авду, но в правду эту  была  вкраплена  некая  ложь:
может  быть,  только  одна,  может  быть,  совсем   незначительная,   но
разрушавшая целостность всей конструкции.
   - А что вы скажете о Грис Марсала?
   Губы старого священника сложились в жесткую складку.
   -  Сестра  Марсала  располагает  соответствующим  разрешением  своего
ордена. - Он посмотрел на архиепископа, словно ссылаясь на него  как  на
свидетеля. - Она  вольна  приходить  и  уходить,  и  работает  она  тоже
добровольно. Без нее здание давно бы уже обрушилось.
   - Кое-что уже обрушилось, - вставил Монсеньор Корво.
   Он не сумел сдержаться; его явно одолевали  воспоминания  об  обломке
карниза  и  о  своем  покойном  секретаре.   Куарт   продолжал   терзать
священника:
   - В каких отношениях с ней находитесь вы и викарий?
   - В нормальных.
   - Я не знаю, какие отношения вы  считаете  нормальными.  -  Куарт  до
миллиграмма рассчитал дозу презрения, вложенного в эти слова. -  У  вас,
старых сельских священников, традиционно ошибочное понятие о  нормальных
отношениях с экономками и племянницами...
   Краешком глаза он увидел, как Монсеньор Корво  чуть  не  подскочил  в
своем кресле. Ведь то, что сделал Куарт, было сознательной  провокацией,
имевшей вполне определенную цель. И реакция не заставила себя ждать.
   - Послушайте... - Побелевшие костяшки сжатых кулаков старика выдавали
охватившую его ярость, - Надеюсь, вы не...  -  Он  внезапно  замолчал  и
пристально  всмотрелся  в  Куарта,  словно  желая  до  малейших  деталей
запомнить черты его лица. - Кое-кто мог бы и убить вас за это.
   Угроза, прозвучавшая в его словах, вполне вписывалась  в  характер  и
образ отца Ферро - грубого, злого, взъерошенного, закованного, словно  в
броню, в свою замызганную сутану, которая так и ходила ходуном у него на
груди от душившего его гнева. Может быть, даже я сам, говорил  весь  его
вид. Впрочем, каждый волен был истолковать его реплику  по  собственному
разумению.
   Куарт   ответил   старику   взглядом,   исполненным    непоколебимого
спокойствия:
   - Вы имеете в виду вашу церковь?
   - Ради Господа Бога! - негодующе возвысил голос архиепископ. - Да  вы
оба просто с ума сошли!
   Наступило затяжное молчание. Прямоугольник света на столе  Монсеньора
Корво сместился влево, отдалившись от его руки, и сейчас лежал на томике
"Подражания Христу", охватывая его яркой рамкой. Глаза отца Ферро теперь
были устремлены на книгу. Куарт с интересом наблюдал за ним. Отец  Ферро
был очень похож на другого священника, на которого ему, Куарту,  никогда
и ни в чем не хотелось походить. На человека, которого ему почти удалось
забыть - всего несколько редких  писем  или  открыток,  отправленных  из
семинарии, а  потом  молчание  -  и  который  призраком  являлся  в  его
воспоминания только тогда, когда южный ветер  оживлял  запахи  и  звуки,
затаившиеся на самом дне его  памяти.  Море,  бьющееся  о  скалы,  сырой
соленый воздух, дождь. Запах  жаровни  зимой,  раскладной  столик,  Rosa
rosae, Quosque tandem Catilina abutere, Nox atrs cava circunvolat umbra.
Стук капель по затуманенному стеклу окна, звон колокольчика  на  заре  и
плохо выбритое, сальное лицо,  склоненное  над  алтарем.  Губы  бормочут
молитвы, адресованные тугому на ухо Богу, а  глаза  обоих  -  мужчины  и
ребенка, священника и служки - обращены на бесплодную землю, обрамляющую
жестокое море. И вечером, после ужина, то же самое. Вот  чаша  с  кровью
моей. Идите с миром. А потом глухое, тяжелое сопение, похожее на дыхание
усталого  животного,  когда  совсем  юный  Лоренсо  Куарт  помогал   ему
освободиться от тяжелого  облачения  в  ризнице  со  сплошь  испятнанным
сыростью потолком. "В семинарию, Лоренсо. Ты поедешь учиться в семинарию
и в один  прекрасный  день  станешь  священником,  как  я.  Перед  тобой
откроется будущее, как оно открылось передо мной".  Всеми  силами  души,
всей своей памятью ненавидел Куарт эту тупость, эту духовную нищету, эту
темную   ограниченность.   Утренняя   месса,   послеобеденный   сон    в
кресле-качалке в душной, затхлой каморке,  насквозь  провонявшей  потом,
чашечка шоколада с богомолками, кот на крыльце, экономка или племянница,
по мере возможности скрашивающая долгие  годы  одиночества.  И  наконец,
финал этого бесплодного,  ничтожного  существования  старческий  маразм,
медленное угасание и приютс кая похлебка, проливающаяся сквозь  беззубые
десны на щетинистый подбородок. Ради вящей славы Божией.
   - Церковь, которая убивает, дабы защитить себя... -  Куарту  пришлось
сделать усилие, чтобы снова вернуться к настоящему и к Севилье  -  туда,
где он находился в действительности. - Я хочу знать,  как  понимает  эти
слова отец Ферро.
   - Не знаю, о чем вы говорите.
   - Они  фигурируют  в  послании,  направленном  кем-то  в  Ватикан.  А
относятся они как раз к нашей церкви. Вы полагаете,  что  во  всем  этом
можно усмотреть перст Провидения?
   - Я не обязан отвечать на этот вопрос.
   Куарт взглянул на Монсеньора Корво, но дипломатичнейшая из улыбок, на
какую только был способен архиепископ дала ему понять  что  тот  умывает
руки.
   - Это верно, - подтвердил прелат, явно)  наслаждаясь  затруднительным
положением римского гостя, - Мне он тоже не захотел ответить.
   Эта была пустая трата времени Посланник ИВД  понимал  что  ничего  не
добьется, однако надлежало соблюсти ритуал.  Поэтому  самым  официальным
тоном он поинтересовался, отдает ли отец Ферро себе отчетг сколь  многим
рискует, ведя себя подобным образом. Вместо ответа старый священник лишь
саркастически усмехнулся, и, казалось, все шестьдесят четыре прожитых им
на земле года усмехнулись вместе с ним. Куарт  невозмутимо  продолжал  -
пункт за пунктом: он обязан составить  доклад,  установить,  имеются  ли
основания для суровых дисциплинарных взысканий,  и  так  далее,  и  тому
подобное. Тот факт, что отцу Ферро остался всего лишь год до  выхода  на
пенсию, сам по себе еще не означает, что вышестоящие  инстанции  обязаны
проявлять к нему какую-то особую терпимость. Святой престол...
   - Я ничего не  знаю,  -  перебил  его  священник,  всем  своим  видом
показывая, что ему нет особого дела до  Святого  престола.  -  Это  были
просто несчастные случаи.
   Куарт, усмотрев в его словах некий шанс, тут же подхватил:
   - Может быть, происшедшие, с вашей точки  зрения,  как  нельзя  более
кстати?
   Этот вопрос он задал почти дружеским тоном, словно  бы  намекая,  что
если старик перестанет упираться, то можно будет как-то уладить дело. Но
тот и не думал сдавать свои позиции.
   - Вот вы тут говорили о Провидении. Задайте  этот  вопрос  ему,  а  я
помолюсь за вас.
   Прежде  чем  предпринять  очередную  попытку,   Куарт   сделал   пару
медленных, глубоких вдохов. Более всего его раздражала мысль о том,  что
Его Преосвященство действительно вовсю наслаждается происходящим,  сидя,
так сказать, в первом  ряду  партера  и  надежно  укрывшись  за  облаком
трубочного дыма.
   -  Можете  ли  вы  как  священнослужитель,  коим  вы   являетесь,   с
уверенностью утверждать, что ни одна из этих  смертей  не  произошла  по
вине кого-либо из людей?
   - Идите вы к черту.
   - Что?!
   Даже  старавшийся  соблюдать  нейтралитет   Монсеньор   Корво   снова
подскочил в своем кресле. Старый священник посмотрел на него.
   - При всем  моем  уважении  к  Вашему  Преосвященству  я  отказываюсь
участвовать в этом допросе,  посему,  начиная  с  этой  минуты,  я  буду
молчать.
   Начиная с этой минуты - чистейшей воды  эвфемизм,  отметил  про  себя
Куарт. Их разговор длился уже добрых двадцать минут, и все это время дон
Приамо Ферро только и делал, что  молчал.  Монсеньор  Корво  а  качестве
ответа изобразил на лице некую гримасу и выпустил очередной  клуб  дыма:
мол, в конце концов, в этом  диалоге  мое  дело  сторона.  Куарт  встал.
Седая, кое-как подстриженная голова старика, так похожая на ту,  которую
он не хотел вспоминать, оказалась на уровне второй пуговицы его рубашки.
Став священником, он всего лишь раз  навестил  родные  места  -  наскоро
повидаться с матерью да отдать долг вежливости черной тени,  копошащейся
в церкви, как моллюск в глубине своей раковины. Он отслужил там мессу  -
перед  тем  же  самым  алтарем,  где  столько  раз  прислуживал   своему
наставнику, но чувствуя себя чужим в  этом  сыром,  холодном  храме,  по
которому еще бродил призрак  мальчика,  одинокого  перед  лицом  моря  и
секущего дождя. А потом он уехал, чтобы не возвращаться больше  никогда;
и постепенно церковь,  и  старый  священник,  и  белые  домики  рыбацкой
деревушки, и море - бесчувственное, не знающее ни милости, ни жалости, -
стерлись из его памяти,  подобно  дурному  сну,  от  которого  он  сумел
пробудиться.
   Он медленно вернулся  к  действительности.  Все,  что  он  ненавидел,
находилось сейчас перед ним, жестко, непрощающе смотрело на  него  этими
черными упрямыми глазами.
   - У меня остался еще один вопрос. Только один. - Он спрятал в  карман
теперь уже ненужные визитки и ручку. - Почему вы отказываетесь  покинуть
эту церковь?
   Отец Ферро взглянул на него снизу вверх - несгибаемый, неподдающийся,
как  кусок  старой  кожи.  Впрочем,  Куарт  мог  бы  привести  и  другие
сравнения.
   - Это не ваше дело, - отрезал старик. - Это касается  только  меня  и
моего епископа.
   Куарт медленно похвалил себя за  то,  что  заранее  угадал  ответ,  и
жестом дал понять, что прекращает этот идиотский  спектакль.  Однако,  к
его удивлению, Акилино Корво пришел к нему на помощь:
   - Прошу вас ответить отцу Куарту, дон Приамо.
   - Отцу Куарту этого не понять. Никогда.
   - Он постарается, я уверен. Прошу вас, попытайтесь объяснить.
   Лицо  старика  сморщилось;  он  упрямо  мотнул  неумело  обкромсанной
головой.
   - Ему не понять, - буркнул  он,  -  потому  что  вашему  отцу  Куарту
никогда не доводилось слышать ни исповеди несчастной  коленопреклоненной
женщины, жаждущей утешения в своих бедах, ни  плача  новорожденного,  ни
прерывистого дыхания умирающего, чья холодеющая рука сжимает твою  руку.
Поэтому, проговори он хоть с утра до вечера, здесь никто  не  поймет  ни
единого распроклятого слова.
   И Куарт, несмотря на дипломатический паспорт, лежавший в его кармане,
на  официальную  поддержку  курии,  на  тиару  и  ключи  Святого  Петра,
украшавшие левый верхний угол его верительных грамот, почувствовал,  что
не имеет ни малейшей власти над этим  колючим,  бедно  одетым  стариком,
весь облик которого так  разительно  контрастирует  с  представлением  о
вящей славе Божией. На миг  тревожной  вспышкой  промелькнул  перед  его
мысленным  взором  знакомый  призрак:  Нелсон  Корона.   Та   же   самая
отстраненность от официальной действительности,  та  же  решимость,  что
читалась в глазах старого испанского священника. С той только  разницей,
что во взгляде бразильца из-за запотевших стекол очков  Куарт  вместе  с
решимостью  уловил  страх,  тогда  как  в  тусклом  взгляде  отца  Ферро
отражалась  лишь  твердость:  это  было  все  равно  что   смотреть   на
поверхность темного камня. И вдруг, среди последних  слов  старика,  уже
готового снова заковаться, как в броню, в свое молчание,  Куарт  уловил:
"окоп". Его церковь - это убежище, окоп. Живописное  сравнение,  подумал
посланец Ватикана и, иронически подняв бровь, призвал на помощь все свое
презрение к старому деревенскому священнику.
   Это удалось: он вновь почувствовал  себя  избранным  -  боевым  конем
перед рядовой пешкой. Призрак  Нелсона  Короны  растаял  где-то  в  углу
епископского кабинета.
   - Любопытное определение.
   Куарт улыбнулся. Он снова  был  уверен  в  себе,  снова  ощущал  себя
сильным, непоколебимым - никаких там угрызений совести. Он  снова  видел
перед  собой  лишь  потертую,  в  пятнах  сутану  и   кое-как   выбритый
подбородок.  Все-таки  презрение  -  отличное  успокаивающее   средство,
подумал он про себя. Оно все расставляет по своим местам,  как  таблетка
аспирина, рюмка спиртного или сигарета. И он  решился  задать  еще  один
вопрос:
   - И с чем же вы воюете, сидя в этом окопе?
   Напрасно он его задал; он  понял  это,  еще  не  успев  закрыть  рот.
Маленький, ощетинившийся, отец Ферро в упор  взглянул  на  Куарта  снизу
вверх:
   - С враньем. И с дерьмом. Благо хватает и того и другого,
 
*** 
 
   В тени апельсиновых деревьев переминались с ноги на ногу  в  ожидании
седоков лошади, запряженные  в  черно-желтые  экипажи.  Прислонившись  к
стене магазинчика,  торговавшего  сувенирами  для  туристов,  Удалец  из
Мантелете наблюдал за входом в Архиепископский дворец. Руки  в  карманах
незастегнутого клетчатого,  чересчур  узкого  для  него  пиджака,  белая
водолазка обтягивает худую, но мускулистую  грудь,  зубочистка  ритмично
перемещается из одного уголка рта в другой, прищуренные глаза устремлены
из-под иссеченных шрамами бровей на массивную дверь  в  обрамлении  двух
витых колонн в стиле барокко, "Не теряй его из  виду",  -  приказал  дон
Ибраим, прежде чем войти  в  магазинчик,  чтобы  посмотреть  открытки  и
прочую белиберду:  стоя  втроем  на  тротуаре,  они  слишком  привлекали
внимание. Поскольку Удалец был человеком  надежным,  а  ожидание  что-то
затягивалось,  дон  Ибраим  и   Красотка   Пуньялес,   пересмотрев   под
подозрительным  взглядом  продавца  все  "вертушки"  с  открытками,  все
выставленные  на  обозрение  посетителей  футболки,  веера,  кастаньеты,
пластмассовые Хиральды и Золотые башни, решили переместиться в ближайший
бар, находившийся на противоположном углу улицы; к  моменту,  о  котором
идет речь, Красотка допивала, пожалуй, уже пятую рюмку  мансанильи.  Так
что Удалец, ввиду отсутствия новых  распоряжений,  не  отрывал  глаз  от
двери. За час с лишним" миновавший с  тех  пор,  как  высокий  священник
вошел в здание, он отвел их только дважды - когда  мимо  него  проходила
пара жандармов: один раз вверх по улице, другой раз обратно. В это время
Удалец пристально рассматривал  носки  своих  ботинок.  Что  ни  говори,
четыре полученных удара рогом, три срока в Легионе и  туго  ворочающиеся
мозги, немало пострадавшие на своем веку, создают характер. Случись дону
Ибраиму и Красотке Пуньялес забыть о нем,  он  вполне  способен  был  бы
простоять неподвижно, под палящим солнцем или дождем, не отводя глаз  от
двери Архиепископского дворца до тех пор, пока его не сменили бы на этом
посту или он не свалился бы без сил. Точно так же, как тогда, двадцать с
лишним лет назад, во время впечат ляющей  свалки  на  какой-то  паршивой
арене, услышав  от  своего  менеджера:  "Если  тебя  не  прикончит  бык,
несчастный, тебя  разорвет  на  части  публика  на  выходе",  Удалец  из
Мантелете, с залитым потом лицом и страхом в глазах, повернулся к  быку,
держа красный плащ перед собой, на уровне пояса, и стоял так  неподвижно
до тех пор, пока этот зверь - его кличка была Мясник -  не  бросился  на
него и, нанеся ему четвертый и последний за его карьеру удар  рогом,  не
вынудил навсегда расстаться и с этой ареной,  и  с  корридой  вообще.  И
позже, когда он уже стал боксером, подобные  же  эпизоды  добавляли  ему
шрамов - и  телесных,  и  душевных.  А  потом  был  Легион  и  тюрьма  в
Пуэрто-де-Санта-Мария. И если  верно,  что  серое  вещество  Удальца  из
Мантелете обладало такими  же  интеллектуальными  способностями,  какими
обладает полено или бревно, можно было с уверенностью сказать,  что,  во
всяком случае, это  полено  или  бревно  того  же  сорта  древесины,  из
которого природа создает героев.
   Вдруг  он  увидел,  что  высокий  священник  выходит  из  дворца.  Он
задержался в дверях, словно бы в нерешительности, обернувшись назад, как
будто кто-то окликнул его из  глубины  здания.  Тут  же  следом  за  ним
появился светловолосый молодой человек  в  очках,  и  оба  остановились,
разговаривая. Удалец из Мантелете бросил  взгляд  в  сторону  бара,  где
окопались дон Ибраим и Красотка Пуньялес, но те,  похоже,  были  слишком
заняты своей мансанильей. Тогда Удалец вынул изо рта зубочистку, сплюнул
себе под ноги на тротуар  и  через  площадь  направился  к  бару,  чтобы
оповестить их; однако пошел он не по прямой, а  описал  дугу,  одной  из
точек которой был вход в Архиепископский дворец. По мере приближения ему
удалось получше рассмотреть высокого священника: он вполне мог бы  сойти
за какого-нибудь киношного красавчика, если бы не черный костюм, стоячий
воротничок рубашки и коротко, по-военному подстриженные волосы. Второй -
тот, что помоложе, - выглядел гораздо менее импозантно. Кожа у него была
белая, на шее прыщики, как бывает у подростков, и вообще, он куда больше
походил на священника, чем тот, длинный.
   - Оставьте его в покое, - донеслись до Удальца слова светловолосого.
   Высокий взглянул на него очень серьезно.
   - Ваш настоятель сумасшедший, - ответил он. - Он живет в другом мире.
Если это вы отправили послание, то могу  сказать  вам,  что  вы  оказали
весьма плохую услугу и ему, и вашей церкви.
   - Я не отправлял никаких посланий.
   - Об этом нам с вами следует поговорить. Не торопясь.
   Голос светловолосого слегка  дрожал.  Его  ответ  прозвучал  довольно
агрессивно, хотя, возможно, парень просто волновался или был испуган:
   - Мне нечего сказать вам.
   - Эту песню я уже слышал, - с неприятной усмешкой возразил высокий. -
Но  вы  ошибаетесь.  Вам  есть  что  рассказать  мне,  и  очень   много.
Например...
   Больше Удалец ничего не расслышал: он отошел уже слишком  далеко.  Он
прибавил шагу.  Пол  бара  был  посыпан  опилками;  среди  них  валялась
креветочная  скорлупа,  над  прилавком  висели  окорока.  Дон  Ибраим  и
Красотка Пуньялес, стоя у  стойки,  молча  поглощали  свои  напитки.  Из
радиоприемника, стоявшего на полке между  двумя  бутылками  "Фундадора",
доносился голос Камарона:
 
   Вино смягчает боль
   И память усыпляет...
 
*** 
 
   У  дона  Ибраима,  которого  внушительное  полушарие  живота   лишало
возможности придвинуться поближе к стойке, в зубах была  зажата  сигара,
так что пепел падал на полу  белого  пиджака.  Стоявшая  рядом  Красотка
Пуньялес уже успела перейти от мансанильи к анисовой  "Мачакеро"  и  как
раз подносила к губам рюмку со следами кроваво-красной помады на  краях.
Как обычно, все было при ней: сильно подведенные глаза, синее в  крупный
белый горох платье с  оборками,  длинные  серебряные  серьги  и  завиток
черных волос, аккуратно уложенный на увядшем лбу, - все как на  обложках
трех-четырех старых пластинок на сорок пять оборотов в  минуту,  бережно
хранимых  доном  Ибраимом  в  своей  комнатушке  в  пансионе  вместе   с
пластинками Ната Кинга Коула, "Лос Панчос", Бени Море, Антонио Мачина  и
допотопным  проигрывателем  "Телефункен".  Экс-лжеадвокат   и   Красотка
Пуньялес одновременно оглянулись на Удальца,  а  тот,  стоя  на  пороге,
мотнул головой в сторону улицы.
   - Есть дело, - лаконично пояснил он.
   Все трое, столпившись в дверях, выглянули наружу.  Высокий  священник
уже расстался с тем, что помоложе, и теперь шел по тротуару площади мимо
мечети.
   - Ничего себе поп, - заметила Красотка Пуньялес своим хрипловатым  от
вина и песен голосом.
   - Действительно, недурен собой, - невозмутимо согласился дон  Ибраим,
критически прищуриваясь.
   Глаза певицы, и без  того  блестевшие  от  выпитой  анисовой,  игриво
заискрились:
   - Аха. Вот у кого причаститься, исповедаться и собороваться - а потом
и умереть не жалко.
   Дон Ибраим  и  Удалец  с  серьезным  видом  переглянулись.  В  разгар
кампании - а именно так обстояло дело - подобные  легкомысленные  намеки
выглядели совершенно неуместными.
   - А где старик? - спросил дон Ибраим, чтобы напомнить своему воинству
о цели их нахождения здесь.
   - Еще не выходил, - доложил Удалец. Экс-лжеадвокат задумчиво  пососал
сигару.
   - Полагаю, нашему альянсу следует разделиться, - изрек он наконец.  -
Когда старик выйдет, ты, Удалец, после