кто  может  знать, в какие бездны он низринется? Чем выше взлет
великого человека, тем глубже его падение.
     Ева  воротилась домой, испуганная этой последней фразой, поразившей ее,
точно  стрела, в самое сердце.  Задеты были самые чувствительные  стороны ее
души;  она хранила  глубокое молчание, но крупные  слезы катились на щечки и
лобик  ребенка,  которого  она  кормила грудью.  Так  трудно  отрешиться  от
заблуждений,  которые   вкореняются  в  вас,  словно  какая-нибудь  семейная
традиция, от самой колыбели,  и Ева не поверила Эжену де Растиньяку. Пожелав
услышать голос истинного друга,  она написала  трогательное письмо д'Артезу,
адрес которого дал  ей  Люсьен  в  те времена,  когда  еще  был  почитателем
Содружества, и вот какой ответ она получила.
     "Сударыня,
     Вы просите  меня  сказать правду  о жизни вашего  брата  в  Париже,  вы
желаете  знать,  каково  его  будущее,  и,  побуждая меня  к  откровенности,
повторяете слова господина  де  Растииьяка,  чтобы удостовериться, насколько
они правдивы? Что касается до меня, сударыня, я должен в дружеское сообщение
господина  де  Растиньяка внести поправку в  пользу  Люсьена.  Вашего  брата
мучили угрызения совести,  и  он сам  показал мне критическую статью о  моей
книге,  признавшись,  что  не  может  решиться  опубликовать  ее,  хотя  его
ослушание  приказу  роялистской партии угрожает неприятностями дорогому  для
него  существу. Увы,  сударыня, назначение  писателя  -  постигать  страсти,
поскольку  его слава основана  на том, с каким мастерством он их изображает;
итак,  я понял,  что ради возлюбленной,  когда приходится выбирать, жертвуют
другом. Я  отнесся снисходительно к преступлению вашего брата,  сам выправил
его статъю-книгоубийцу и вполне ее одобрил. Вы  спрашиваете,  сохранил  ли я
уважение и дружбу к Люсьену? Сейчас мне трудно говорить об этом. Ваш брат на
пути, который приведет его к  гибели. Покамест я еще сожалею о нем, но скоро
сознательно должен буду забыть о Люсьене, не столько из-за того,  что он уже
сделал,  сколько  из-за  того,  что  он  неминуемо  сделает.  Ваш  Люсьен  -
поэтическая  натура, но  не  поэт;  он мечтает,  но  не творит.  Короче,  он
точь-в-точь хорошенькая  женщина, которая  желает нравиться,-  главный порок
французов. Ради удовольствия блеснуть умом Люсьен неизбежно пожертвует самым
лучшим другом.  Он с охотою завтра же подписал бы  договор с дьяволом, ежели
бы это сулило ему несколько лет жизни блистательной и пышной. Не поступил ли
он и того хуже, променяв свою будущность на преходящие утехи  открытой связи
с актрисой? Молодость,  красота,  преданность  этой  женщины,  ибо  она  его
боготворит, мешали ему понять всю опасность  положения, с которым  ни слава,
ни  успех, ни богатство не  примиряют свет.  Представится какое-нибудь новое
искушение, и ваш брат, как и теперь, не устоит.  Успокойтесь, Люсьен никогда
не  дойдет  до преступления, на это у него недостанет смелости; но он примет
содеянное  преступление  как  нечто  должное,  он  разделит  его выгоды,  не
разделив  его опасностей,  а  это  именно и  кажется  ужасным  всякому, даже
злодею.  Он будет презирать  себя,  раскаиваться; но представится случай, он
опять  начнет  сызнова; ибо  воля у  него  отсутствует,  он  бессилен  перед
соблазном  наслаждения,  перед требованиями собственного тщеславия. Ленивый,
как все поэтические  натуры, он почитает  себя великим  искусником,  играя с
трудностями,  вместо  того,  чтобы  их  преодолевать.  Иной раз  он  проявит
мужество,   но  иной  past  держит  себя,  как  трус,  и  напрасно  было  бы
превозносить  его за храбрость, как и  упрекать за трусость. Люсьен -  арфа,
струны которой натягиваются  и  ослабевают по воле  ветра. Он может в порыве
гнева или восторга создать npeкрасную книгу и остаться равнодушным к успеху,
которого,  однако,  жаждал.  В первые  же дни своего  пребывания в Париже он
подпал  под  влияние  одного  молодого  человека,  крайне  безнравственного,
ослепившего  его той  изворотливостью  и  опытностью,  с какими  этот  юноша
преодолевав  трудности  парижской литературной жизни. Этот фигляр совершенно
совратил Люсьена, он вовлек  его в беспутную жизнь, в которую,  к несчастью,
любовь внесла  свое очарование. Чересчур легкий  успех, возгласы удивления -
при? знак недолговечности славы; нельзя  оплачивать  одной и тощ  же монетой
канатного плясуна и поэта. Мы все были оскорблены тем предпочтением, которое
Люсьен оказал светским интригам и литературному шарлатанству перед мужеством
и честью тех,  кто советовал ему  завоевывать успех вместо  того, чтобы  его
похищать, выступать на арене вместо того, чтобы  быть трубачом в оркестре. И
что   чрезвычайно   удивительно,   сударыня,   общество   относится   крайне
снисходительно к молодым людям  этой породы;  оно  их любит,  оно  принимает
всерьез их притворство, внешний блеск; оно ничего  от них не  требует,  оно,
закрывая  глаза  на  их  недостатки,  прощает  все  их грехи, дарит им  свое
благоволение, достойное лишь натур цельных, словом,  оно делает из них своих
баловней. И,  напротив, к натурам сильным и цельным оно  относится  чересчур
сурово.   В  этой  оценке,  по  видимости  столь   несправедливой,  общество
проявляет, пожалуй, высшую справедливость. Шуты  его развлекают, от  них  не
требуют  ничего иного, кроме забавы, и о них скоро забывают;  но прежде  чем
склонить колена перед гением, от него требуют божественного великолепия.  На
все  есть  свои  законы:  вечный  алмаз должен  быть  безупречным,  создание
капризной  моды вольно быть легкомысленным, прихотливым, непостоянным. Стало
быть,  для Люсьена,  несмотря на  его ошибки, еще, пожалуй, вполне  возможна
полная  удача, ежели ему  представится счастливый  случай или  он  попадет в
достойное общество; но ежели  ему  повстречается какой-нибудь злой гений, он
опустится на самое дно преисподней. Он - блистательное соединение прекрасных
качеств, возложенных на чересчур легкую  основу; годы унесут цветы, наступит
день, когда останется  лишь  одна выцветшая ткань;  а  если ткань плоха, она
превращается  в отрепья. Покуда Люсьен молод, он будет нравиться; но в каком
положении окажется он  в тридцать  лет?  Таков вопрос, который должен задать
себе каждый,  кто искренне его любит.  Если бы я  один  думал так о Люсьене,
пожалуй, я  не стал бы огорчать вас  своей  откровенностью;  но ограничиться
пустыми фразами  в  вопросе,  поставленном  вами  с такой  тревогой,  я счел
недостойным ни вас, ибо ваше письмо - вопль отчаяния, ни меня самого, раз вы
оказываете мне  такое доверие, тем более  что мои  друзья,  знавшие Люсьена,
единодушно разделяют мое мнение.  Итак,  я почитаю своим долгом сообщить вам
истину, как  бы ни  была  она  ужасна.  От Люсьена  можно ожидать всего, как
хорошего,  так  и дурного. Таково  наше общее мнение о Люсьене, изложенное в
кратких словах  в этом письме. Если превратности жизни, покамест чрезвычайно
жалкой, чрезвычайно неустойчивой, приведут поэта в ваши края, употребите все
ваше  влияние, чтобы удержать его в кругу семьи; ибо, покуда не окрепнет его
характер,  Париж  будет  для него  v гибелен.  Он называл вас и вашего  мужа
своими ангелами-хранителями; он без сомнения о вас позабыл;  но  он вспомнит
вас в ту минуту, когда, сломленный бурей, он станет искать  убежища в родной
семье;  итак, приютите  его тогда в вашем сердце, сударыня, он  будет в этом
нуждаться. Примите, сударыня, дань искреннего уважения от человека, которому
известны  ваши  редкие  достоинства,  который  высоко чтит Вашу  материнскую
тревогу и просит Вас считать его Вашим преданным слугою,
     Д'Артеза".

     Два  дня  спустя  после  получения  этого  ответа  Еве  пришлось  взять
кормилицу:  у  нее пропало молоко. Когда-то  она  сотворила  себе  кумира из
своего брата,  и вот  теперь он осквернил себя, злоупотребив  своими  самыми
высокими дарованиями; короче,  в ее глазах он упал в грязь. Это  благородное
создание  не могло  поступиться честностью,  щепетильностью, всеми семейными
святынями,  взлелеянными  у  домашнего очага,  еще  столь непорочного, столь
лучезарного  в  провинциальной   глуши.  Итак,  Давид   был  прав   в  своем
предвидении.  Когда  скорбь, наложившая  свинцовые тени на  ее нежное  лицо,
понудила  Еву открыться  мужу  в  с  дну  из  тех  светлых  минут, в которые
влюбленные супруги говорят  по душе, Давид нашел слова утешения. Хотя он без
слез не мог видеть прекрасную грудь жены, иссушенную горем, видеть эту мать,
отчаявшуюся исполнить свой материнский долг, все же он старался ободрить ее,
подав ей некоторую надежду.
     -  Полно,  мое  дитя,  твой брат грешил  от  избытка  воображения.  Так
естественно, что поэт жаждет нарядов из пурпура  и лазури;  его так страстно
влечет  к  пиршествам! Этот  птенец  так  доверчиво  попадается  на приманку
роскоши, внешнего блеска, что бог простит его, если общество его и осудит!
     - Но он нас губит!..- вскричала несчастная женщина.
     - Нынче он нас губит, а тому несколько месяцев он нас  спас, послав нам
свой первый  заработок!-отвечал добрый  Давид, который понимал, что, как  ни
велико отчаянье  жены, все  же ее любовь к Люсьену  скоро вернется.- Мерсье,
пятьдесят  лет  назад, сказал  в  своих "Картинах Парижа",  что  литература,
поэзия, искусство и наука, эти  детища человеческого мозга, никогда не могли
прокормить человека; а Люсьен, как поэт, не поверил опыту пяти веков. Посев,
орошенный  чернилами,  дает  всходы  (если только он  их дает!) лет  десять,
двенадцать спустя,  и Люсьен принял  плевелы  за  пшеницу. Однако  он познал
жизнь.  Помимо того, что он обманулся в женщине, ему суждено было обмануться
в свете и в  мнимых друзьях.  Познание далось ему дорогой ценою, вот  и все.
Наши деды говорили: "Береги честь смолоду..."
     -  Честь!..- вскричала  бедная Ева.- Увы! Сколько бесчестного  натворил
Люсьен!.. Писать против совести! Нападать на своего лучшего друга!.. Жить на
средства акт" рисы!.. Открыто показываться с ней! Пустить нас по миру!..
     - Ну, это еще пустяки!..- вскричал Давид и умолк.
     Он  чуть было не обмолвился  о подложных векселях  своего шурина, но, к
несчастью, Ева заметила его оговорку, и ею овладело смутное беспокойство.
     - Пустяки?-отвечала она.- А откуда возьмем мы три тысячи франков, чтобы
оплатить векселя?
     -  Прежде  всего,- отвечал Давид,- Серизе возобновит договор  на аренду
типографии.   В   течение   полугода   пятнадцать   процентов   с   заказов,
предоставляемых  ему  Куэнте,  принесли  шестьсот  франков  дохода,   да  на
городских заказах он заработал еще пятьсот франков.
     - Если  Куэнте  узнают  об  этом,  они,  пожалуй,  побоятся возобновить
договор,- сказала Ева,- ведь Серизе - человек опасный.
     -  Э,  пустое!  -  вскричал Сешар.-  Еще  несколько дней  - и мы  будем
богачами!  А раз Люсьен  будет  богат,  мой  ангел,  он  станет  воплощенной
добродетелью...
     - Ах, Давид! Друг мой, друг мой, какое слово сказал  ты!  Стало быть, в
тисках нужды  Люсьен бессилен против зла? Ты о нем такого  же мнения, как  и
господин  д'Артез!  Гениальность и  бессилие несовместимы,  а Люсьен слаб...
Ангел, которого не должно искушать, какой же это ангел?..
     - Надобно знать, что это натура прекрасная  лишь в своей среде, в своей
области, на своем небосводе.  Люсьен не создан для борьбы, я избавлю его  от
необходимости бороться. Видишь ли, я так  близок к цели,  что могу посвятить
тебя  в свою  работу.- Он извлек из кармана несколько листков  белой  бумаги
размером  in  octavo l,  торжествующе взмахнул  ими и положил  их на  колени
жены.- Стопа  такой бумаги, формата  "большой  виноград",  будет  стоить  не
дороже   пяти  франков,-   сказал   он,   передавая  образцы   Еве,  которая
рассматривала их с ребяческим удивлением.
     - Ну, хорошо! А как же ты производил свои опыты?- спросила Ева.
     - Я просто взял у Марион старое волосяное сито,- ответил Давид.
     - И ты все же не удовлетворен? -спросила она.
     - Вопрос не в способе производства, а в стоимости бумажной  массы. Увы,
дитя  мое!  Я лишь  один из  последних,  вступивших на этот тернистый  путь.
Госпожа  Массон еще  в  1794  году пыталась переработать макулатуру в чистую
бумагу,  она  добилась своего, но  чего это  ей стоило!  В 1801 году  маркиз
Салсбери в Англии, а Сеген во Фран-
     1 В восьмую долю листа (лат.).

     ции пробовали вырабатывать бумагу  из соломы. Наш обыкновенный тростник
arundo phragmitis  послужил  материалом для  тех  листов бумаги, которые  ты
держишь  в  руках. Но  я  хочу испробовать  и  крапиву и чертополох,-  чтобы
добиться дешевизны  сырья, надо его искать среди растений, произрастающих на
земле, непригодной для обработки, или на болотах: даровое сырье! Весь секрет
в том, как обрабатывать стебли. Мой способ пока что еще  недостаточно прост.
Ну что же!  Несмотря на все трудности, я хочу поставить французское бумажное
производство  в  особое  положение,  подобное  тому,   какое  занимает  наша
литература; я хочу добиться, чтобы производство бумаги стало  исключительным
правом нашей страны, как монополией  Англии  стали  железо,  каменный уголь,
гончарные изделия. Я хочу стать Жаккаром бумажного производства.
     Ева  встала,  онемев  от  восторга, восхищенная  простотой  Давида; она
обняла его и прижала к своему сердцу, склонив голову ему на плечо.
     - Ты вознаграждаешь меня, точно я уже сделал открытие,- сказал он.
     Вместо ответа  Ева обратила к  нему прекрасное  лицо, все  в  слезах, и
несколько секунд не могла вымолвить ни слова.
     -  Я  обнимаю  не  гения,- сказала она,- а  утешителя! Славе  падшей ты
противопоставляешь славу восходящую, скорби, которую причинило  мне  падение
брата,  ты  противопоставляешь  величие  мужа...  Да,  ты будешь велик,  как
Грендорж, Руве, ван Робе,  как тот персианин, который открыл марену, как все
те  люди,  о которых  ты мне рассказывал и  чьи имена остались  безвестными,
потому  что, совершенствуя  промышленность, они в  тиши трудились  на  благо
человечества.
     - Чем они заняты в такой час?..- сказал Бонифас.
     Куэнте-большой  прохаживался  вместе  с   Серизе  по   площади   Мюрье,
вглядываясь  в  освещенные окна, где на муслиновых занавесях  вырисовывались
тени  Евы и ее мужа: Куэнте каждый  вечер  в  полночь приходил к  Серизе, на
обязанности которого было следить за малейшим шагом его бывшего хозяина.
     -  Не  иначе, как  он показывает ей бумагу,  которую  изготовил утром,-
отвечал Серизе.
     - Какое он применяет сырье? - спросил бумажный фабрикант.
     - Ума  не приложу,- отвечал Серизе.- Я пробил дыру  в кровле, взобрался
наверх и наблюдал всю ночь напролет,
     как  мой  Простак  варил  какое-то месиво в  медном чане; но, как я  ни
вглядывался в материалы, сваленные в углу, я заметил только,  что сырье  это
напоминает кудель...
     -  Не заходите  чересчур  далеко,-  вкрадчивым  голосом сказал  Бонифас
Куэнте  своему  шпиону,-  излишнее любопытство  было бы нечестно!..  Госпожа
Сешар  предложит вам возобновить договор на  аренду  типографии, скажите ей,
что вы-де сами желаете стать хозяином, предложите половину стоимости патента
и оборудования  и,  если она  на  это согласится,  сообщите  мне. Во  всяком
случае, тяните канитель... ведь у них ни шиша? а?
     - Ни шиша! -сказал Сериэе.
     - Ни шиша,-  повторил Куэнте-большой. "Они в  моей  власти",- сказал он
про себя.
     Торговый дом Метивье и торговый дом братьев Куэнте, помимо своих прямых
занятий  в  качестве  поставщиков бумаги и  бумажных фабрикантов-типографов,
подвизались и в качестве банкиров;  впрочем, они и не  помышляли  платить за
патент на право заниматься банковскими операциями. Государственная  казна не
изыскала  еще  средств контролировать коммерческие  сделки и понуждать всех,
кто тайно занимается банковскими операциями, брать патент банкира, который в
Париже,  например, стоит  пятьсот франков. Но братья Куэнте и Метивье хотя и
были, что  называется, биржевыми зайцами, однако каждые три месяца пускали в
оборот  на  биржах Парижа,  Бордо  и  Ангулема несколько сот тысяч  франков.
Именно  в этот вечер  торговый  дом братьев  Куэнте  получил  из Парижа  три
векселя по  тысяче франков,  подделанных  Люсьеном. Куэнте-большой тотчас же
построил  на этом  долге  чудовищное  злоумышление,  направленное, как будет
видно, против терпеливого и бесхитростного изобретателя.
     На другой день в семь часов утра Бонифас Куэнте прогуливался у запруды,
питавшей  его обширную  писчебумажную  фабрику  и  шумом  своим  заглушавшей
голоса. Он ожидал тут молодого человека, лет двадцати девяти,  по имени Пьер
Пти-Кло,  который вот  уже шесть месяцев состоял  стряпчим при  суде  первой
инстанции в Ангулеме.
     -  Вы обучались  в ангулемском лицее вместе с  Давидом Сешаром,  не так
ли?-спросил  Куэнте-большой,  поздоровавшись  с  молодым  стряпчим,  который
поспешил явиться на зов богатого фабриканта.
     -   Да,  сударь,-   отвечал   Пти-Кло,   стараясь   шагать   в  ногу  с
Куэнте-большим.
     - И вы, понятно, возобновили старое знакомство?
     - Мы виделись раза два, не более, после его возвращения в Ангулем. А то
как же иначе? В  будни я сижу в конторе или в суде; а в воскресенье и прочие
празднику занимаюсь, пополняю свое образование; посудите сами,  рассчитывать
я могу только на свои собственные силы...
     Куэнте-большой кивнул головой в знак одобрения.
     - В первую  нашу встречу с Давидом он спросил меня,  чем я занимаюсь. Я
сказал, что, окончив юридический факультет в Пуатье,  служил старшим клерком
у  мэтра  Оливе  и что  надеюсь, рано или поздно, стать его  преемником.,. Я
более коротко знаком с Люсьеном Шардоном, или с господином  де Рюбампре, как
теперь  называет себя  возлюбленный  госпожи де  Баржетон,  с  нашим великим
поэтом, короче, с шурином Давида Сешара.
     - Почему бы  вам не известить Давида о вашем назначении и не предложить
ему свои услуги,- сказал Куэнте-болыпой.
     - Это не принято,- сказал молодой стряпчий.
     -  Он никогда не судился, у него нет  своего поверенного, почему бы вам
не  стать  таковым,- отвечал  Куэнте  и  под  прикрытием своих очков  смерил
взглядом щуплого стряпчего с головы до ног.
     Сын портного из Умо, презираемый товарищами по коллежу,  Пьер  Пти-Кло,
казалось, страдал разлитием желчи.  Землистый цвет лица изобличал застарелые
недуги, ночные бдения нищеты и безусловно низкие страсти. На обиходном языке
существует  выражение,  способное обрисовать  этого  малого  в двух  словах:
колючий,  как заноза.  Надтреснутый  голос  был в полном соответствии с  его
кислой  физиономией,  тщедушной  фигуркой  и неопределенным  цветом сорочьих
глаз. Сорочий глаз, по наблюдению Наполеона, признак  криводушия. "Поглядите
на такого-то,- сказал он Ласказу, будучи на острове св. Елены,  об  одном из
приближенных,  которого  он отстранил от должности  за  разные неблаговидные
дела.- Как могло случиться, что я столь долгое время ошибался  в нем. Ведь у
него сорочий глаз".  Вот  почему Куэнте-большой, вглядевшись  внимательно  в
невзрачного,  хилого  адвоката  с лицом,  изрытым  оспой, с  волосами  столь
редкими,  что  лысина, начавшаяся  со лба, обнажила  уже и темя, сказал  про
себя:  "Такой,  как ты, мне и  надобен".  И  в  самом деле,  Пти-Кло, вполне
познавший   всю  тяжесть  людского  презрения,  пожираемый  жгучим  желанием
возвыситься, дерзнул купить за тридцать тысяч франков дело
     своего патрона единственно в расчете на выгодную женитьбу, надеясь, что
невесту, как водится,  подыщет ему сам патрон, ибо кто же, как не он,  более
всего заинтересован женить поскорее своего преемника и тем самым помочь  ему
рассчитаться за приобретенную контору?  Но еще более Пти-Кло рассчитывал  на
самого себя, ибо  он все же был человеком незаурядных качеств, хотя в основе
их  лежала ненависть. Великая ненависть  - великая сила! Существует огромное
различие   между   парижс