от
горя". Мы  с  матушкой,  без ведома Давида, заложили кое-какие вещи; матушка
выкупит  их, как только получит деньги.  Таким путем мы достали сто франков,
которые и посылаем тебе с дилижансом. Не  сетуй на  меня, друг мой, что я не
отвечала на твое первое письмо. Нам приходилось так тяжко,  что случалось не
спать  по  ночам,  я  работала, как мужчина. Ах!  Я не  думала,  что  у меня
достанет силы. Госпожа де Баржетон -  женщина бездушная и бессердечная: даже
разлюбив  тебя,   она   обязана  была,  ради   себя   самой,   оказать  тебе
покровительство и помощь, ведь она вырвала тебя из наших объятий и бросила в
это ужасное парижское море, где  только  по милости божьей  можно  встретить
истинную дружбу в этом потоке  людей и интересов. О ней жалеть не стоит! Моя
мечта, чтобы  подле  тебя была  преданная  женщина, мой двойник;  но теперь,
когда я знаю, что ты в кругу друзей, родственных нам по их чувствам  к тебе,
я  спокойна. Расправь свои крылья, мой  любимый, мой прекрасный  гений! Ты -
наша любовь, ты будешь нашей славой!
     Ева".
     "Мое  милое дитя, после того,  что написала тебе  сестра, мне  остается
только благословить тебя и сказать, что мои молитвы и мои мысли - увы!-полны
только  тобою, в ущерб  тем, кто  живет со  мной: ибо  есть сердца,  которые
отсутствующих не судят, и таково сердце твоей матери".
     Итак,  дня  два  спустя  Люсьен мог возвратить друзьям  столь участливо
предложенную  ими ссуду.  Никогда,  пожалуй,  жизнь  не  казалась ему  такой
прекрасной, но его  самолюбивый порыв не ускользнул от внимательных взоров и
тонкой чувствительности его друзей.
     -  Можно подумать,  что ты боишься  остаться  у нас  в долгу! -вскричал
Фюльжанс.
     - Да,  его  радость говорит  о  многом,-  сказал  Мишель  Кретьен.- Мои
наблюдения подтверждаются: Люсьен тщеславен.
     - Он поэт,- сказал д'Артез.
     - Неужели вы порицаете меня за чувство, с/голь естественное?
     - Люсьен  заслуживает снисхождения:  ведь  он не  лукавил,- сказал Леон
Жиро.- Он все же откровенен, но боюсь, что впредь он будет нас остерегаться.
     - Почему? -спросил Люсьен.
     - Мы читаем в твоем сердце,- отвечал Жозеф Бридо.
     - В  тебе заложен сатанинский дух,- сказал Мишель  Кретьен,- ты в своих
собственных  глазах  оправдываешь поступки, противные нашим взглядам; вместо
того чтобы быть софистом в идеях, ты будешь софистом в действии.
     - Боюсь, что это так,- сказал д'Артез.- Люсьен, ты  станешь вести споры
с самим собою, достойные восхищения, и в этом ты достигнешь совершенства, но
завершится  все  это  недостойными  поступками... Ты  никогда  не придешь  к
согласию с самим собою.
     - На чем основано ваше обвинение? - спросил Люсьен.
     - Твое тщеславие,  мой  милый поэт,  столь велико, что ты влагаешь  его
даже в дружбу! -  вскричал Фюльжанс.- Подобное тщеславие обличает чудовищное
себялюбие, а себялюбие - яд для дружбы.
     -  О, боже мой! - вскричал Люсьен.- Стало быть, вы не знаете, как я вас
люблю?
     - Если бы ты  нас любил, как мы  любим друг друга, неужели  ты стал  бы
возвращать  нам так поспешно  и торжественно то,  что  мы предложили  тебе с
такой радостью?
     - Здесь не дают взаймы, а просто дают,- резко сказал Жозеф Бридо.
     - Не думай, что мы жестоки, милый мальчик,- сказал ему Мишель Кретьен.-
Мы  прозорливы. Мы опасаемся,  что ты когда-нибудь предпочтешь утехи  мелкой
мстительности радостям  нашей  дружбы.  Прочти  Гетева  "Тассо",  величайшее
творение этого прекрасного гения,  и  ты увидишь, что поэт любит драгоценные
ткани,  пиршества,  триумфы, блеск. Что ж!  Будь Тассо, но без его безумств.
Свет и  его соблазны манят тебя?  Останься здесь...  Перенеси в область идей
все то, чего алчет твоя суетность. Безумство за безумство! Вноси добродетель
в поступки и  порок в  мысли, вместо того  чтобы, как  сказал тебе  д'Артез,
мыслить возвышенно, а поступать дурно.
     Люсьен опустил голову: друзья были правы.
     -  Признаюсь, я не так  силен, как вы,-  сказал он, окинув  их чарующим
взглядом.- Не моим  плечам выдержать Париж, и не  мне  мужественно бороться.
Природа наделила нас различными натурами и способностями, и вам
     лучше, чем  кому-либо,  знакома изнанка  пороков  и добродетелей. А  я,
признаюсь вам, уже устал.
     -  Мы поддержим тебя,- сказал  д'Артез.-  Разве не в  этом долг  верной
дружбы?
     - Полноте! Помощь, которую  я только что  получил,  временная, и мы все
одинаково бедны. Нужда опять станет  угнетать меня.  Кретьен берет заказы от
первого  встречного,  он  не  знаком с издателями.  Бьяншон вне  этого круга
интересов. Д'Артез знает лишь издателей научных и специальных трудов, они не
имеют никакого  влияния на  издателей  литературных  новинок. Орас, Фюльжанс
Ридаль и Бридо работают в области, отстоящей на сто лье от издательских дел.
Я должен принять решение.
     - Решись, как и мы, страдать! - сказал Бьяншон.- Страдать мужественно и
полагаться на труд.
     -  То,  что для вас только страдание, для меня - смерть,- с горячностью
сказал Люсьен.
     - Прежде, нежели  трижды пропоет петух,- сказал, улыбаясь, Леон  Жиро,-
этот человек отречется от труда и предастся праздности и парижским порокам.
     - Куда же вас привел труд? - смеясь, сказал Люсьен.
     - На полпути из Парижа в Италию еще не спрашивай, где Рим!-сказал Жозеф
Бридо.- Ты ожидаешь какой-то манны небесной.
     - Манна небесная достается лишь первенцам пэров Франции,- сказал Мишель
Кретьен.- Но мы должны и посеять, и пожать, и находим, что так полезнее.
     Разговор   принял  шутливый  оборот  и  перешел  на  Другие  темы.  Эти
прозорливые  умы,   эти  нежные   сердца  старались,  чтобы  Люсьен  позабыл
размолвку, но он с тех пор понял,  как трудно  их обмануть. Вскоре его  душу
опять охватило  отчаяние, но он  таил свои  чувства  от  друзей,  почитая их
неумолимыми наставниками. Его южный  темперамент, столь легко пробегающий по
клавиатуре чувств, побуждал его принимать самые противоречивые решения.
     Не  раз  он высказывал желание  взяться за  газетную  работу, и  друзья
неизменно отвечали ему:
     - Остерегись!
     -  Газета  будет  могилой  нашего  милого, нашего прекрасного  Люсьена,
которого мы любим и знаем,- сказал д'Артез.
     - Ты не устоишь против постоянной смены забав и труда, обычной  в жизни
журналиста,  а стойкость - основа добродетели.  Ты будешь  так  упоен  своей
властью, правом
     обрекать  на  жизнь и на  смерть  творения мысли, что  месяца через два
обратишься  в  настоящего  журналиста.  Стать  журналистом  -  значит  стать
проконсулом в литературной республике. "Кто может все сказать, тот может все
сделать!"- изречение Наполеона. И он прав.
     - Но разве вас не будет подле меня? - сказал Люсьен.
     - Нет!-воскликнул Фюльжанс.-  Став журналистом, ты будешь думать  о нас
не  больше,  чем  блистательная, избалованная балерина, развалясь  в  обитой
шелком карете, думает о  родной деревне, коровах и сабо. У тебя все качества
журналиста:  блеск и  легкость  мысли. Ты никогда не пренебрежешь  остротой,
хотя  бы  от  нее  пришлось  плакать  твоему  другу.  Я вижу  журналистов  в
театральных  фойе, они  наводят на меня  ужас. Журналистика - настоящий  ад,
пропасть беззакония, лжи,  предательства; выйти  оттуда  чистым может только
тот, кого, как Данте, будет охранять божественный лавр Вергилия.
     Чем   упорнее   друзья   препятствовали  Люсьену   вступить   на   путь
журналистики,   тем  сильнее  желание   изведать  опасность   побуждало  его
отважиться  на этот шаг, и он повел спор  с самим собою: и впрямь, не смешно
ли  дозволить  нужде еще раз  одолеть  его, застигнув врасплох, все таким же
беззащитным?  Обескураженный неудачной  попыткой  издать свой  первый роман,
Люсьен вовсе не спешил взяться за второй. К тому же на что жить, покамест он
будет писать  роман? Месяц нужды исчерпал запас его терпения. И разве нельзя
внести  достоинство  в  профессию, которую оскверняют  журналисты,  лишенные
совести и  достоинства? Друзья оскорбляют  его  своим недоверием,  он желает
доказать  им  силу  своего  Духа.  Может быть,  и он когда-нибудь окажет  им
помощь, станет глашатаем их славы!
     - Притом какая же  это дружба, если она боится  соучастия? - спросил он
однажды вечером Мишеля Кретьена, провожая его домой вместе с Леоном Жиро.
     - Мы  ничего не  боимся,-  отвечал  Мишель  Кретьен.-  Если  бы  ты,  к
несчастью, убил свою возлюбленную, я бы помог тебе скрыть  преступление и не
перестал бы тебя уважать; но если я узнаю, что  ты шпион, я убегу от  тебя в
ужасе, потому что подлость и трусость будут возведены тобой в систему. Вот в
двух словах  сущность  журналистики.  Дружба прощает проступок, необдуманное
движение  страсти, но она  неумолима,  ежели речь  идет о торговле совестью,
умом и мыслью.
     - Но разве  я не могу стать журналистом затем только, чтобы продать мой
сборник стихов и роман и тотчас же бежать из газеты?
     - Макиавелли так и поступил бы, но не  Люсьен де Рюбампре,- сказал Леон
Жиро.
     - Ну, что ж!-вскричал Люсьен.- Я докажу, что стою Макиавелли.
     -  Ах!-вскричал  Мишель, сжимая  руку Леона,- ты его  погубил! Люсьен,-
сказал он,- у тебя  триста франков,  ты можешь прожить спокойно  три месяца;
что ж, трудись, напиши второй роман. Д'Артез и Фюльжанс помогут тебе создать
план. Ты приобретешь опыт, станешь настоящим романистом. А я проникну в один
из этих лупанариев  мысли, я сделаюсь на три месяца журналистом, продам твои
книги какому-нибудь издателю, сперва разбранив его издания, я напишу статьи,
я  добьюсь  хороших  отзывов  о  тебе;  мы  создадим тебе  успех, ты  будешь
знаменитостью и останешься нашим Люсьеном.
     - Однако  как ты  меня презираешь, если думаешь, что я погибну там, где
сам ты надеешься уцелеть!-сказал поэт.
     - Прости ему, господи, ведь он младенец! - вскричал Мишель Кретьен.
     Изощрив  свой  ум  в  долгие вечера,  проведенные  у  д'Артеза,  Люсьен
принялся  изучать статьи и зубоскальство мелких  газет. Уверенный, что он по
меньшей  мере   окажется  равным  самым  остроумным  журналистам,  он  тайно
упражнялся в  этой  гимнастике  мысли  и  однажды  утром  вышел  из  дому  с
горделивым замыслом предложить свои услуги одному из командиров этих летучих
отрядов прессы. Он оделся  в самое приличное  платье и отправился на  правый
берег Сены, рассчитывая, что  писатели  и журналисты, будущие его соратники,
окажут ему  более  ласковый  и  великодушный  прием,  нежели те  издатели, о
которых разбились  его  надежды.  Он встретит сочувствие,  добрую  и  нежную
привязанность в духе той дружбы, которую ему дарил кружок  в улице Катр-Ван.
Волнуемый  предчувствиями,  столь  милыми  людям  с  живым  воображением,  и
оспаривая  их, он  вступил  в  улицу  Сен-Фиакр,  близ  бульвара Монмартр, и
остановился  перед  домом,  где помещалась редакция  маленькой  газетки; вид
этого дома привел  юношу в трепет, точно он входил  в какой-то вертеп. И все
же  он  вошел в редакцию,  помещавшуюся  в  антресолях.  В  первой  комнате,
разделенной   надвое   перегородкой,   снизу   дощатой,  сверху  решетчатой,
упиравшейся в потолок, он увидел однорукого  инвалида, который  единственной
своей рукой  поддерживал на голове  несколько стоп  бумаги, а в зубах держал
налоговую книжку  управления  гербовыми сборами.  Этот  бедняга,  прозванный
Тыквой  ввиду  сходства  его лица  с этим плодом,- такое оно  было  желтое и
усеянное  багровыми  бородавками,-  указал  Люсьену  на  газетного  цербера,
восседавшего за перегородкой. То был отставной офицер с ленточкой в петлице,
кончик его  носа утопал в седине усов, черная шапочка прикрывала его голову,
выступавшую  из просторного синего сюртука,  точно голова черепахи из-под ее
панциря.
     - С какого числа вам угодно подписаться?-спросил его этот офицер времен
Империи.
     - Я пришел не ради подписки,- отвечал Люсьен.
     Поэт  увидел на двери, против входа,  дощечку  с надписью:  Редакция, и
ниже: Посторонним вход воспрещается.
     - Стало быть, опровержение?-продолжал наполеоновский солдат.- О, да! Мы
сурово  обошлись  с  Мариеттой.  Что поделаешь! Я  и сам не  знаю, в чем тут
причина.  Но,  если  вы  потребуете удовлетворения, я  готов,- прибавил  он,
взглянув  на  рапиры   и  пистолеты,  это   оружие  современного  рыцарства,
составленное в углу.
     - Отнюдь нет, сударь... Я желал бы поговорить с главным редактором.
     - Раньше четырех здесь не бывает никого.
     -  Послушайте-ка, старина  Жирудо, я насчитал  одиннадцать столбцов; мы
получим  по сто  су за столбец  - это составит пятьдесят пять франков;  я же
получил сорок; стало быть, вы  мне  должны еще  пятнадцать франков, как  я и
говорил...
     Эти слова исходили из уст тщедушного и невзрачного молодого человека  с
лицом прозрачным, как  белок яйца,  сваренного всмятку, с нежно-голубыми, но
страшно лукавыми глазами,  выглядывавшего из-за плеча  отставного  военного,
который своим  плотным корпусом скрывал  его. Люсьен похолодел, услышав этот
голос: в нем сочеталось мяуканье кошки с астматической одышкой гиены.
     - Те-те-те1 Мой храбрый новобранец,- отвечал отставной офицер.- Да ведь
вы считаете только заголовки и пробелы, а мне Фино отдал приказ подсчитывать
все строчки и делить их на число строк, полагающихся в столбце. Когда  я над
вашей статьей произвел эту ущемляющую операцию, я выгадал три столбца.
     - Он не платит за пробелы, вот арап!  А  своему компаньону, видите  ли,
все сплошь  оплачивает под тем или иным  предлогом. Поговорю-ка я с  Этьеном
Лусто, с Верну...
     - Не  смею  нарушать приказ, голубчик,-  сказал  офицер.- Фу-ты!  Из-за
пятнадцати франков вы бунтуете против своего кормильца! Да ведь вам написать
статью  проще,  чем  мне выкурить сигару! Полноте!  Не угостите  лишний  раз
друзей бокалом пунша или выиграете лишнюю партию на бильярде, вот и все!
     -  Фино выколачивает из нас  каждое  су,  но это ему дорого обойдется,-
отвечал сотрудник; он встал и вышел.
     -  Ну чем он  не  Вольтер и  не  Руссо?-буркнул  кассир,  посмотрев  на
провинциального поэта.
     - Сударь,- продолжал Люсьен,- так я зайду в четыре.
     Покамест шел спор, Люсьен рассматривал висевшие по  стенам вперемежку с
карикатурами  на правительство портреты Бенжамена Констана,  генерала Фуа  и
семнадцати  прославленных ораторов либеральной партии. Взор его  приковывала
дверь святилища, где, видимо, составлялся этот листок, потешавший его каждое
утро, пользовавшийся  правом  вышучивать королей  и  важные  государственные
события,  короче,  не  щадить  ничего  ради  острот.  Он  пошел  бродить  по
бульварам: удовольствие совсем новое для  него и столь увлекательное, что он
и не вспомнил о завтраке, а между тем стрелки часов в часовых  магазинах уже
подвинулись к четырем. Поэт поспешно воротился в улицу Сен-Фиакр, взбежал по
лестнице,  распахнул  дверь:  старого  воида  там  не было,  только  инвалид
восседал на листах проштемпелеванной бумаги и жевал корку хлеба: он стоял на
посту у газеты так же покорно, как прежде стоял на часах, не  рассуждая, как
не рассуждал  во  время  походов,  маршируя по  приказу  императора. Люсьену
пришла отважная мысль обмануть этого грозного служаку:  он, не снимая шляпы,
прошел мимо него и, точно был здесь своим человеком, отворил  двери в святая
святых.  Его жадным взорам предстал круглый стол, покрытый зеленым сукном, и
шесть  стульев  вишневого  дерева  с  плетеными  новенькими  еще  сиденьями.
Паркетный пол  не был  натерт, но его чистота  свидетельствовала о  том, что
посетители были здесь довольно редким явлением. На камине он увидел зеркало,
дешевые  часы, покрытые  пылью,  два  подсвечника  о двух  свечах,  небрежно
вставленных,  наконец,  визитные  карточки,  разбросанные повсюду.  На столе
вокруг  чернильницы с высохшими  чернилами, напоминавшими лак, и  украшенной
целым веером  из перекрученных перьев,  валялись  старые  газеты. На листках
скверной  бумаги он увидел  несколько статей, написанных неразборчиво, почти
иероглифами, надорванных  сверху  типографскими  рабочими в знак  того,  что
статья набрана. Потом  он  полюбовался на карикатуры,  валявшиеся там и тут,
довольно  остроумные,  нарисованные  на  обрывках серой бумаги  людьми,  без
сомнения, убивавшими все, что подвертывалось под руку, лишь бы  убить время.
На блекло-зеленоватых обоях были приколоты булавками девять рисунков пером -
шаржи на "Отшельника", книгу, пожинавшую  неслыханный  успех  в Европе,  но,
видимо,    достаточно   наскучившую    журналистам:    "Отшельник    пленяет
провинциальных  дам". "Отшельника читают  в замке".  "Влияние Отшельника  на
домашних животных".  "В  популярном  изложении Отшельник  стяжает  блестящий
успех  у   дикарей".  "Автор   Отшельника  подносит  богдыхану   свой  труд,
переведенный  на  китайский  язык". "Элоди,  лишенная чести на  Дикой горе".
Последняя карикатура показалась  Люсьену весьма непристойной, но он невольно
улыбнулся.  "Торжественное шествие Отшельника, под  балдахином, по редакциям
газет". "Отшельник печатный станок сокрушает, Медведей убивает". "Отшельник,
прочитанный  наоборот,  восхищает  академиков  возвышенными  красотами".  На
газетной  бандероли Люсьен заметил рисунок, изображавший человека с шляпой в
протянутой руке и подпись: Фино,  отдай мои сто франков! Под рисунком стояло
имя,  прогремевшее, но не  приобщившееся к  славе.  Между  камином  и  окном
помещались бюро, кресло красного дерева, корзинка для бумаг, а на полу лежал
продолговатый ковер, так называемый предкаминный, и  все было покрыто густым
слоем пыли.  На окнах висели коротенькие занавески. На бюро  лежало  десятка
два книг,  накопившихся за день, гравюры,  ноты, табакерки в  память Хартии,
экземпляр девятого  издания "Отшельника" - книги, все еще забавлявшей умы, и
десяток  нераспечатанных  писем.  Пока  Люсьен  обозревал  этот  причудливый
инвентарь  и  предавался необузданным  мечтаниям, пробило пять,  и  он пошел
потолковать с инвалидом. Тыква уже дожевал свою корку хлеба, и, как покорный
часовой, поджидал офицера  с ленточкой Почетного  легиона, а  тот, возможно,
прогуливался  по  бульвару. В  эту минуту  на лестнице послышалось  шуршанье
платья, затем легкие шаги, по которым нетрудно узнать  женщину, и  на пороге
появилась посетительница. Она была недурна собой.
     - Сударь,- сказала она Люсьену,-  я знаю,  почему вы  так расхваливаете
шляпы мадемуазель Виржини, и я подписываюсь на целый год!  Скажите, на каких
условиях...
     - Сударыня, я не имею отношения к редакции.
     - А-а!
     - Вы желаете открыть подписку с октября?-спросил инвалид.
     - Что прикажете, сударыня?-сказал старый вояка, входя в комнату.
     Бывший офицер вступил в переговоры с красивой  модисткой. Когда Люсьен,
наскучив  ожиданием,  входил  в контору редакции, он услышал  заключительные
слова:
     - Я буду в восторге, сударь! Пусть мадемуазель Флорентина зайдет в  мой
магазин  и  выберет, что ей  будет угодно. У  меня есть и ленты. Значит, все
устроено?  Ни словом  больше  не  упоминайте  о Виржини!  Эта старьевщица не
способна придумать ни одной новой модели, а я-то их придумываю!
     Люсьен  услышал  звон  экю,  упавших  в  кассу. Затем  военный  занялся
подсчетом дневной выручки.
     - Я ожидаю уже целый час, сударь,- сказал поэт довольно сердито.
     - Они  все еще не  пришли?-сказал наполеоновский ветеран, из вежливости
прикидываясь  удивленным.  - Впрочем,  удивляться нечему. Вот  уже несколько
дней, как они  не  показываются. Видите ли, теперь середина  месяца.  А  эти
молодцы являются  только  за  деньгами,  так  числа  двадцать  девятого  или
тридцатого.
     - А господин Фино?-спросил Люсьен, запомнивший имя редактора.
     - Он  у  себя,  в улице Фейдо. Эй,  Тыква, старина, отнеси-ка ты ему по
пути сегодняшнюю почту, когда пойдешь с бумагой в типографию.
     - Где же составляется газета?-сказал Люсьен, подумав вслух.
     - Газет