поэта  в   общество,  он  дал  обед,   на  котором  присутствовали  префект,
главноуправляющий  государственными  сборами, начальник гарнизона,  директор
морского училища, председатель суда,- короче, все власти. Бедного  поэта так
чествовали, что всякий другой, только не юноша в двадцать один год, конечно,
заподозрил бы в столь щедрых похвалах дурачество! За десертом Шатле попросил
своего соперника прочесть оду "Умирающий Сарданапал" - последний его шедевр.
Выслушав оду, директор  коллежа,  мужчина,  равнодушный ко всему, захлопал в
ладоши у  объявил, что  Жан-Батист Руссо не  сочинил  бы  лучше. Барон Сикст
Шатле  рассудил,  что  поздно  или рано  стихотворец  зачахнет  в  тепличной
атмосфере  похвал  или же,  опьяненный преждевременной славой, позволит себе
какую-либо дерзкую  выходку и,  натурально,  опять впадет  в  ничтожество. В
ожидании кончины гения он, казалось,
     принес в жертву свои  собственные притязания  на г-жу  де Баржетон, но,
как ловкий плут,  он составил план действий и зорко следил за  каждым  шагом
влюбленных, подстерегая случай погубить Люсьена. С той поры  и по Ангулему и
по  всей  округе  пошла глухая молва о  существовании  великого  человека  в
Ангумуа.  Все пели хвалы г-же де  Баржетон за  ее заботы об этом орленке. Но
коль  скоро  поведение  ее  было  одобрено,  она  пожелала  добиться полного
признания. Она раструбила по всему департаменту, что дает вечер с мороженым,
пирожным и чаем -  великое новшество в городе, где  чай продавался  только в
аптеках, как средство  от расстройства желудка. Цвет аристократии  приглашен
был послушать великое творение, которое должен  был  прочесть  Люсьен. Луиза
утаила от своего друга,  с каким  трудом она преодолела все  препятствия, но
она обронила несколько слов о заговоре, составленном против него светом; ибо
она  не желала оставить юношу в неведении о тех  опасностях, какие неминуемо
подстерегают гениальных  людей на поприще,  чреватом препонами,  неодолимыми
для малодушных. Победой  она воспользовалась для  назидания.  Беломраморными
руками она указала ему на Славу, покупаемую ценою непрерывных страданий, она
говорила ему, что  неизбежно для  поэта взойти  на костер мученичества,  она
намаслила  самые  лучшие  свои   тартинки  и  сдобрила   их  самыми  пышными
выражениями. То было подражание импровизациям,  которые достаточно испортили
роман  "Коринна".  Луиза, восхитившись собственным  красноречием,  еще более
полюбила  вдохновившего ее Вениамина; она  советовала ему смело отречься  от
отца, принять благородное имя де Рюбампре, пренебречь шумом, который по сему
случаю подымется, ибо  король,  конечно,  узаконит  перемену  имени.  Она  в
родстве  с маркизой д'Эспар, урожденной де  Бламон-Шоври, дамой  чрезвычайно
влиятельной  в  придворных  кругах.   Луиза  берется  исходатайствовать  эту
милость. При  словах "король", "маркиза д'Эспар",  "двор"  Люсьен загорелся,
как фейерверк, и необходимость этого крещения была доказана.
     - Милый  мальчик,-  сказала  Луиза с  нежной  насмешкой,- чем ранее это
свершится, тем  скорее  будет признано. Она вскрыла последовательно, один за
одним, все слои общества и  вместе с поэтом сосчитала ступени, через которые
он  сразу  перешагнет,  приняв это  мудрое  решение.  В  одно  мгновение она
принудила Люсьена отречься от плебейских идей о несбыточном равенстве в духе
1793 года,
     она пробудила  в нем жажду почестей, остуженную холодными рассуждениями
Давида.  Она  указала  на  высший  свет,  как  на  единственную   арену  его
деятельности. Неистовый либерал стал монархистом in petto': Люсьен вкусил от
плода аристократической роскоши и  славы. Он поклялся положить к ногам своей
дамы венец, пускай окровавленный; он завоюет  его любой  ценою, quibuscumque
viis2.  В доказательство  своего  мужества  он  поведал  о  своих невзгодах,
которые он  таил  от  Луизы, послушный  безотчетной робости, спутнице первой
любви, не дозволяющей юноше хвалиться  своими достоинствами, ибо  ему  милее
знать, что  оценили его душу, сохранившую incognito3. Он описал гнет нищеты,
переносимой с гордостью, работу у Давида, ночи, посвященные науке. Юный  пыл
его напомнил г-же де  Баржетон двадцатишестилетнего полковника де Кант-Круа,
и  взор  ее  затуманился.  Заметив,  что  его  величественной   возлюбленной
овладевает  слабость,  Люсьен  взял  ее руку,- и  ему позволили ее взять,- и
поцеловал с горячностью поэта, юноши, любовника. Луиза снизошла до того, что
разрешила сыну  аптекаря  коснуться ее  чела  и  приложиться  к  нему своими
трепетными устами.
     - Дитя!  Дитя!  Ежели  бы  нас увидели, как бы  надо  мною посмеялись,-
сказала она, пробуждаясь от восхитительного оцепенения.
     В тот вечер образ мыслей г-жи  де Баржетон произвел великие опустошения
в  том, что  она называла  предрассудками Люсьена.  Послушать  ее - так  для
гениальных людей  не существует  ни братьев, ни сестер, ни отца, ни  матери;
великие творения, которые они призваны созидать, требуют  от них  известного
себялюбия,  обязывая приносить  все  в  жертву их  величию. Ежели их близкие
сперва и страдают от обременительной дани, взимаемой титанами  ума, позже им
воздается  сторицей  за  все  жертвы,  приносимые в  первую пору  борьбы  за
оспариваемый престол, и  они разделят  с ним плоды победы.  Гений ответствен
лишь перед  самим собой; он  единственный судья  своих действий, ибо он один
знает   их  конечную  цель;  он  должен  стать  выше  законов,  ибо  призван
преобразовать их; а  кто стал властелином своего века, тот может все  брать,
все ставить на карту, ибо все принадлежит ему. Она вспомнила историю
     1 В глубине души (ит.).
     2 Любыми путями (лат.). 8 Тайну (лат.).
     жизни Бернарда  де Палисси, Людовика  XI,  Фокса, Наполеона, Христофора
Колумба,  Цезаря,  всех  этих  прославленных  игроков,  сперва  обремененных
долгами, нуждавшихся,  непонятых,  прослывших безумцами, дурными  сыновьями,
дурными отцами, дурными братьями, но позже ставших гордостью  семьи, родины,
всего мира.  Рассуждения эти  отвечали  тайным порокам Люсьена  и  еще более
развращали  его  душу:  ибо  в  пламенности своих  желаний  он  a  priori  1
оправдывал  все  средства.  Но  не одержать  победы  - значит оскорбить  Его
Величество Общество. Ты потерпел поражение?  А тем самым  разве ты  не нанес
смертельный удар всем  мещанским Добродетелям, этой основе общества, которое
с ужасом изгоняет Мариев,  сидящих среди  развалин?  Люсьен не сознавал, что
стоит на распутье между позором каторги и лаврами гения; он парил над Синаем
пророков, не провидя Мертвого моря, страшного савана Гоморры.
     Луиза  так  искусно  освободила ум и сердце своего  поэта  от пелен,  в
которые их обернула провинциальная жизнь, что Люсьен  пожелал  испытать г-жу
де  Баржетон, короче, узнать, может ли он овладеть этой  высокой добычей, не
ждет ли его позорный отказ. Званый вечер предоставлял ему случай осуществить
это испытание. К его любви примешивалось честолюбие. Он жаждал любви и славы
-  двойное желание, вполне естественное в молодом человеке, которому надобно
и  удовлетворить сердце  и  покончить с  нищетой. Приглашая ныне  всех своих
детищ на  общий  пир,  Общество  уже на  заре  их  жизни  пробуждает  в  них
честолюбие.  Оно лишает  юность ее прелести и  растлевает  ее благие порывы,
внося  в  них   расчет.   Поэзия   желала  бы,  чтобы  все  было  иначе;  но
действительность  чересчур часто опровергает  вымысел,  которому хотелось бы
верить, и  нельзя  дозволить себе изобразить молодого человека XIX  столетия
иным,  нежели он  есть  в  самом деле.  Люсьену  казалось,  что его  расчеты
подсказаны ему добрыми чувствами, дружбою с Давидом.
     Люсьен  сочинил целое послание своей Луизе,  потому что  он  чувствовал
себя смелее  с  пером в руке, нежели с признанием  на  устах.  На двенадцати
страницах, трижды  переписанных,  он рассказал ей о талантах  своего отца, о
его погибших надеждах и страшной  своей  нищете. Он  изобразил ангелом  свою
милую сестру, Давида - будущим
     1 Заранее (лат.).
     Кювье, великим человеком, другом, заменившим ему отца, брата; он был бы
недостоин любви Луизы, своей первой славы, ежели бы не попросил ее отнестись
к  Давиду  так,  как  она  отнеслась  к  нему  самому. Лучше  уже  от  всего
отказаться,  чем  изменить  Давиду  Сешару;  он   желает,  чтобы  Давид  был
свидетелем его успехов. Он написал одно из тех сумасшедших писем, в  которых
молодые  люди  на  отказ  отвечают угрозой выстрела из пистолета,  в которых
применяется  ребяческая  казуистика и говорит безрассудная логика прекрасной
души  -  очаровательное   пустословие  вперемежку  с  наивными  признаниями,
вырвавшимися  из  сердца  помимо  воли  писавшего,  что, кстати,  так  любят
женщины. Вручив горничной  письмо, Люсьен провел день за чтением корректуры,
наблюдал за  работой,  приводил  в порядок мелкие дела по  типографии  и  ни
словом не обмолвился о  нем Давиду. Покуда сердце не вышло  из младенческого
состояния,  дивный дар сдержанности присущ юношам. И  как знать, не опасался
ли  Люсьен  секиры  Фокиона, которою отлично  владел Давид? Может  быть,  он
опасался ясности его  взгляда,  проникающего  в глубину  души. После  чтения
стихов Шенье  тайна  его  сердца  сорвалась  с  уст,  встревоженная упреком,
который он ощутил, как перст врача, коснувшийся раны.
     Вообразите теперь, какие мысли волновали Люсьена, покамест он спускался
из Ангулема в Умо. Не разгневалась ли знатная  дама? Пригласит ли она к себе
Давида? Не окажется ли честолюбец низвергнутым в  свою трущобу, в предместье
Умо? Хотя,  прежде  чем  поцеловать  Луизу в  лоб,  Люсьен  мог  бы измерить
расстояние, отделявшее королеву  от ее фаворита, все же он не подумал о том,
что Давид  не  в силах  мгновенно  преодолеть такое  пространство, когда ему
самому понадобилось  на это пять месяцев. Не  ведая, на какое безоговорочное
отлучение от общества  обречены  люди низкого  звания,  он не  понимал,  что
вторая подобная попытка будет  гибелью для г-жи де Баржетон. Заподозренная и
уличенная в дурных знакомствах, Луиза была бы принуждена покинуть город, где
люди ее касты  бежали бы от  нее, как в средние  века бежали от прокаженных.
Клан высшей  аристократии и даже духовенство стали бы защищать  Наис вопреки
всему и против всех даже в том случае,  ежели бы она позволила себе нарушить
супружескую верность; но  грех дурного знакомства никогда не был бы отпущен;
ибо если властелину и прощаются грехи, то отрекись он от власти, его
     тотчас же осудят за них. Принять у себя Давида - не значило ли отречься
от  власти?  Если  Люсьен  и  не  охватывал  этой  стороны вопроса,  все  же
аристократическое  чутье  подсказывало  ему множество иных  трудностей, и он
страшился   их.  Благородство   чувств   отнюдь  не   всегда   сочетается  с
благородством манер. Если  Расин  был  с виду знатным вельможей,  то Корнель
сильно напоминал прасола. Декарт был похож на степенного голландского купца.
Посетители замка Ля-Бред, встречая Монтескье с граблями на  плече,  в ночном
колпаке, нередко  принимали его за  простого  садовника. Навыки света, когда
они не  дар высокого  рождения и не наука,  впитанная с  молоком матери либо
унаследованная  в  крови,   приобретаются   воспитанием,  которому  помогает
случайность:  изящество  облика,  породистое лицо, красивый  голос. Все  эти
великие  мелочи  отсутствовали у Давида, между тем как природа щедро одарила
ими его друга. Дворянин по матери, Люсьен с головы до самого кончика ноги  с
высоким подъемом  был чистокровным франком, тогда как у  Давида Сешара  была
плоская  стопа  кельта  и  наружность отца-печатника; Люсьен  уже видел, как
насмехаются  над  Давидом, ему чудилась сдержанная  улыбка на  устах г-жи де
Баржетон. Не  то, чтобы  он  устыдился своего брата, но все  же он  дал себе
слово впредь не поддаваться  первому  побуждению и обдумывать свои поступки.
Итак,  когда  миновал час  поэзии  и самоотверженных порывов  -  след чтения
стихов,  открывшего  обоим друзьям  литературное  поприще, освещенное  новым
солнцем,- для Люсьена пробил час  политики расчетов. Вступая  в Умо,  он уже
сожалел, что написал это послание, он желал бы его вернуть; ибо в эту минуту
озарения  он постиг  неумолимые законы  света.  После  того, как  он  понял,
насколько  завоеванная  фортуна благоприятствует его честолюбию, трудно было
ему снять ногу с первой ступени лестницы, по которой  предстояло взбежать на
приступ  высот.  И  образы  жизни, простой  и  спокойной,  украшенной живыми
цветами чувства,  вновь расцвели  в его  воспоминании:  вдохновенный  Давид,
готовый, если то нужно, жизнь отдать ради него; мать такая  величавая даже в
горькой  нужде, уверенная  в его  доброте столь же, сколько  в уме;  сестра,
такая  прелестная  в  своем  самоотречении;  чистое  детство,  незапятнанная
совесть, надежды, с  которых  ветер еще не  оборвал  лепестков. И  он сказал
себе,   что   лучше    стезей   успеха   пробиться   сквозь   густые   толпы
аристократических  и  мещанских   воинств,  нежели  выдвинуться  по  милости
женщины.  Гений  его  заблистает рано  или  поздно, как  гений  стольких его
предшественников, покорявших общество;  о, тогда женщины его полюбят! Пример
Наполеона,  столь   роковой  для  XIX  века,   внушающий   надежды  стольким
посредственностям, встал перед Люсьеном, и он пустил по ветру свои расчеты и
даже  корил  себя за  них.  Таким  был  создан Люсьен:  с  равной  легкостью
переходил он от зла к добру и от добра к злу.  Вместо любви, которую философ
питает к своему  приюту, Люсьен последний месяц  испытывал нечто  похожее на
стыд при виде лавки с вывеской, где по  зеленому грунту желтыми буквами было
выведено:
        "АПТЕКА ПОСТЭЛЯ, ПРЕЕМНИКА ШАРДОНА"
     Имя его отца, выставленное напоказ на самой  проезжей улице, оскорбляло
его взор. В тот вечер, когда он вышел из  ворот своего дома через решетчатую
калитку дурного вкуса, чтобы появиться на бульваре Болье среди самой изящной
молодежи  верхнего  города рука об руку  с г-жою де Баржетон, он удивительно
остро  ощутил несоответствие  между своим  жилищем  и  благосклонной к  нему
фортуной.
     "Любить госпожу де Баржетон, может быть, вскоре стать ее возлюбленным -
и жить в  такой крысиной норе!" - думал  он, входя  в небольшой дворик,  где
вдоль  стен  были  разложены связки вываренных трав, где аптекарский  ученик
чистил лабораторные котлы, где г-н Постэль, в рабочем фартуке, с пробиркою в
руках, изучал химический препарат, бросая косвенные взгляды на свою лавочку;
и  если  он   чересчур  внимательно  вглядывался  в  пробирку,  стало  быть,
прислушивался  к  звонку.  Запахи  мяты,  ромашки,  различных  лекарственных
растений, подвергнутых мокрой  перегонке, наполняли  весь  дворик и скромное
жилище, куда надобно было взбираться по  крутой лестнице, с бечевкою  вместо
перил, в просторечье называемой мельничной лестницей. Наверху, в мансарде из
одной комнаты, жил Люсьен.
     -   Здравствуйте,  сынок-  сказал  г-н  Постэль,  совершенный   образец
провинциального лавочника.-  Как  ваше  здоровьице?  А  я произвожу  опыты с
патокой;  но чтобы найти то, что  я ищу, тут надобен  ваш отец. Да, толковый
был  человек! Знай  я его  тайну лечения подагры, мы оба нынче катались бы в
каретах!
     Не проходило недели, чтобы аптекарь, настолько же глупый, как и добрый,
не вонзал нож в сердце Люсьена, напоминая о роковой скрытности отца во всем,
что касалось его изобретения.
     - Да, это большое  несчастье,- коротко отвечал Люсьен; ученик  его отца
начинал представляться ему чрезвычайным пошляком, хотя он прежде нередко его
благословлял,  ибо  честный  Постэль не  раз  оказывал  помощь вдове и детям
своего учителя.
     - Ну,  и  что  же  далее!  -  спросил  г-н Постэль,  ставя пробирку  на
лабораторный столик.
     - Письма мне не приносили?
     - Те-те-те! Есть  письмецо! И пахнет, что твой бальзам! Вот оно там, на
прилавке, подле конторки.
     Письмо г-жи де  Баржетон  среди  аптекарских склянок! Люсьен бросился в
лавку.
     -  Поспеши, Люсьен! Обед ожидает  тебя  уже целый час:  он  простынет,-
ласково прозвучал в приотворенном окне чей-то нежный голос, но Люсьен его не
слышал.
     -  У вашего братца  не все дома,  мадемуазель,- сказал Постэль, задирая
голову.
     Сей  холостяк,  порядком напоминавший  водочный  бочонок, на котором по
причуде   живописца  намалевана  толстощекая,  рябая  от  оспин   и  красная
физиономия, увидев Еву, принял церемонную и любезную позу, изобличавшую, что
он  не  прочь  жениться на дочери своего предшественника, сумей он  положить
конец  борьбе  между  любовью  и   расчетом,  разыгравшейся  в  его  сердце.
Потому-то, расплываясь в улыбке, он часто повторял Люсьену неизменную фразу,
которую сказал и теперь, когда молодой человек опять прошел мимо него:
     - Ваша  сестра на диво хороша! Да и  вы  не  дурны собою!  Ваш отец все
делал мастерски.
     Ева, высокая брюнетка с голубыми глазами, действительно была необычайно
хороша  собою. Мужественность характера  сказывалась у нее  во всяком жесте,
что, впрочем, нисколько  не отнимало  у ее движений мягкости и грациозности.
Ее  чистосердечие,  простодушие, покорность  трудовой жизни, ее  скромность,
которая не подавала ни малейшего повода к злословию, пленили Давида  Сешара.
И  уже  с первой встречи между ними возникла безмолвная и  наивная любовь  в
немецком духе, без бурных сцен и пышных признаний. Они втайне мечтали друг о
друге, точно любовники, разлученные ревнивым мужем,  для которого  их любовь
была бы оскорбительна. Оба таились от Люсьена, точно их чувство было изменой
ему. Давид боялся, что он не нравится Еве, а она, в свою очередь, стеснялась
своей бедности. Простая  работница  была бы смелее,  но  девушка, получившая
хорошее  воспитание  и  обнищавшая, мирилась  со  своей  печальной  участью.
Скромная с виду, но нрава  гордого, Ева не желала гнаться за сыном человека,
слывшего богачом. В ту пору  люди, осведомленные о всевозрастающей стоимости
земли,  оценивали  имение Марсак в  восемьдесят с  лишком тысяч франков,  не
считая земель, которые при случае, вероятно, прикупал старик Сешар, набивший
туго свою 'мошну,  удачливый на урожай, оборотистый в делах. Давид, пожалуй,
был  единственным  человеком,  не подозревавшим о  богатстве отца.  Для него
Марсак был усадьбой,  купленной в 1810 году за пятнадцать, не то шестнадцать
тысяч  франков,  п он показывался  там  раз в  год во время сбора винограда,
когда отец водил его по виноградникам, хвалясь урожаем, от которого типограф
не  видел  проку  и  чрезвычайно  мало  им  интересовался.  Любовь  ученого,
свыкшегося с одиночеством,  в котором воображение  увеличивает препятствия и
тем еще  более усиливает чувство,  нуждалась в поощрении, ибо для Давида Ева
была  женщиной,  внушавшей почтение большее, нежели  какая-либо знатная дама
внушает  простому  писцу.  Вблизи  своего  идола  типограф  робел,  дичился,
торопился уйти, как торопился  прийти,  и тщательно  скрывал  свою  страсть,
вместо того чтобы  ее выказать. Нередко, сочинив какую-нибудь причину, чтобы
посоветоваться с Люсьеном,  он вечером спускался с площади Мюрье в Умо через
ворота Пале; но дойдя до калитки  с зеленой  железной решеткой, он  спасался
бегством, испугавшись,  что  пришел чересчур  поздно,-  Ева, конечно,  легла
спать и может  счесть  его  назойливым. Ева  поняла  его чувство,  хотя  эта
великая  любовь  проявлялась  лишь  в мелочах;  она  была  польщена,  но  не
возгордилась,    оказавшись    предметом   глубокого   почитания,    которое
чувствовалось в каждом  взгляде, в каждом слове,  во  всем обращении  с  ней
Давида; но  более  всего ее пленяла  в типографе  его фанатичная преданность
Люсьену:  он избрал лучший путь  к  сердцу Евы. Чтобы понять, чем эти  немые
утехи  любви  отличены от  мятежных  страстей, должно уподобить  их  полевым
цветам и  сравнить  их с блистательными цветами  оранжерей. То