ом и с сигарой в зубах,  и  где  нашел  лишь
непонимание, презрение и  поношения  из-за  этой  несчастной  истории  с
адвокатским титулом. Однако  даже  сукины  дети  кое-чем  обязаны  своим
матерям, рассуждал дон Ибраим. И они любят их. Даже в этой неблагодарной
Испании были такие места, как Севилья, такие кварталы, как Триана, такие
бары, как "Каса Куэста", такие верные  сердца,  как  сердце  Удальца  из
Мантелете, и такие прекрасные и трагические голоса, как  голос  Красотки
Пуньялес. Голос, ради  которого,  если  им  хоть  немного  повезет,  они
устроят специальный таблао - Храм песни, о котором столько  раз  мечтали
втроем в вечера, заполненные ма нсанильей и  сигарным  дымом;  он  будет
строгим, торжественным, с камышовыми стульями, с немногословными старыми
официантами (и невозмутимым Удальцом в качестве распорядителя  зала),  с
бутылками на  столиках,  софитом,  направленным  на  сцену,  и  гитарой,
аккомпанирующей  надрывному,  исполненному   чувства   голосу   Красотки
Пуньялес. Владельцы оставят  за  собой  право  впускать  посетителей  по
своему усмотрению, а группам туристов и крутым  субъектам  с  мобильными
телефонами вход вообще будет воспрещен. Для себя же дон Ибраим не  искал
иной награды, чем возможность усесться за какой-нибудь столик  в  темной
глубине зала и сидеть там, медленно прихлебывая что-нибудь, с  дымящейся
сигарой в руке и комом в горле, и слушать, слушать. Ну и, конечно, чтобы
касса не была пустой. Одно другому не мешает.
   Он добавил в бутылку  еще  немного  бензина  -  осторожно,  чтобы  не
пролить. Он застелил стол газетами, чтобы не попортить  лак,  и  вытирал
тряпкой капли горючего, скатывавшиеся по узорчатому  стеклу  и  этикетке
"Анис дель Моно". Бензин был самый лучший" 98-октановый,  потому  что  -
Красотка Пуньялес была абсолютно  права  -  они  собирались  поджечь  не
что-нибудь, а Божий храм. Удальца с пустой жестянкой  из-под  оливкового
масла "Карбонель" послали на ближайшую  колонку  за  -  литром  бензина.
Одного  литра  хватит,   заявил   дон   Ибраим   с   безапелляционностью
специалиста, приобретенной, по его словам, в долгой беседе с Эрнесто  Че
Геварой ,  который  как-то  раз  в  Санта-Кларе,  за  бокалом  "мохито",
посвятил его в секрет изготовления "коктейля Молотова"  ,  изобретенного
каким-то русским по имени Карл Маркс.
   В горлышке бутылки образовался пузырь, и часть бензина пролилась. Дон
Ибраим обтер  бутылку  уже  достаточно  промокшей  тряпкой  и,  скомкав,
положил в стоявшую на столе пепельницу. Зажигательная бомба должна  была
приводиться в действие довольно примитивным, но действенным  механизмом,
изобретением которого дон Ибраим очень  гордился:  кусок  тонкой  свечи,
спички, обыкновенный механический будильник, два метра  бечевки  и  сама
бутылка. Загореться должно было в то время, как троица сидела бы в баре,
на виду у всех: таким образом всем троим обеспечивалось надежное  алиби.
Сдвинутые к стене, пересохшие от жары деревянные скамьи и старые балки -
что еще  нужно  для  хорошего  пожара?  Необязательно  совсем  разрушать
церковь,  инструктировал  воинство  дона  Ибраима  Перехиль;  достаточно
попортить  ее.  Хотя,  если  здание  рухнет,  тем  лучше.  Но   главное,
подчеркнул он, беспокойно вглядываясь в глаза каждого, -  это  проделать
все так, чтобы было похоже на случайное возгорание.
   Дон Ибраим долил еще,  и  резкий  запах  бензина  на  какое-то  время
заглушил аромат яичницы. Дон Ибраим с великим удовольствием  закурил  бы
сигару, однако с бензином под  рукой  и  пропитанной  им  же  тряпкой  в
пепельнице  об  этом  даже  думать  не  приходилось.  Красотка  Пуньялес
поначалу отчаянно сопротивлялась самой идее  поджога  -  ведь  как-никак
речь шла о церкви. Убедили ее только тем,  что  на  деньги,  которые  ей
причтутся после выполнения заказа, она сможет заказать в других  церквах
множество месс во искупление совершенного. Кроме того, они трое, по сути
дела,  всего  лишь  исполнители  преступления,  порученного  другому;  а
поскольку этот другой - то есть Перехиль - является причиной причины, то
и вина за совершенное зло ложится на него. Однако даже  так,  при  столь
солидном  юридическом  обосновании,  Красотка  по-прежнему  отказывалась
принимать  участие  в  огненном  действе,  а  взяла  на   себя   тыловое
обеспечение  операции  -  в  частности,  приготовление  этой  яичницы  с
кровяной  колбасой.  Дон  Ибраим  с  уважением  отнесся  к  ее  решению,
поскольку был  сторонником  свободы  совести.  Что  же  до  Удальца,  то
проникнуть в механизм его мышления было делом  нелегким.  Это  если  его
мышление имело какой-то движущий механизм и если оно имело место вообще.
О чем бы ни шла речь, он только кивал время от времени  -  бесстрастный,
преданный, покорный судьбе, всегда находящийся в ожидании сигнала  гонга
или горна, чтобы подняться, как автомат, и  выйти  из  своего  утла  или
укрытия. Он не возражал, когда дон Ибраим заговорил  о  поджоге  церкви.
Странная вещь: Удалец не был религиозен, несмотря на свое прошлое -  все
тореадоры, насколько было известно дону Ибраиму, люди верующие, -  но  в
Святую пятницу он неизменно облачался в свой старый темно-синий  костюм,
купленный еще к свадьбе, белую рубашку без галстука, которую  застегивал
на  все  пуговицы,  тщательно  причесывал  волосы,   обильно   смоченные
одеколоном, и шел вместе с  Красоткой,  со  свечой  в  руке,  за  троном
Пресвятой  Девы,  надежду  подающей,  по  улицам  Севильи,  под   грохот
барабанов,  сопровождавший   прохождение   процессии.   Дон   Ибраим   ,
воспитанный  в   свободомыслии,   не   принимал   участия   в   подобных
обскурантистских обрядах, но на рассвете видел из окна, как  его  друзья
идут за статуей Пресвятой Девы:  Красотка  Пуньялес  в  черной  мантилье
молилась, Удалец  из  Мантелете,  как  всегда  молчаливый  и  преданный,
поддерживал ее под руку.
   Глядя на его твердый профиль,  вырисовывающийся  на  фоне  окна,  дон
Ибраим  улыбнулся  про  себя  с   отеческой   нежностью.   Он   гордился
преданностью Удальца. Многие сильные мира сего приобретают  преданность,
лишь покупая  ее  за  деньги.  Но  если  когда-нибудь,  на  краю  жизни,
кто-нибудь спросил бы дона Ибраима, что он сделал за эту жизнь такого, о
чем стоило бы вспоминать, он смог бы ответить, что имел верного друга  -
Удальца из Мантелете -  и  слышал,  как  Красотка  Пуньялес  поет  "Плащ
ало-золотой".
   - К столу, - объявила Красотка Пуньялес из дверей кухни, вытирая руки
о передник.
   На лбу у нее,  как  всегда,  был  аккуратно  уложен  черный  завиток;
искусственная родинка и карминовая помада также были на месте, и  только
краска на глазах немного расплылась, потому что Красотка резала лук  для
салата. Дон Ибраим  заметил,  что  она  бросила  критический  взгляд  на
бутылку из-под "Аниса дель Моно": она по-прежнему не одобряла ату идею.
   - Нельзя же приготовить яичницу, - примирительным тоном заметил он, -
не разбив хотя бы одного яйца
   - Во всяком случае, те, которые я  зажарила,  остывают,  -  несколько
раздраженно ответила Красотка.
   Дон Ибраим  покорно  вздохнул,  доливая  в  бутылку  последние  капли
бензина. Обтерев ее тряпкой, он снова положил последнюю в пепельницу  и,
оперевшись обеими руками на стол, с усилием поднялся,
   - Верь, дорогая. Верь.
   - Церкви нельзя  поджигать,  -  возразила  Красотка,  хмуря  лоб  под
приклеенным завитком. - Такое делают только еретики и коммунисты.
   Удалец из Мантелете, безмолвный как всегда, отошел от окна  к  поднес
руку ко рту, из  которого  торчала  почти  потухшая  сигарета.  Надо  бы
сказать ему, чтобы не подходил к бензину, мельком  подумал  дон  Ибраим,
чьи мысли были заняты Красоткой Пуньялес.
   - Пути Господни неисповедимы, - заметил он, чтобы сказать что-нибудь.
   - Но этот путь мне совсем не по душе.
   Ее  непонимание  задело  дона  Ибраима.  Ведь  он  не   являлся   тем
начальником, который отдает приказы армии:  он  пытался  аргументировать
их. В конце концов, эти двое были его племенем, его кланом. Его  семьей.
Он как раз обдумывал, что бы такое сделать,  чтобы  отложить  обсуждение
щекотливого вопроса на потом, когда краешком глаза  вдруг  заметил,  что
Удалец, направляясь на кухню, идет мимо стола и машинально  приподнимает
руку с сигаретой, чтобы загасить ее в пепельнице. В той самой, где лежит
тряпка, пропитанная бензином.
   Какая глупость, подумал он. Как только  ему  могло  прийти  в  голову
такое. Он с беспокойством обернулся.
   - Послушай-ка, Удалец...
   Но тот уже бросил окурок в пепельницу. Дон  Ибраим  рванулся  вперед,
чтобы помешать ему, и локтем опрокинул бутылку из-под "Аниса дель Моно".
VIII. Андалусская дама
 
   - Ты не ощущаешь аромата жасмина?
   - Какого? Здесь нет никакого жасмина. -
   Того, который цвел тут раньше.
   Антонио Бургос. Севилья
 
   Если существует на свете голубая кровь, то  кровь  Марии-Крус-Эухении
Брунер де Лебриха-и-Альварес де Кордоба, герцогини дель Нуэво Экстремо и
двенадцать раз грандессы Испании, была, наверное,  даже  не  голубой,  а
синей. Предки матери Макарены  Брунер  участвовали  в  осаде  Гранады  и
завоевании Америки, и только  два  старинных  аристократических  рода  -
Альба и Медина-Сидония - превосходили  ее  в  знатности.  Однако  за  ее
титулами  уже  давно  не  стояло  ничего  осязаемого.  Время  и  история
поглотили земли и имущество, так что  ее  разветвленное  генеалогическое
древо с украшавшими его гербами являлось не  более  чем  связкой  пустых
раковин, как те,  что  белеют  на  берегу,  выброшенные  морем.  Пожилой
сеньоре, сидевшей перед Лоренсо Куартом  во  внутреннем  дворике  дворца
"Каса дель Постиго" и потягивавшей кока-колу, через месяц  и  семь  дней
должно было исполниться семьдесят. Ее предки, путешествуя, от Севильи до
самого Кадиса ехали по своим владениям; ее воспреемниками  при  крещении
были король Альфонс XIII и королева Мария-Евгения, и  даже  сам  генерал
Франко, невзирая на все свое презрение к испанской аристократии,  вскоре
после гражданской войны вынужден был поцеловать ей  руку  в  этом  самом
дворике, с великой неохотой склонясь над  римской  мозаикой,  украшавшей
пол с тех самых пор, как четыре века  назад  она  была  доставлена  сюда
прямиком с развалин  Италики.  Однако  время  безжалостно,  как  гласила
надпись на английских стенных часах, отбивавших часы и четверти  часа  в
галерее, образованной мавританскими  арками  и  колоннами  и  украшенной
коврами из Альпухарры и бюро XVI века, которые  дружба  банкира  Октавио
Мачуки избавила от печальной  участи  быть  отправленными  на  публичные
торги. От всего  прежнего  блеска  ныне  остались  только  этот  дворик,
наполненный   ароматами   и   горшками   с   геранью,   аспидистрами   и
папоротниками,  решетка  XVI  века,  сад,  летняя  столовая  с  римскими
мраморными бюстами, кое-какая мебель и картины на стенах. И среди  всего
этого, с одной служанкой, одним садовником и одной кухаркой вместо  двух
десятков слуг, суетившихся в доме  во  времена  ее  детс  тва,  жила,  с
отсутствующим видом спокойной тени, склоненной над собственной  памятью,
старая дама с серебряно-белыми волосами и жемчужным ожерельем на шее. Та
самая, что сейчас предлагала Куарту еще кофе, обмахиваясь попорченным от
времени веером, расписанным и лично  подаренным  ей,  судя  по  надписи,
Хулио Ромео де Торресом.
   Куарт налил себе еще немного кофе  в  слегка  потрескавшуюся  чашечку
Вест-Индской компании. Он был в одной рубашке, потому что герцогиня  так
настаивала, чтобы  он  не  мучился  от  жары  и  снял  пиджак,  что  ему
оставалось только повиноваться и повесить пиджак на  спинку  стула.  Так
что он  был  в  черной  рубашке  с  безупречным  стоячим  воротничком  и
короткими рукавами, открывавшими его  сильные  загорелые  руки.  Коротко
подстриженные волосы с проседью и спортивный вид придавали ему  сходство
с миссионером, крепким и здоровым, в отличие от маленького, насупленного
отца Ферро, сидевшего на соседнем стуле  в  своей  заношенной,  покрытой
пятнами сутане. На низком  столике,  поставленном  рядом  с  центральным
фонтаном, стояли кофе, шоколад и кока-кола в какой-то необычной бутылке.
Герцогиня, как она сама только что сказала, терпеть не могла жестянок. В
них  напиток  отдавал  металлом  и  даже  пузырьки  щипали  язык  как-то
по-другому.
   - Еще шоколада, отец Ферро?
   Не глядя на Куарта, старый священник коротко кивнул,  придвигая  свою
чашку, чтобы  Макарена  Брунер  вновь  наполнила  ее  под  одобрительным
взглядом матери. Похоже, герцогине было приятно,  что  у  нее  в  гостях
сразу два священника. Вот уже много лег отец Ферро пунктуально являлся в
пять часов каждый день, за исключением среды, чтобы помолиться вместе  с
сеньорой герцогиней. Потом его  приглашали  к  полднику,  подаваемому  в
хорошую погоду в саду, а в дождливые дни - в летней столовой.
   - Как вам повезло, что вы живете в Риме, -  произнесла  старая  дама,
открывая и закрывая веер. - Так близко от Его Святейшества.
   Она обладала необыкновенно быстрым и живым для своего возраста  умом.
Волосы у нее были абсолютно  белые,  с  легким  оттенком  голубизны,  на
руках, на предплечьях и лбу - темные пятна от старости.  Сама  она  была
маленькая, худенькая, с угловатыми чертами  лица  и  сморщенной,  как  у
изюма,  кожей.  Тонкая  карминовая  линия  подчеркивала   ставшие   едва
заметными  губы,  в  ушах  покачивались   длинные   серьги,   украшенные
жемчужинами - такими же, как  в  ожерелье.  Глаза  были  темные,  как  у
дочери, но время сделало их влажными и  окружило  красноватыми  кругами.
Тем не менее они выражали решительность и ум, а их  блеск  тускнел  лишь
изредка - словно воспоминания, мысли, прежние ощущения наплывали на них,
как облако, затем продолжающее свой путь. В детстве и молодости она была
белокурой - Куарт  видел  это  на  картине  кисти  Сулоаги,  висевшей  в
небольшом салоне рядом с вестибюлем, - и совершенно  непохожей  на  свою
дочь: только глаза были те же. Своими  черными  волосами  Макарена  явно
была обязана отцу, чья фотография  в  рамке  висела  рядом  с  портретом
Сулоаги.  Смуглый,   с   белозубой   улыбкой   и   горделивой   осанкой,
герцог-консорт имел тонкие усики, волосы зачесывал назад с очень высоким
пробором и носил золотую  булавку,  поддерживавшую!  кончики  воротничка
ниже  галстука.  Если,  подумал,  глядя  на  него,  Куарт,  поместить  в
компьютер все эти данные, сопроводив их словами "андалусский сеньор", то
получишь как раз такой портрет. Он уже был достаточно знаком с  историей
семьи   Макарены   Брунер,   чтобы   знать,   что   Рафаэль    Гуардиола
Фернандес-Гарвей был самым красивым мужчиной в Севилье, Космополитичным,
элегантным, пустившим на ветер  за  пятнадцать  лет  брака  остатки  уже
значительно оскудевшего состояния жены. Если Крус Брунер была следствием
Истории, то герцог-консорт  был  следствием  худших  пороков  севилъской
аристократии, Все предпринимавшиеся им деловые  начинания  заканчивались
громкими крахами, и только дружба с банкиром Октавио Мачукой,  неизменно
приходившим на помощь, спасла герцога от тюрьмы. Он  завершил  свои  дни
без единого дура в кармане,  окончательно  разорившись  пос  ле  попытки
разводить племенных лошадей. Сделали свое дело и попойки под фламенко до
утра, разрушившие его здоровье вместе с бесконечными литрами  мансанильи
к  сорока  ежедневными   сигаретами   плюс   тремя   сигарами.   Умирая,
герцог-консорт требовал священника, громко вопя, как в старых фильмах  и
романтических книжках. Исповедавшегося,  причащенного  и  соборованного,
его похоронили в форме кавалера Королевского общества верховой  езды,  с
плюмажем и саблей, и на погребение  прибыло,  облаченное  в  траур,  все
местное  общество.  Половину  присутствующих  -  как  злорадно   заметил
светский    хроникер    -    составляли    мужья-рогоносцы,    жаждавшие
удостовериться, что он действительно почиет в мире.  Вторую  половину  -
кредиторы.
   - Однажды Его Святейшество дал мне аудиенцию, -  рассказывала  Куарту
старая герцогиня. - И Макарене тоже - вскоре после свадьбы.
   Склонив голову, она задумалась,  вспоминая,  всматриваясь  в  рисунок
своего темного платья, будто надеясь разглядеть среди мелких  красных  и
желтых цветочков следы ушедших времен. Между ее визитом в Рим и  визитом
ее дочери  минула  треть  века,  сменилось  несколько  Пап,  однако  она
по-прежнему говорила о Его Святейшестве так, как если бы это был один  и
тот же Папа; и Куарт, подумав, решил,  что,  в  общем-то,  это  логично.
Когда человек дожил до семидесяти лет, некоторые вещи  меняются  слишком
быстро или уже не меняются вообще.
   Отец Ферро упрямо созерцал дно своей чашки с  шоколадом,  а  Макарена
Брунер смотрела на Куарта. Дочь герцогини дель Нуэво Экстреме была одета
в джинсы и синюю клетчатую  рубашку,  не  накрашена,  волосы  собраны  в
хвост. Она двигалась  неторопливо,  спокойная  и  уверенная  в  себе,  с
кувшином шоколада или  кофейником  в  руках,  внимательная  к  матери  и
гостям,  а  особенно  к  Куарту.  Казалось,  ее  забавляет   сложившаяся
ситуация.
   Крус Брунер отпила глоток кока-колы  и  любезно  улыбнулась,  опустив
стакан на колени, где лежал веер.
   - Как вам показалась наша церковь, падре? Голос, несмотря на годы,  у
нее был твердый. Необыкновенно твердый  и  спокойный.  Она  смотрела  на
Куарта, ожидая его ответа. Чувствуя на себе и  взгляд  Макарены  Брунер,
Куарт учтиво улыбнулся в пространство.
   - Там хорошо, - сказал он, надеясь, что такой ответ удовлетворит и ту
и другую сторону. Краешком глаза он видел темную безмолвную фигуру  отца
Ферро. При встрече, в присутствии герцогини и ее дочери, они  обменялись
несколькими общепринятыми в таких случаях словами. Все  остальное  время
они старались не обращаться друг к другу, но Куарт чувствовал,  что  это
молчание - всего лишь пролог к  чему-то,  что  должно  произойти  позже.
Никто  не  приглашает  на.  чашку  кофе  охотника  за  скальпами  и  его
предполагаемую жертву просто так, не имея ничего в виду.
   - Было бы жаль потерять ее. Как вы полагаете? - настойчиво продолжала
герцогиня.
   Куарт успокоительно покачал головой:
   - Надеюсь, этого никогда не случится.
   - А мы думали, - глядя на него в упор, проговорила Макарена, - что вы
приехали в Севилью именно для этого.
   В расстегнутом вороте рубашки на ее  шее  выделялись  своей  белизной
бусы из слоновой кости, и Куарт не  удержался  от  мысли:  интересно,  а
пластиковая зажигалка у нее по-прежнему под бретелькой бюстгальтера?  Он
с удовольствием провел бы  два  месяца  в  чистилище,  лишь  бы  увидеть
выражение лица отца Ферро при виде того, как она закуривает сигарету.
   - Вы ошибаетесь, - ответил он. - Я здесь потому, что  мое  начальство
хочет составить себе точное представление о сложившейся ситуации.  -  Он
отпил глоток кофе и аккуратно опустил чашку  на  блюдечко,  стоявшее  на
инкрустированном  деревянной  мозаикой  столе.  -  Никто  не  собирается
удалять отца Ферро из его прихода.
   Тот выпрямился на стуле.
   - Никто?  -  Его  покрытое  шрамами  лицо  под  седыми  обкромсанными
волосами обратилось вверх, к галереям, как  будто  в  ответ  кто-то  мог
высунуться  оттуда.  -  Я  даже  не  задумываясь  могу  вспомнить  сразу
несколько имен и названий. Например, архиепископ. Банк "Картухано". Зять
сеньоры герцогини... - Темные недоверчивые глаза вонзились в Куарта. - И
не говорите мне, что там, в Риме, кто-то ночами не спит, думая,  как  бы
защитить какую-то там церковь и какого-то там священника.
   Знаю я вас, говорили эти глаза, так  что  не  надо  рассказывать  мне
сказок.  Ощущая  на  себе   взгляд   Макарены   Брунер,   Куарт   сделал
примирительный жест:
   - Для Рима имеет значение любая церковь и любой священник.
   - Не смешите меня, - отрезал отец Ферро. И нехотя засмеялся.
   Крус Брунер ласково коснулась веером его руки.
   - Я увер