального  мира   признала  Натана   своим
покровителем.  Лусто  был  жестоко  поражен  этим событием и  к концу обеда,
данного ему в утешение друзьями, расплакался. На этом пире было  решено, что
Натан вел игру по всем правилам. Некоторые писатели, как Фино и Верну, знали
о  страсти  драматурга  к  Флорине;  но  Люсьен,  по  общему  мнению,  своим
посредничеством в этой истории погрешил против священных законов  дружбы. Ни
дух партии, ни желание услужить  новым друзьям - ничто не извиняло поведения
новоявленного роялиста.
     - Натан был увлечен  логикой страстей,  а  провинциальная знаменитость,
как называет его Блонде, действовала из расчета! -вскричал Бисиу.
     И вот гибель Люсьена, этого выскочки, этого  проходимца, желавшего всех
проглотить, была единодушно решена и  прилежно обдумана. Верну, ненавидевший
Люсьена, поклялся его уничтожить. Фино, желая избавиться от уплаты обещанной
Этьену Лусто тысячи экю, обвинил Люсьена в том, что он выдал Натану тайну их
заговора  против  Матифа  и  тем самым помешал ему  нажить  пятьдесят  тысяч
франков.  Натан, по совету Флорины, заручился поддержкой Фино, продав ему за
пятнадцать тысяч франков свою шестую  долю паев. Лусто  потерял тысячу экю и
не  мог простить  Люсьену такого  ущерба  своим  интересам.  Раны  самолюбия
становятся неисцелимыми, если их  тронуть окисью серебра.' Никакими словами,
никакими красками не изобразить той ярости, что овладевает писателями, когда
"страдает  их самолюбие, ни  той энергии, что просыпается  в них, когда  они
уязвлены  ядовитыми  стрелами  насмешки.  Но  тот,  у  кого  энергия  и  дух
сопротивления  загораются при  нападках,  быстро угасает.  Люди  спокойные и
убежденные  в  том,   что  оскорбительные  статьи  неизбежно  будут  преданы
глубокому забвению, обнаруживают подлинное писательское мужество. Случается,
что слабые люди  с первого взгляда кажутся сильными, но их стойкости достает
ненадолго. Первые две недели Люсьен бесновался; он  разразился целым потоком
статей  в роялистских  газетах, где  разделял  труды  по критике с  Гектором
Мерленом. День за днем из бойниц "Ревем" он открывал огонь своего остроумия,
поддержанный,   впрочем,  Мартенвилем,   единственным   человеком,   который
бескорыстно  оказывал  ему помощь и  не  был  посвящен в  тайны  соглашений,
заключенных  за  шутливой  беседой  на  пирушке  или  у  Дориа в  Деревянных
галереях,  или  за  кулисами  театров,  между  журналистами  обоих  лагерей,
негласно  связанных  между  собой  приятельскими отношениями.  Когда  Люсьен
входил в фойе театра Водевиль, его не  встречали, как прежде, приветствиями,
и  руку  ему  подавали  только люди его партии,  меж  тем  как Натан, Гектор
Мерлен, Теодор  Гайар  невозбранно  дружили  с  Фино,  Лусто,  Верну и еще с
некоторыми журналистами, пожалованными прозвищем славных  малых.  В ту эпоху
фойе театра Водевиль  было  средоточием  литературного  злословия,  подобием
модного  будуара, где встречались  люди всех партий,  политические деятели и
чиновные  особы.  Председатель  судебной  палаты,  в  совещательной  комнате
распекавший  члена  суда  за  то,  что  тот   своей  мантией  обметает  пыль
театральных кулис, сталкивался в фойе Водевиля,  лицом к  лицу, с получившим
выговор. Лусто  в конце концов стал подавать руку Натану. Фино появлялся там
чуть ли не каждый вечер. Люсьен, если у него доставало "а то времени, изучал
там расположение  сил  в стане своих врагов, неизменно испытывая на  себе их
неумолимую холодность.
     В ту пору  дух партий  порождал ненависть более глубокую, нежели в наши
дни.  С течением  времени все  мельчает от перенапряжения  сил. В  наши  дни
критик,  заклав книгу,  протягивает  автору  руку.  Жертва  должна  лобызать
жертвоприносителя под угрозой  насмешек. В противном случае писателя объявят
сварливым, неуживчивым, чересчур самолюбивым, упрямым,  злым, мстительным. В
наши  дни,  если автор получит  в  спину предательский  удар  кинжалом  или,
претерпевая самые коварные козни, одинаково  избегнет  сетей,  расставленных
для  него  гнусным  лицемером,  он не преминет ответить на приветствия своих
палачей и не даст отпора их притязаниям на его  дружбу. Все прощается и  все
оправдывается  в наш век,  когда добродетель обращена  в порок,  как  многие
пороки  обращены в добродетель. Приятельские отношения стали священнейшей из
вольностей. Вожди самых  враждебных  направлений, изъясняясь  друг с другом,
облекают колкости  в  учтивую  форму. Но  в  те времена, если оживить  их  в
памяти, для некоторых роялистских писателей и для иных либеральных писателей
было великим мужеством появиться в одном и том же театре. Слышались возгласы
самые  ненавистнические. Взгляды были грозны, как заряженные пистолеты, и oт
малейшей  искры могла вспыхнуть  ссора.  Кто  не  был  озадачен проклятиями,
извергаемыми соседом при появлении людей,  избранных жертвою нападок той или
иной  партии?  В  те времена  существовали только  две партии -  роялисты  и
либералы, романтики и классики; две формы ненависти, непримиримой ненависти,
вполне  объяснявшей эшафоты  Конвента. Люсьен,  обратившийся из  либерала  и
яростного  вольтерьянца,  каким  он  был  на  первых  порах,  в  роялиста  и
неистового  романтика,  ощутил  на себе  все бремя  вражды,  тяготевшей  над
головой человека, в ту пору самого ненавистного для либералов -  Мартенвиля,
который  один  его  защищал и любил. Близость с ним  вредила Люсьену. Партии
неблагодарны в  отношении своих сторожевых отрядов, они охотно отрекаются от
своих  смелых дозорных. Тот, кто  желает  преуспеть,  и  тем более в области
политики,  должен идти  вместе  с  главными  силами.  Особенно  злобствовали
маленькие газеты, соединяя воедино Люсьена и Мартенвиля. Либералы бросили их
друг  другу  в  объятия.  Дружба,  мнимая  или  истинная,  стоила  им  обоим
написанных желчью  статей  Фелисьена  Верну,  который  был огорчен  успехами
Люсьена в высшем свете и, как все прежние друзья  поэта, верил в его близкое
возвышение.  Мнимое  предательство  поэта было усилено  и  прикрашено самыми
отягчающими  обстоятельствами.  Люсьена называли: Иуда-младший, Мартенвиля -
Иуда-старший, ибо, правильно или ошибочно, Мартенвиля обвиняли в том, что он
сдал Пекский  мост иностранным армиям. Однажды  Люсьен шутя  сказал де Люпо.
что лично  он сдал мост только ослам. Роскошь Люсьена,  хотя  и  призрачная,
основанная на надеждах, возмущала  его друзей, они не  прощали  ему  ни  его
былого  экипажа,  ибо для них он  все еще в  нем  разъезжал, ни  его  пышной
квартиры в улице Вандом. Все они безотчетно чувствовали, что человек молодой
и прекрасный собою, остроумный и ими же развращенный может достигнуть всего,
и, чтобы его уничтожить, они не гнушались никакими средствами.
     За несколько  дней перед выступлением Корали в Жимназ Люсьен вошел рука
об руку с Гектором Мерленом в фойе театра Водевиль. Мерлен распекал друга за
его участие в истории Флорины и Натана.
     -  Вы  нажили  в лице  Лусто и Натана  смертельных врагов.  Я давал вам
добрые  советы, но  вы  ими пренебрегли Вы расточали  хвалы и  осыпали  всех
благодеяниями,  вы  будете  жестоко наказаны  за  свое благодушие. Флорина и
Корали,  выступая на  одних и тех  же подмостках, окажутся соперницами: одна
пожелает затмить другую.  Для  защиты  Корали  вы можете пользоваться только
вашими газетами, меж тем Натан, помимо больших преимуществ
     сочинителя  пьес,  располагает,  когда  дело идет  о  театре,  влиянием
либеральной  печати,  и, наконец, в журналистике  он  подвизается  несколько
долее, нежели вы.
     Эта  фраза подтвердила  тайные опасения  Люсьена,  не  встретившего  со
стороны  Натана  и  Гайара  той  откровенности,  на  которую  он  имел право
рассчитывать;  но он не мог жаловаться, он был новообращенный. Гайар огорчал
Люсьена, говоря  ему,  что новички должны  пройти  долгий искус, прежде  чем
собратья  станут им  доверять.  Поэт  натолкнулся  в  кругах  роялистских  и
правительственных  газетчиков на  зависть,  которой  не  ожидал, на зависть,
присущую  всем  людям,  участвующим   в  дележе  общественного  пирога;  они
напоминают тогда  свору собак, которые грызутся из-за кости: то же  рычание,
та  же хватка,  те же свойства.  Эти  писатели  втайне  чинили  тысячи самых
отвратительных подлостей,  стараясь очернить один  другого  в глазах  власть
имущих,  они  обвиняли  друг  друга  в нерадивости  и,  чтобы  избавиться от
соперников,  изобретали самые вероломные  козни. Либералы были лишены повода
для междоусобной распри, стоя  вдали от  власти и  ее милостей.  Открыв  это
нерасторжимое  сплетение  честолюбий,  Люсьен не  нашел  в  себе  достаточно
отваги,  чтобы  обнажить меч  и разрубить  узел, и  у  него  не  было  также
достаточного терпения, чтобы его  распутать; он не  мог стать ни Аретино, ни
Бомарше,  ни Фрероном  своего  времени,  у него было  единственное  желание:
добиться  указа.  Он понимал, что восстановление  титула  ведет  к  выгодной
женитьбе"  Счастье  тогда будет  зависеть  только  от случая,  а тут  уже не
поможет его красота. Лусто, который оказывал ему столько доверия, хранил про
себя его тайну: журналист знал способ  смертельно ранить ангулемского поэта;
и  в  тот  день,  когда  Мерлен появился  вместе  с  ним  в  Водевиле, Этьен
подготовил  страшную  ловушку,  в  которую  Люсьена,  неминуемо  должен  был
попасть.
     - Вот наш прекрасный Люсьен,- сказал Фино,  подводя к нему де  Люпо,  с
которым он в  ту минуту беседовал, и принялся пожимать руку поэта с кошачьей
нежностью обманчивой дружбы.-  Я не знаю примера столь  быстрого успеха, как
его  успех,-  говорил  Фино, поглядывая поочередно  то  на  Люсьена,  то  на
докладчика прошений.-  В Париже возможны два рода успеха: успех материальный
-  деньги, которые любой может нажить, и успех  моральный- связи, положение,
доступ  в известный  мир,  не досягаемый для иных, хотя  бы  они  и добились
материального успеха; но мой друг...
     - Наш друг,- заметил де Люпо, кинув на Люсьена ласковый взгляд.
     - Наш друг,-  продолжал  Фино, похлопывая руку  Люсьена, которую  он не
выпускал из своих рук,- достиг в этом отношении блестящего успеха. Правда, у
Люсьена большие  преимущества,  он  более даровит,  более  умен,  нежели его
завистники,  притом он обворожительно хорош собою;  прежние  друзья не могут
ему простить его успехов, они говорят, что ему просто выпала удача.
     - Подобная удача,- сказал де Люпо,- не выпадает на долю глупцов и людей
бесталанных.  Кто  дерзнет  назвать  удачей  судьбу Бонапарта? До  него было
двадцать генералов,  которые могли  бы возглавить Итальянскую  армию,  как и
сейчас есть сотни молодых людей, которые  желали бы проникнуть к мадемуазель
де Туш; кстати,  в  свете ее уже прочат вам в жены, мой  дорогой - сказал де
Люпо, похлопывая Люсьена по плечу.- О, вы в  большой чести! Госпожа д'Эспар,
госпожа де Баржетон и госпожа де Монкорне бредят вами! Сегодня вы приглашены
на вечер к
     госпоже  Фирмиани, не  правда  ли?  А  завтра  вы на  званом  вечере  у
герцогини де Гранлье?
     - Ну, да! - сказал Люсьен.
     - Позвольте мне представить вам  молодого  банкира, господина дю  Тийе,
человека, достойного вас: он в короткое время составил блестящее состояние.
     Люсьен  и  дю  Тийе  раскланялись,  разговорились, и  банкир  пригласил
Люсьена к себе отобедать. Фино и де Люпо, два человека, равно дальновидные и
достаточно  изучившие  друг  друга,   чтобы  всегда  оставаться  приятелями,
возобновили  прерванный  разговор; они отошли от Люсьена, Мерлена, дю Тийе и
Натана, продолжавших  беседу, и направились  к одному из диванов, стоявших в
фойе театра.
     -  Послушайте,  дорогой  друг,-  сказал Фино,-  скажите  правду: Люсьен
действительно  под высоким покровительством?  Сотрудники моей газеты избрали
его мишенью; прежде нежели помочь им в этом заговоре, я  хочу посоветоваться
с вами: не лучше ли их обуздать и услужить ему?
     Тут докладчик прошений и Фино с  великим  вниманием  посмотрели друг на
друга, сделав короткую паузу.
     - Как  могли вы, мой милый, вообразить,-  сказал  де Люпо,- что маркиза
д'Эспар, Шатле  и  госпожа  де  Баржетон,  которая  исхлопотала  для  барона
назначение  префектом Шаранты и графский  титул, желая  во всей  своей славе
воротиться  в  Ангулем,  простят Люсьену  его  нападки? Они  вовлекли  его в
роялистскую партию  для  того лишь,  чтобы его уничтожить.  Они  теперь ищут
повода нарушить свое обещание, данное этому молокососу. Придумайте  предлог.
Вы окажете великую услугу двум  женщинам,  при случае они  об этом вспомнят.
Мне известна  их  тайна,  и  я  просто  поражен,  как  ненавидят  они  этого
мальчишку. Люсьен мог бы избавиться от самого  лютого своего врага - госпожи
де Баржетон, прекратив нападки  на тех условиях, которые все  женщины готовы
выполнить, поняли? Он прекрасен собою, он молод, он мог бы утопить ненависть
в потоках любви, он  стал бы графом  де  Рюбампре.  Выдра нашла бы  для него
какую-нибудь должность при дворе, синекуру!  Люсьен был бы прелестным чтецом
для  Людовика XVIII, он мог  бы стать библиотекарем или  еще кем-то, скажем,
докладчиком прошений, директором  управления театрами в дворцовом ведомстве.
Глупец упустил случай. Мо