На  исходе  первого  месяца  фирма  "Фандан  и  Кавалье"  признала себя
несостоятельной. Бьяншон посоветовал актрисе скрыть от Люсьена этот страшный
удар. Пресловутый роман  "Лучник  Карла IX", изданный под нелепым заглавием,
не  имел ни малейшего успеха.  Чтобы сколотить немного денег, прежде  нежели
прекратить   платежи,  Фандан,  без   ведома  Кавалье,   оптом   продал  это
произведение букинистам, которые его перепродали по низкой цене для торговли
вразнос.  В  ту пору книга  Люсьена  украшала  парапеты мостов  и  парижские
набережные.  Книжные лавки  на  набережной Августинцев  приобрели  некоторое
количество экземпляров этого романа и понесли значительные убытки вследствие
внезапного падения цены: четыре тома в двенадцатую долю  листа, купленные за
четыре  франка  пятьдесят сантимов,  приходилось  отдавать  за пятьдесят су.
Книгопродавцы вопили, газеты по-прежнему хранили глубокое молчание. Барбе не
предвидел  подобной  передряги,  он  верил в талант  Люсьена; вопреки своему
обыкновению, он рискнул  купить  двести  экземпляров,  и  теперь предвидение
убытка приводило его в бешенство, он всячески поносил .Люсьена. Барбе принял
героическое решение:  из упрямства,  свойственного скупцам,  он  сложил свои
экземпляры  в  уголок  склада  и  предоставил  собратьям спускать  роман  за
бесценок. Позднее,  в  1824 году,  когда  прекрасное  предисловие  д'Артеза,
достоинства  книги  и  две  статьи  Леона   Жиро  завоевали  ей  заслуженное
признание, Барбе продал свои экземпляры, один за другим,  по десяти франков.
Несмотря на  бдительность  Береники и  Корали, все  же нельзя было запретить
Гектору Мерлену  навестить умирающего друга; и он  дал  ему  испить капля за
каплей  горькую  чашу, описывая канитель, как называют  на жаргоне издателей
злополучную операцию, на которую  решились Фандан  и  Кавалье, издавая книгу
начинающего писателя. Мартенвиль, единственный верный  друг Люсьена, написал
великолепную хвалебную статью;  но  и  либералы и приверженцы  правительства
настолько  были  восстановлены  против   главного   редактора   "Аристарха",
"Орифламмы"  и  "Драпо  Блан",  что  усилия этого  отважного  борца,  всегда
сторицею  воздававшего либералам за оскорбления, только повредили  .Люсьену.
Ни одна газета  не подняла перчатки и не открыла полемики, как ни  энергичны
были нападки этого роялистского bravo.  Корали, Береника  и Бьяншон запирали
двери  перед  всеми мнимыми друзьями  Люсьена, подымавшими  по  этому случаю
страшный шум; но они не могли запереть их  перед судебным исполнителем. Крах
Фандана и Кавалье  давал право на немедленное  взыскание по  их векселям,  в
силу одной из  статей  торгового  кодекса,  посягающей на права третьих лиц,
которые тем самым лишаются  льгот в отношении сроков. Камюзо стал настойчиво
преследовать Люсьена. Услышав это имя,  актриса поняла, на  какой страшный и
унизительный  поступок  решился  ее  поэт, по-ангельски ее  оберегавший; она
полюбила его в десять раз сильнее и не стала умолять Камюзо о пощаде. Агенты
коммерческого суда, явившиеся арестовать Люсьена, застали его в постели и не
осмелились увезти  больного; поэтому,  прежде  чем обратиться к председателю
суда за указанием, в какую больницу  поместить  должника, они направились  к
Камюзо. Камюзо  тотчас  же  побежал  в  Лунную улицу. Корали вышла  к нему и
вернулась с исполнительным листом: согласно  передаточной надписи на векселе
Люсьен
     объявлялся коммерсантом. Как  удалось ей получить эти бумаги от Камюзо?
Какое  обещание она дала? Она  угрюмо  молчала, но  она вернулась полуживая.
Корали  играла   в  пьесе  Камилла   Мопен  и  много  способствовала  успеху
прославленной литературной гермафродитки. Создание этой роли было  последней
вспышкой  прекрасной  лампады. Шло двадцатое представление пьесы; Люсьен уже
совершал  небольшие  прогулки, у  него появился аппетит, он мечтал о работе,
как вдруг Корали заболела: тайная печаль  снедала  ее. Береника подозревала,
что  ради спасения  Люсьена Корали обещала Камюзо  вернуться к нему. Актриса
была в отчаянии  - ей  пришлось  уступить свою  роль  Флорине.  Натан грозил
войною  Жимназ, если театр  не  заменит  Корали  Флориной. Корали  играла до
последней  минуты, не желая отдать роли, и  совсем надорвала свои силы; пока
Люсьен был болен, Жимназ выдавал ей авансы, и она  не могла ничего требовать
от театра; Люсьен, несмотря  на горячее желание, еще  не  мог  работать, и к
тому  же он вместе с Береникой ухаживал  за больной Корали; злосчастная чета
впала в крайнюю  нужду,  но у  них в лице Бьяншона был  искусный и преданный
врач, он устроил им кредит в аптеке. Положение Корали и Люсьена вскоре стало
известно поставщикам и  владельцу  дома. Мебель их была  описана. Модистка и
портной,  не  опасаясь  более  журналиста,  безжалостно   преследовали  этих
несчастных  детей  богемы. Наконец только  аптекарь да колбасник согласились
оказывать им кредит. Люсьен, Береника и  больная Корали были вынуждены почти
целую  неделю  питаться  свининой  Во  всех  тех  видах,  какие  придают  ей
затейливые  колбасники.  Колбасные  изделия, отнюдь  не  полезные,  ухудшили
состояние больной.  Нищета принудила  Люсьена пойти к Лусто и потребовать от
своего бывшего друга, от предателя, возврата долга в тысячу франков. Из всех
бедствий  этот  шаг  был  для него  наиболее тягостен.  Лусто  не  смел  уже
появляться  дома,  в  улице Лагарп,  он ночевал  у приятелей; заимодавцы  не
давали ему покоя и травили его, точно зайца.  Наконец у Фликото Люсьен нашел
своего рокового проводника в литературный мир. Лусто сидел за тем же столом,
как и в тот день, когда  Люсьен на свое горе  встретил его, отвратившись  от
д'Артеза. Лусто  пригласил  его отобедать с  ним, и Люсьен согласился. В тот
день  у  Фликото обедали  Клод Виньон и  великий незнакомец, заложивший свою
одежду у Саманона; но когда, окончив обед, они решили пойти в "Кафе Вольтер"
выпить  по  чашке  кофе,  у них не  нашлось  даже  тридцати  су,  хотя они и
вытряхнули   всю  медь,  бренчавшую   в   их  карманах.   Они   бродили   по
Люксембургскому саду  в  надежде встретить  какого-нибудь "  книгоиздателя и
действительно повстречали  одного  из  знаменитых  типографов  того времени.
Лусто попросил у него взэймы сорок франков, и тот их дал. Лусто разделил эту
сумму на  четыре равные  части,  и каждый из них  получил свою  долю. Нищета
убила  в Люсьене  всю  его гордость,  все  чувства; он  плакал,  рассказывая
спутникам о своем положении;  но и они, в свою очередь, могли рассказать ему
такие  же жестокие драмы; когда  каждый из  них поведал  свою  повесть, поэт
почувствовал, что из всех четверых он наименее несчастен. Все они испытывали
потребность заглушить боль и угасить  сознание, удваивавшее несчастье. Лусто
побежал в Пале-Рояль поставить на  карту девять франков из  десяти, выпавших
на его долю. Великий незнакомец, хотя у него была божественная возлюбленная,
пошел в  гнусный вертеп, чтобы  окунуться в омут опасных наслаждений. Виньон
отправился в "Роше де Канкаль" в  намерении выпить бутылки две  бордоского и
утопить в вине разум и воспоминания.  Люсьен расстался с Клодом Виньоном  на
пороге   ресторана,  отказавшись  разделить  с  ним   ужин.   Провинциальная
знаменитость и единственный журналист, не питавший к нему вражды, обменялись
рукопожатием, и сердце Люсьена болезненно сжалось.
     - Что делать? - спросил он.
     - Война есть война,- сказал ему  великий критик.- Ваша книга прекрасна,
но она возбудила зависть; борьба будет долгой и трудной. Талант  -  страшный
недуг. Каждый писатель носит в своем сердце тлетворного паразита,  подобного
солитеру  в  кишечнике; он пожирает  все  чувства,  по  мере  того  как  они
расцветают.  Кто  восторжествует?  Болезнь  над  человеком или  человек  над
болезнью? Воистину  надобно быть великим человеком, чтобы хранить равновесие
между  гениальностью и  характером.  Талант  расцветает,  сердце  черствеет.
Надобно быть гигантом, надобно обладать мощью Геркулеса, иначе погибнет либо
сердце, либо  талант. Вы существо слабое и хрупкое,  вы погибнете,- прибавил
он, входя в ресторан.
     Люсьен  воротился   домой,  размышляя  об  этом   страшном   приговоре,
представившем литературную жизнь в истинном свете.
     "Денег!" - кричал ему какой-то голос.
     Он сам написал три векселя, своему приказу, в тысячу
     франков  каждый,  сроком  на  один, два и три месяца, и с  удивительным
мастерством подделал подпись Давида Сешара; поставив передаточную подпись на
векселях, он на следующий день понес их к Метивье, поставщику бумаги в улице
Серпант, и  тот учел  их без малейшего возражения. Люсьен написал  несколько
строк зятю, чтобы предупредить его об этом нападении на его кассу, пообещав,
как  водится,  выкупить  векселя в  срок. Долги Корали и  долги Люсьена были
уплачены. Осталось триста франков, поэт  вручил их Беренике,  приказав ей не
давать ему ни сантима, пусть бы он даже стал просить: он знал свою страсть к
игре. Ночами, при  свете лампы,  бодрствуя у постели Корали, Люсьен в порыве
мрачной, холодной безмолвной  ярости написал cвои  самые  остроумные статьи.
Обдумывая  их,  он  глаз не  отрывал  от  обожаемого существа;  белая, точно
фарфоровая, красивая особой  красотою умирающих, с улыбкой на бледных устах,
она смотрела  на него блестящими глазами - глазами  женщины,  погибающей  от
недуга и тоски. Люсьен посылал свои статьи во все  газеты; но так  как он не
мог  ходить по  редакциям и надоедать редакторам, его статьи  не печатались.
Однажды  он  решился зайти в редакцию  "Ревей" Теодор Гайар,  когда-то столь
предупредительный к нему, и в дальнейшем воспользовавшийся его литературными
перлами, принял его холодно.
     - Берегитесь,  мой милый,  вы исписались; но не  падайте духом,  больше
жизни! -сказал он ему.
     -  За душою у Люсьена только и было, что его роман  да  первые статьи,-
кричали Фелисьен  Верну, Мерлен, все его ненавистники, когда  о нем заходила
речь у Дориа или в театре Водевиль.- Он посылает нам жалкие вещи.
     Исписался - обиходное слово на  языке  журналистов, верховный приговор,
который  трудно  оспаривать,  когда  он  произнесен.  Это  суждение,  широко
разглашенное,  убивало  Люсьена без его ведома, ибо  он был всецело поглощен
горестями, превышавшими его силы. В разгар изнурительной работы на него было
подано  ко  взысканию  по  векселям Давида Сешара,  и он прибег  к опытности
Камюзо.  Бывший друг Корали проявил великодушие  и помог  Люсьену. Отчаянное
положение длилось два  месяца, и немало  гербовых бумаг  за эти  два  месяца
Люсьен, по совету Камюзо, посылал Дэрошу, приятелю Бисиу, Блонде и де Люпо.
     В  начале августа месяца Бьяншон сказал поэту, что Корали обречена, дни
ее  сочтены.  Эти роковые дни Береника  и Люсьен  провели в  слезах, не умея
таить  свое горе  от бедной  девушки, а ее приводила  в отчаяние мысль, что,
умирая, она разлучается с Люсьеном. По необъяснимому движению чувств, Корали
потребовала,  чтобы  Люсьен   привел  к  ней  священника.  Актриса  пожелала
примириться с  церковью  и умереть  в мире. Кончина ее была христианской, ее
покаяние было искренно. Эта агония и эта смерть лишили Люсьена последних сил
и  мужества. Поэт в  полном изнеможении сидел в кресле подле постели Корали,
он не  сводил с  нее взгляда до того мгновения, когда очей актрисы коснулась
рука  смерти.  Было пять  часов утра.  Птичка  вспорхнула на цветы, стоявшие
снаружи  за оконной рамой, и прощебетала свои песенки. Береника, опустившись
на колени, целовала руку Корали, холодевшую под ее слезами. На камине лежало
одиннадцать су. Люсьен вышел, гонимый  отчаянием; ради  того,  чтобы предать
земле свою  возлюбленную, он был готов  просить милостыню, броситься к ногам
маркизы д'Эспар, графа дю  Шатле, г-жи де Баржетон, мадемуазель де  Туш  или
жестоког9  денди де Марсе: у  него не было более ни сил, ни гордости.  Чтобы
добыть  хоть  немного  денег,  он  пошел  бы  в солдаты.  Неверной, знакомой
несчастным, расслабленной походкой он  дошел  до  особняка Камилла Мопен; он
вошел, не  обращая внимания на небрежность своей одежды,  и  попросил о себе
доложить.
     -  Мадемуазель  еще почивает, она легла в три часа  утра. Покуда она не
позвонит, никто не осмелится потревожить,- отвечал лакей.
     - Когда же она позвонит?
     - Не раньше десяти.
     Тогда  Люсьен  написал одно из  тех  отчаянных писем,  в  которых нищие
щеголи ни с чем более не считаются. Однажды вечером, слушая рассказы Лусто о
том,  с какими унизительными просьбами обращаются  к  Фино  молодые таланты,
Люсьен не поверил ему,  и вот собственное перо увлекло его по пути унижения,
может  быть  еще  далее,   нежели   его  злополучных  предшественников.   Он
возвращался  домой  в  лихорадочном  состоянии,  равнодушный  ко  всему,  не
подозревая,  какое  страшное  произведение  продиктовало  ему  отчаянье;  на
Больших бульварах он встретил Барбе.
     - Барбе, пятьсот франков!-сказал он, протягивая руку.
     - Желаете двести? -отвечал издатель.
     - Помилуйте, вы человек добрый!
     - Но  и деловой!  Вы  причинили мне ущерб,- прибавил  он  и рассказал о
банкротстве Фандана и Кавалье.- Дайте мне заработать.
     Люсьен вздрогнул.
     -  Вы  поэт,  стало  быть,  умеете  писать  веселые  стихи,-  продолжал
издатель.- Сейчас мне нужны веселые песенки, чтобы поместить их среди песен,
позаимствованных у других авторов; тогда  я  могу не опасаться преследования
за контрафакцию, и я выпущу для уличной продажи отличный сборник  стишков за
десять  су.  Ежели  вы  завтра  принесете  мне  десяток  хороших  песенок  -
застольных и вольных... понимаете? - я вам заплачу двести франков.
     Люсьен  воротился домой. Корали,  вытянувшаяся  и застывшая,  лежала на
складной  кровати,  обернутая грубой простыней, которую, обливаясь  слезами,
зашивала  Береника. Толстая нормандка  зажгла четыре свечи по углам постели.
На лицо  Корали легло сияние той  красоты,  что глубоко поражает живых,  как
выражение  совершенного покоя;  она была  похожа на  юную  девушку,  больную
белокровием;  казалось порою, что ее лиловые губы раскроются и прошепчут имя
Люсьена; это имя, как и имя бога, сопутствовало ее последнему вздоху. Люсьен
послал  Беренику  заказать похороны, которые  обошлись бы не дороже  двухсот
франков,  включая службу в убогой церкви  Бон-Нувель.  Когда  Береника ушла,
поэт сел к столу подле тела бедной своей подруги и сочинил десять песенок на
веселые темы и излюбленные парижские мотивы. Он испытал  неизреченные  муки,
прежде чем  приневолил  себя  взяться  за работу; но он все же принудил свое
дарование  служить  необходимости,  будто и не страдал. Он  уже  осуществлял
страшный приговор Клода Виньона о разладе между сердцем и мозгом. Какую ночь
провел бедный мальчик, как надрывал он свою душу, сочиняя стихи для кабацких
пирушек  и записывая  рифмованные строки при  свете  восковых  свечей,  близ
священника, молившегося за Корали!.. Поутру, окончив последнюю песню, Люсьен
пытался положить ее на модный в ту пору мотив; священник и Береника, услышав
его пение, испугались, подумав, что он сошел с ума.

     Друзья, на что мораль стихам?
     С ней только скука и усталость
     Рассудок неуместен там,
     Где председательствует шалость.
     Все песни годны за вином,
     Нам Эпикур - свидетель в том.
     Где чаши зазвучали,
     Где Бахус - кравчий за столом,
     Там покидают музы дом.
     Мы пьем, поем,
     А что потом - нам нет печали.
     Сулил гулякам Гиппократ,
     Что долгий век пошлют им боги.
     И мы с тобой не плачем, брат,
     Что дни не те, не резвы ноги,
     Что от красотки отстаем,
     Зато от пьяниц за столом
     Еще мы не отстали.
     Зато в кругу друзей хмельном
     Мы в шестьдесят, как в двадцать, пьем,
     Мы пьем, поем,
     А что потом - нам нет печали
     Откуда в мир мы все пришли,
     Узнать - не мудрена наука.
     Узнать, куда уйдем с земли,
     Вот это потруднее штука
     Но для чего, друзья, гадать?
     Пошли нам, боже, благодать
     В конце, как и вначале.
     Когда-нибудь мы все умрем,
     Но будем жить, пока живем.
     Мы пьем, поем,
     А что потом - нам нет печали.

     В  то время как  поэт  пел последние страшные  куплеты, вошли Бьяншон и
д'Артез, они нашли его в полном изнеможении. Он обливался слезами, у него не
было сил переписать набело свои песенки. Когда сквозь рыдания он рассказал о
случившемся, на глазах присутствующих он увидел слезы.
     - Да,- сказал д'Артез,- много грехов этим искупится!
     - Блаженны познавшие ад на земле,- торжественно сказал священник.
     Мертвая  красавица,  улыбающаяся  вечности, возлюбленный, окупающий  ее
могилу непристойными песнями, Барбе, оплачивающий гроб, четыре свечи  вокруг
тела актрисы, которая еще недавно  в испанской баскине и  в красных чулках с
зелеными  клиньями  приводила  в  трепет всю  залу, и  в  дверях  священник,
примиривший  ее с богом  и направляющийся в церковь отслужить мессу по  той,
что  так умела  любить!  Зрелище  величия и  падения,  скорбь,  раздавленная
нуждой,  потрясли великого писателя и великого врача; они  сели, не проронив
ни слова. Вошел лакей и доложил о приезде мадемуазель де Туш. Эта прекрасная
девушка с возвышенной душой поняла все. Она подбежала к  Люсьену, пожала ему
руку и вложила в нее два билета по тысяче франков.
     - Поздно,- сказал он, кинув на нее угасший взгляд.
     Д'Артез, Бьяншон  и мадемуазель  де Туш покинули  Люсьена, убаюкав  его
отчаяние нежнейшими словами, но все силы его  были подорваны. В полдень весь
кружок, исключая Мишеля Кретьена, который, однако,  убедился  в невиновности
Люсьена,  собрался  в  маленькой  церкви  Бон-Нувель;  там  были Береника  и
мадемуазель де Туш, две статистки  из Жимназ, костюмерша Корали и несчастный
Камюзо.  Мужчины  проводили  актрису на кладбище  Пер-Лашез.  Камюзо  плакал
горькими слезами; он  торжественно  обещал Люсьену купить  могилу  на вечные
времена и воздвигнуть колонну с надписью:

        "КОРАЛИ УМЕРЛА ДЕВЯТНАДЦАТИ ЛЕТ АВГУСТ 1822"

     Люсьен в одиночестве пробыл до заката солнца на этом  холме, откуда его
взорам  открывался  Париж.  "Кто  будет  меня  любить?-спрашивал  он  себя.-
Истинные друзья меня презирают. Все, что бы я ни делал,  казалось прекрасным
и благородным той, что здесь  лежит. У меня остались только  сестра, Давид и
моя мать. Что они там вдали думают обо мне?"
     Несчастный провинциальный гений воротился в Лунную улицу, но опустевшие
комнаты удручали  его,  и  он ушел  ночевать  в скверную гостиницу в той  же
улице. Две тысячи франков мадемуазель де Туш и деньги, вырученные от продажи
обстановки, позволили ему расплатиться со всеми долгами. На долю Береники  и
Люсьена  пришлось сто  франков, и достало их  на два месяца,  которые Люсьен
провел в подавленном, болезненном состоянии: он не мог ни думать, ни писать,
он весь ушел в скорбь. Береника жалела его.
     - Вам было бы лучше вернуться  в свои края, но как?-сказала она однажды
в ответ на стенания Люсьена, упомянувшего о сестре, матери и Давиде.
     - Пешком,- сказал он.
     - Но ведь в пути все же надо чем-то  питаться и платить за ночлег. Если
вы даже будете делать в день двенадцать миль, вам надобно  иметь при себе не
менее двадцати франков.
     - Я их раздобуду,- сказал он.
     Он  взял свою одежду и  лучшее белье, оставив только самое необходимое,
пошел к Саманону,  и тот предложил  за все его  вещи пятьдесят  франков.  Он
молил  ростовщика  прибавить хотя  бы немного, чтобы  оплатить дилижанс,  но
Саманон был неумолим. В ярости Люсьен помчался к Фраскати попытать счастья и
воротился без единого су.  Очутившись  опять в своей жалкой комнате в Лунной
улице,  он  попросил  у  Береники  шаль  Корали.  Добрая  девушка,  выслушав
признание  Люсьена  в проигрыше,  догадалась  о намерении бедного  поэта:  с
отчаяния он решил повеситься.
     - Вы с ума сошли, сударь,- ска