х
бросались  в глаза, но золото было в россыпи, а не в слитке. Волосы его были
дурно  подстрижены;  он  чувствовал  себя  как  бы  погребенным  в  скверном
воротнике сорочки, а ведь он мог высоко держать голову,, будь у него галстук
на подкладке из эластичного китового  уса;  его  же  галстук не оказывал  ни
малейшего  сопротивления, и Люсьенова унылая  голова  клонилась, не встречая
препятствий. Какая женщина могла подивиться красоте его ног  в грубой обуви,
привезенной из Ангулема? Какой юноша мог позавидовать стройности  его стана,
скрытого  синим мешком, который он  до сей  поры именовал фраком'? Он  видел
восхитительные  запонки  на манишках,  сверкающих белизною, а у него сорочка
пожелтела! Все эти щеголи были в дивных перчатках, а на нем были жандармские
перчатки! Один играл  тростью прелестной  отделки, другой оправлял манжеты с
обворожительными золотыми запонками. Этот, разговаривая с женщиной,  гнул  в
руках  чудесный  хлыст;  и   по  его  широким   сборчатым  панталонам,  чуть
забрызганным грязью, по звенящим  шпорам,  по короткому облегающему  сюртуку
можно  было  догадаться,  что  он  готов  опять сесть  в  седло;  неподалеку
крохотный  тигр держал под уздцы  двух оседланных  коней.  А  тот  вынул  из
жилетного  кармана  часы,  плоские,  как пятифранковая  монета, и озабоченно
посмотрел, который час: он или опоздал на свидание, или пришел слишком рано.
Люсьен,  глядя на эти красивые безделицы, о существовании  которых он  и  не
подозревал,  вообразил  целый  мир  необходимых  излишеств   и  содрогнулся,
подумав, какие  огромные средства нужны, чтобы вести образ жизни, подобающий
юному красавцу! Чем более дивился он отменным манерам, счастливому виду этих
молодых  людей, тем более его удручало собственное нелепое обличье - обличье
человека, который даже не знает, по какой улице  он  идет, не  представляет,
где находится Пале-Рояль, хотя до него рукою подать, спрашивает: "Где Лувр?"
у прохожего, а тот отвечает:  "Перед вами". Люсьен чувствовал  между собою и
этим  миром  глубокую  пропасть  и  гадал,  какими   судьбами  удастся   ему
перешагнуть  через нее,  ибо  он мечтал  уподобиться этой стройной,  холеной
парижской молодежи.  Все  эти патриции приветствовали  поклонами божественно
одетых и  божественно прекрасных женщин; за поцелуй  такой  женщины  Люсьен,
подобно  пажу графини  Кенигсмарк,  дал бы  себя четвертовать.  Образ  Луизы
померк  в его воспоминаниях, вблизи  этих властительниц  она рисовалась  ему
старухой. Он встретил женщин, имена  которых войдут в историю девятнадцатого
века; умом, красотою, любовными страстями  они  будут  не менее прославлены,
нежели королевы минувших  времен. Близ  него прошла  блистательная  девушка,
мадемуазель  де Туш, выдающаяся  писательница,  известная под  именем Камиля
Мопена, столь же прекрасная, сколь  и одаренная; ее имя шепотом передавалось
из уст в уста.
     "Вот она, поэзия!" - подумал он.
     Что сталось бы с г-жой де Баржетон вблизи этого ангела с черными очами,
огромными, как небо, пламенными-, как солнце,  осиянного красотою, надеждою,
будущим? Она смеялась, разговаривая с  г-жою Фирмиани, обворожительнейшей из
парижанок. Какой-то  голос  говорил  ему: "Ум  -  это  рычаг,  которым можно
приподнять земной  шар".  Но другой голос говорил ему,  что точкою опоры для
ума служат деньги.  Он не желал оставаться на месте гибели  своих надежд, на
театре поражения;  он пошел в сторону Пале-Рояля, прежде спросив дорогу, ибо
он  еще не  ознакомился  с  топографией  квартала.  Он  вошел  к Бери, решив
отведать  ют  парижских  приманок,  и  заказал  обед,  способный  утешить  в
отчаянии.  Бутылка  бордо,  остендские устрицы,  рыба,  куропатка, макароны,
фрукты были пес plus ultra 1 его желаний. Он наслаждался скромным пиршеством
и  мечтал  вечером  отличиться  умом  перед  маркизою  д'Эспар и  богатством
духовных сокровищ искупить убожество шутовского
     наряда. Его  мечтания были нарушены суммою счета,  достигшей пятидесяти
франков;  а  он полагал,  что в Париже ему этих денег  достанет  надолго.  В
Ангулеме  на  пятьдесят франков, которые он истратил на обед, можно  было бы
прожить целый месяц. Оттого-то он почтительно затворил за  собою двери этого
капища и подумал, что нога его больше сюда не ступит.
     "Ева  была  права!  -  думал  он, возвращаясь  по  Каменной  галерее  в
гостиницу за деньгами,- цены в Париже не те, что в Умо!.."
     По  пути он любовался лавками  портных и, вспомнив о нарядах, пленявших
его  утром, вскричал: "Нет,  госпожа  д'Эспар  не  увидит меня  в  шутовском
камзоле!" Он примчался  быстрее  оленя в гостиницу  "Гайар-Буа",  взбежал по
лестнице в свою комнату, взял сто экю, опрометью спустился вниз и устремился
в  Пале-Рояль,  решив  одеться  там с ног до  головы. Он уже приметил  лавки
торговцев обувью, бельем, жилетами, парикмахерские; в Пале-Рояле будущее его
изящество  было рассеяно  в десяти  лавках. Первый  портной, к  которому  он
зашел, предложил ему примерить столько фраков, сколько душе угодно, и убедил
его,  что все  они  сшиты по  самой последней моде. Люсьен вышел  от него  в
зеленом  фраке,  белых  панталонах и в  диковинном  жилете, истратив  двести
франков. Затем он купил щегольские сапоги, пришедшиеся ему по ноге. Наконец,
сделав все необходимые покупки, он пригласил парикмахера в гостиницу, и туда
же каждый поставщик доставил ему свои товары. В семь часов вечера  он сел  в
фиакр и поехал в Оперу,
     1 Крайним пределом (лат.).
     кудрявый,  точно святой Иоанн в церковной процессии, в отличном жилете,
отличном галстуке, слегка стесненный  этим  подобием футляра,  в котором его
шея очутилась впервые. Памятуя наставления г-жи де Баржетон, он спросил ложу
придворных  чинов.  Контролер,  взглянув  на этого  человека,  напоминавшего
изяществом,  взятым напрокат,  первого  шафера на свадьбе, попросил показать
билет.
     - У меня нет билета.
     - Без билета вход запрещен,- был сухой ответ.
     - Но я приглашен в ложу госпожи д'Эспар,- сказал Люсьен.
     -    Не   могу    знать,-    сказал    служащий,    перемигнувшись    с
коллегами-контролерами.
     В это  время под перистилем остановилась карета; лакей, которого Люсьен
уже  однажды  видел,  откинул  подножку,  и  две нарядные женщины  вышли  из
экипажа. Люсьен, не ожидая грубого оклика контролера, уступил дамам дорогу.
     - Сударь, ведь это ваша знакомая, маркиза д'Эспар!  - насмешливо сказал
Люсьену контролер.
     Поэт  окончательно  растерялся.  Г-жа де  Баржетон, казалось, не узнала
Люсьена в новом его оперении: однако, когда он приблизился, она улыбнулась и
сказала:
     - Вот и отлично! Пойдемте.
     Контролеры  опять обрели степенный  вид. Люсьен последовал  за г-жою де
Баржетон, и, когда они  взошли  по высокой  лестнице  Оперы, она представила
кузине  своего   Рюбампре.  Ложа  придворных  чинов  -  угловая,  в  глубине
театральной залы:  из ложи  все видно, и  она видна  отовсюду. Люсьен сел на
стул позади кресла г-жи де Баржетон, радуясь, что очутился в тени.
     -  Господин  де Рюбампре,-  сказала  маркиза  приветливо,- вы  в  Опере
впервые,  вам  надобно все  посмотреть:  садитесь впереди нас  в кресла,  мы
разрешаем.
     Люсьен повиновался: первый акт оперы подходил к концу.
     -  Вы не  упустили времени,-  сказала  ему  на ухо Луиза  под  обаянием
первого впечатления.
     Луиза  не  переменилась. Соседство  светской женщины, маркизы  д'Эспар,
этой  парижской  г-жи   де  Баржетон,  сильно  ей  вредило;  блистательность
парижанки   безжалостно  обнажала   погрешности   провинциалки,   и  Люсьен,
просвещенный совокупным впечатлением  от светского  общества в пышной зале и
от  этой знатной дамы, увидел  ее такой,  какой видели ее парижане: то  была
самая обыкновенная женщина с красными  пятнами на щеках, отцветшая, чересчур
рыжая,  угловатая,  напыщенная,  высокомерная,  жеманная,   изъяснявшаяся  в
провинциальной манере и, главное, дурно  одетая.  В старом парижском  платье
все,  даже складки, свидетельствует о вкусе, оно говорит само за себя, можно
вообразить, каким оно  было прежде, тогда  как старое  провинциальное платье
невообразимо, оно просто смешно. И в платье и в женщине не было ни прелести,
ни свежести; бархат местами выцвел, как и  краски лица.  Люсьен, устыдившись
своей любви к этой выдре, решил при первом же приступе добродетели у Луизы с
нею расстаться. Зрение у него  было отличное, он заметил лорнеты, наведенные
на особо аристократическую ложу. Светские красавицы несомненно рассматривали
г-жу де Баржетон: недаром они,  улыбаясь, разговаривали  между  собою.  Если
г-жа  д'Эспар и догадывалась по женским улыбкам  и жестам о причине веселья,
она  все же  была  совершенно  к  тому нечувствительна. Прежде всего  каждый
должен  был  признать  в  ее  спутнице  бедную  родственницу, приехавшую  из
провинции, а это несчастье  может случиться в любой парижской семье. Г-жа де
Баржетон  уже  сокрушалась  о своем  наряде,  высказывала опасения;  маркиза
успокоила ее, поняв, что Анаис  быстро усвоит парижские вкусы, стоит лишь ее
приодеть. Если  г-же де Баржетон и недоставало навыков света,  все же  в ней
чувствовалось  врожденное  высокомерие  аристократки  и  то неуловимое,  что
принято  называть породой.  Итак, в  будущий понедельник она возьмет свое. И
затем маркиза знала, что насмешки прекратятся, как только в  обществе станет
известно, что эта женщина  -  ее кузина, суждение будет  отсрочено до нового
испытания.  Люсьен не подозревал, как  преобразит Луизу шарф,  накинутый  на
плечи,  модное  платье,  изящная  прическа и советы  г-жи  д'Эспар. Маркиза,
подымаясь по лестнице, посоветовала кузине не держать в руке носовой платок.
Хороший или дурной тон зависит от множества  подобных мелочей, которые умная
женщина на лету схватывает,  а  иная  никогда  не  усвоит. Г-жа де Баржетон,
полная усердия, была умнее, нежели требовалось для  того,  чтобы понять свои
погрешности. Г-жа д'Эспар была  уверена, что  ученица сделает ей честь, и не
уклонилась от руководства. Короче сказать,  между обеими женщинами состоялся
союз, скрепленный взаимными интересами. Г-жа де Баржетон мгновенно предалась
почитанию новоявленного идола,  обольстившего, ослепившего, околдовавшего ее
своим обращением, умом, всем тем, что ее окружало.  Она почувствовала в г-же
д'Эспар тайную  власть  честолюбивой  знатной  дамы  и решила войти  в  свет
спутником  этого светила; итак,  она была от нее в явном восхищении. Маркиза
была  тронута этим  наивным поклонением; она приняла участие в кузине, сочтя
ее беспомощною и бедной; она была не прочь получить ученицу, создать школу и
радовалась  возможности обрести в г-же де Баржетон нечто вроде  приближенной
дамы, рабы, которая бы  ее превозносила,- сокровище среди  парижских  женщин
более  редкое,  нежели  беспристрастный  критик среди  литературной  братии.
Однако  ж любопытство стало слишком явным, и новоприезжая не  могла этого не
заметить;  г-жа д'Эспар из учтивости  пожелала утаить от нее причины  общего
волнения.
     -  Если  нас посетят,-  сказала она,-  мы, верно, узнаем,  чему обязаны
честью столь явного внимания этих дам...
     -  Я подозреваю,  что  мое бархатное  платье  и  ангулемская  внешность
забавляют парижанок,- сказала, смеясь, г-жа де Баржетон.
     -  Нет,  причиною тому  не вы;  есть нечто,  чего я  еще  не  понимаю,-
заметила маркиза, взглянув на поэта;  она впервые взглянула на него и нашла,
что он одет в высшей степени потешно.
     - А  вот  и господин дю Шатле,- сказал Люсьен, указывая пальцем на ложу
г-жи  де  Серизи,  куда   только  что  вошел  заново  отлакированный  старый
прелестник.
     Заметив этот жест, г-жа де Баржетон с досады прикусила губу: маркиза не
могла скрыть удивленного взгляда и улыбки, презрительно вопрошавших: "Откуда
явился этот юнец?" Луиза  почувствовала себя посрамленною  в  своей  любви,-
переживание самое обидное для француженки, и горе возлюбленному, повинному в
том.  В светском  кругу,  где ничтожное возрастает  до великого,  достаточно
одного неловкого жеста,  слова,  чтобы погиб  неопытный. Главное достоинство
хороших манер и высшего  тона-  в их полной гармонии,  когда  все бесподобно
сочетается  и ничто  не  оскорбляет  вкуса. Даже тот, кто  по  неведению или
увлеченный какой-либо идеей не соблюдает законов светской науки, может легко
понять, что в  этой области, как и в музыке, диссонанс есть полное отрицание
самого искусства, условия которого под угрозой небытия должны соблюдаться во
всех утонченных подробностях.
     - Кто этот господин? - спросила маркиза, указывая
     глазами на Шатле.- И неужели вы уже познакомились с госпожою де Серизи?
     - Ах, так это знаменитая госпожа  де Серизи, столь прогремевшая  своими
похождениями и, однако ж, принятая
     всюду?
     - Неслыханная вещь, моя дорогая,- отвечала маркиза,- объяснимая, но  не
объясненная.  Самые  опасные  мужчины   -   ее  друзья.  Отчего?  Никто   не
осмеливается проникнуть в эту тайну. Стало быть, этот господин - ангулемский
лев?
     - Да, это барон дю Шатле,- сказала Анаис, из тщеславия возвратив своему
поклоннику  титул,  право на  который она  оспаривала.- В  свое время  барон
заставил говорить о себе. Он спутник де Монриво.
     -  Ах! Стоит  мне  услышать  это имя,-  сказала  маркиза,- я всякий раз
вспоминаю о бедной герцогине де Ланже, исчезнувшей, точно падающая звезда. А
вот,-  продолжала  она, указывая на одну из  лож,-  господин де Растиньяк  и
госпожа де Нусинген, жена поставщика, банкира, дельца, торгаша, спекулятора,
человека,  проникшего  в парижский свет лишь  благодаря своему богатству; по
слухам, он не  слишком разборчив  в средствах наживы; он  всячески старается
нас уверить в своей преданности Бурбонам; он уже пытался попасть ко мне. Его
жена  воображает, что  занимая  ложу госпожи  де Ланже, она заимствует  и ее
обаяние, ум, успехи в свете. Вечная история вороны в павлиньих перьях!
     - На какие средства  Растиньяки содержат в Париже  своего сына? Ведь мы
знаем, что у них нет и тысячи экю годового дохода,- сказал г-же де  Баржетон
Люсьен, пораженный изысканной роскошью наряда этого молодого человека.
     -  Сразу  видно,  что вы из  Ангулема,-  довольно  иронически  отвечала
маркиза, не отводя лорнета от глаз.
     Люсьен не  понял;  он  был поглощен  созерцанием пышных  лож;  он желал
разгадать, какие приговоры в них выносились г-же де Баржетон и отчего он сам
возбуждает   столько  любопытства.   Между  тем  Луиза  была  сильно  задета
пренебрежением маркизы к красоте Люсьена.
     "Верно ли, что он так хорош собою, как мне показалось?" - думала она.
     Отсюда  был  один  шаг  до признания, что  он  и  не так умен.  Занавес
опустился. В ложе герцогини де Карильяно,
     соседней с  ложею  г-жи д'Эспар, появился  дю  Шатле. Он поздоровался с
г-жой де Баржетон; она ответила ему наклонением головы. Светская женщина все
видит, и маркиза заметила безупречные манеры дю Шатле.
     В это  время в  ложу  маркизы  вошли, один за другим,  четыре человека,
четыре парижские знаменитости.
     Первый  был   г-н  де  Марсе,  возбуждавший  пламенные  страсти  и  тем
прославленный, примечательный своей девичьей красою, томной и изнеженной, но
его пристальный  взгляд,  спокойный, твердый и  хищный,  как  взгляд  тигра,
вносил поправку в эту красоту; его любили и боялись. Люсьен тоже был красив,
но  взор  его был  так нежен, синие  глаза так детски чисты, что нельзя было
ожидать от  него  силы  и непреклонности  характера, столь привлекательных в
глазах  женщин.  Притом  поэт  ничем  не  прославился;  между  тем де  Марсе
увлекательною живостью ума, искусством обольщать, нарядом,  приноровленным к
его  облику,  затмевал  всех  своих  соперников. Судите же, чем  мог  быть в
соседстве с ним Люсьен, напыщенный, накрахмаленный, нелепый, как и его новый
наряд!  Де  Марсе  тонкою игрою мысли  и обворожительными манерами  завоевал
право говорить дерзости. Радушный прием,  оказанный  ему маркизою,  нечаянно
открыл г-же де Баржетон влиятельность этого  человека.  Второй  был  один из
Ванденесов,  тот, чье имя было замешано в истории леди Дэдлей, милый молодой
человек,   умный,  скромный,   преуспевавший  благодаря   качествам,   резко
противоположным тем, которыми славился де Марсе; г-жа де Морсоф, кузина г-жи
д'Эспар,  горячо  рекомендовала  его  маркизе.  Третий был  генерал Монриво,
виновник  гибели  герцогини де  Ланже.  Четвертый - г-н де Каналис,  один из
блистательных  поэтов  той  эпохи, молодой  человек  на  восходе  славы;  он
гордился своею родовитостью более, нежели  талантом, и рисовался склонностью
к г-же д'Эспар,  чтобы скрыть свою страсть к герцогине де Шолье. Несмотря на
его  очарование,  уже  и тогда  омраченное притворством,  в  нем угадывалось
чрезмерное честолюбие, позже  бросившее  его  в политические бури.  Красота,
почти приторная, милые улыбки плохо маскировали глубокое  себялюбие и вечные
расчеты существования, в ту пору загадочного;  но,  остановив свой выбор  на
г-же  де Шолье,  женщине за сорок  лет,  он  снискал благосклонность  двора,
одобрение Сен-Жерменского предместья и вызвал нападки либералов, именовавших
его поэтом алтаря.
     Г-жа  де Баржетон,  глядя  на  этих  четырех  блестящих парижан, поняла
причины пренебрежительного отношения  маркизы к  Люсьену. Когда же  началась
беседа  и   каждый   из  этих   утонченных,   изощренных  умников  щегольнул
замечаниями, в которых было более смысла, более глубины, нежели во всем том,
что  Анаис  слышала в  провинции за  целый месяц, и, особенно, когда великий
поэт произнес  волнующие слова, в которых отразился позитивизм той эпохи, но
позитивизм, позлащенный поэзией, Луиза поняло то, о чем накануне  ей говорил
дю  Шатле:  Люсьен  был ничто. Все смотрели  на  бедного незнакомца с  таким
убийственным равнодушием, он так  походил на чужестранца, не знающего языка,
что маркиза сжалилась над ним.
     -  Позвольте мне,- сказала она Каналису,- представить вам  господина де
Рюбампре.  Вы занимаете высокое положение в литературном мире,  возьмите  же
под свое крыло начинающего. Господин де Рюбампре прибыл из Ангулема,  и ему,
без  сомнения, понадобится  ваше  заступничество перед  теми,  кто выдвигает
таланты.  У  него  еще нет врагов,  которые создали бы ему имя. Ужели это не
забавно:  помочь  молодому  человеку  путем  дружбы достичь  того,  чего  вы
достигли путем ненависти? Неужели вас не увлекает такая славная выдумка?
     Когда маркиза произносила эти слова, взгляды четырех человек обратились
к Люсьену. Де Марсе, хотя и стоял в двух шагах  от новоприезжего, вооружился
лорнетом, чтобы  рассмотреть  его;  он переводил взгляд с Люсьена на г-жу де
Баржетон  и с г-жи де  Баржетон на  Люсьена, как бы  сочетая их  насмешливой
догадкой, равно оскорбительной для обоих; он рассматривал их, как диковинных
зверей,   и  улыбался.  Улыбка  его  для  провинциальной  знаменитости  была
смертельным  ударом.  Лицо  Феликса  де  Ванденеса  изобразило  сострадание.
Монриво бросил на Люсьена пронизывающий взгляд.
     - Маркиза,-  сказал г-н  де Каналис  с поклоном,-  я повинуюсь.  Личный
интерес предписывает нам  не  помогать  соперникам,  но  вы приучили  нас  к
чудесам.
     - Вот и  отлично! Сделайте мне удовольствие, в понедельник приходите  с
господином де Рюбампре  отобедать со  мною; в моем  доме  вам будет удобнее,
нежели здесь,  побеседовать  о литературных  делах.  Я  постараюсь  залучить
кого-нибудь  из  диктаторов  литературы  и  светил, покровительствующих  ей,
автора "Урики" и кое-кого из благомыслящих молодых поэтов.
     -  Маркиза,- сказал де  Марсе,-  если вы  опекаете  талант господина де
Рюбампре, я позабочусь о  его красоте.  Я дам  ему  наставления,  и он будет
счастливейшим из парижских денди. А затем, если ему угодно, он может быть
     и поэтом.
     Г-жа де Баржетои поблагодарила кузину взглядом, полным признательности.
     - Я не знал, что вы