аслаждаясь
тенью  и  прохладой.  Из  всей  полученной  им  до  сих  пор  информации
единственным действительно ценным было сообщение  о  том,  что  Макарена
Брунер встретилась в отеле "Донья Мария" с посланником из Рима. Перехиль
выслушал  это  с  недоверием,  которое  затем  перешло  в  нечто   вроде
выжидательного удовлетворения. Такие детали всегда делали игру  особенно
интересной.
   Кстати, об игре. За последние двадцать четыре часа зеленое сукно  еще
больше осложнило жизнь подручному Пенчо Гавиры.  Выдав  дону  Ибраиму  и
компании сто тысяч в  счет  трех  миллионов,  обещанных  им  за  работу,
Перехиль поддался соблазну воспользоваться остальными  двумя  миллионами
девятьюстами  тысячами,  чтобы  поправить  свое  более  чем  критическое
финансовое положение. Это было движение души, однако из тех  интуитивных
ощущений, достаточно опасного свойства, которые  внушают  человеку,  что
бывают дни не такие, как все, и что этот день именно такой. Кроме  того,
в андалусской крови Перехиля была растворена определенная доза арабского
фатализма. Судьба подмигивает только один раз -  второго  не  дождешься:
таков был единственный совет, данный маленькому Селестино отцом, который
как раз на следующий день после этого вышел  из  дома  за  сигаретами  и
сбежал с торговкой, продававшей сосиски на  углу.  И  вот,  несмотря  на
отчетливое  понимание  того,  что  он  балансирует  на  краю   пропасти,
Перехиль, сидя за  стойкой  бара,  внезапно  почувствовал:  если  он  не
последует  велению  внутреннего  голоса,  сожаление  о  том,  что  могло
произойти, но не  произошло,  будет  преследовать  его  всю  жизнь.  Ибо
подручный сильного человека из банка "Картухано" мог быть кем  угодно  -
прохвостом,   плешивым   проходимцем,   негодяем,   способным    продать
собственную мать, своего шефа или его жену за карточку  бинго,  но  одно
только воспоминание о том, как  постукивает  шарик  вертящейся  рулетки,
наполняло его сердце тигриной мощью. Такие вот дела. Одним словом, в тот
же самый вечер Перехиль  облачился  в  чистую  рубашку,  надел  галстук,
полыхавший алыми и бордовыми хризантемами,  и  поспешил  в  казино,  как
герой, отправляющийся на завоевание Трои. И почти завоевал ее,  к  чести
его внутреннего голоса и его опыта.  Но  то,  что  могло  произойти,  не
произошло. Как сказал Сенека, того, чего не может быть, быть не может, а
кроме того, это было невозможно. Два миллиона девятьсот тысяч, как  одна
копеечка, хотя этого Сенека и не  говорил,  последовали  за  предыдущими
тремя миллионами.  Так  что  финансы  Селестино  Перехиля  пели  уже  не
романсы, а целые оперные арии, а перед глазами у него, неотвратимые  как
рок, стояли призраки Цыгана Майрены и Цыпленка Муэласа.
   Он поднялся и нервно зашагал по тесной, битком набитой  копировальной
аппаратурой и бумагами комнатушке, которую занимал  двумя  этажами  ниже
своего шефа. Из окон, выходивших на Ареналь и Гвадалквивир,  видны  были
Золотая башня, мост Сан-Тельмо и парочки,  прогуливающиеся  по  террасам
вдоль реки. В комнате работал кондиционер, Перехиль был без пиджака,  но
так и сопел от жары, поэтому он достал бутылку виски,  бросил  в  стакан
лед, налил на три пальца и залпом выпил, мысленно задавая  себе  вопрос:
сколько же может продолжаться этот кошмар?
   В голове у него вертелась одна идея. Пока еще  ничего  определенного,
но, похоже - по крайней мере, на первый взгляд, - перед ним  открывалась
некоторая возможность раздобыть наличные. Конечно,  это  означало  новую
игру с огнем, но выбора у него, в  общем-то,  не  было.  Главное,  чтобы
Пенчо Гавира не знал, что его тень, его доверенный наемник ведет двойную
игру. Если повести себя аккуратно, то из этой истории можно  выжать  еще
что-то. В  конце  концов,  высокий  священник  куда  фотогеничнее  Курро
Маэстраля.
   Неторопливо обдумывая свою идею,  Перехиль  взял  со  стола  записную
книжку, и его указательный палец  остановился  на  номере,  который  ему
несколько  раз  уже  приходилось  набирать.  В  следующее  мгновение  он
захлопнул книжку, словно пытаясь отогнать от себя  предательские  мысли.
"Ты  самая  настоящая  крыса",  -  сказал  он  себе  с   объективностью,
прямо-таки необыкновенной для  человека  его  склада.  Однако  вовсе  не
моральная сторона дела мучила бывшего детектива, слишком  обеспокоенного
каталептическим состоянием  своих  финансов.  Его  смятение  объяснялось
иным: он отлично знал, что некоторые средства, если ими  злоупотреблять,
могут оказаться гибельными для тебя  самого.  Но  не  менее  гибельны  и
долги,  особенно  когда  ты  должен  самому   опасному   из   севильских
ростовщиков. Так что, более не раздумывая, Перехиль снова раскрыл книжку
и нашел номер редакции журнала "Ку+С". Конечно, все это очень  смахивает
на предательство. Но "предательство" - чересчур торжественное слово.  Он
просто пытается выжить.
 
*** 
 
   - Что вы здесь делаете?
   В Архиепископском дворце не сумели подольше задержать отца Оскара,  и
вот теперь он стоял в коридоре, перекрывая его собой,  и  выражение  его
лица не предвещало ничего хорошего. Куарт ответил холодной улыбкой, едва
скрывавшей его замешательство и его злость:
   - Просто смотрел.
   - Я так и подумал.
   Оскар Лобато дважды утвердительно кивнул головой, как будто  в  ответ
на собственные вопросы. Он был одет в черную водолазку,  серые  брюки  и
кроссовки. Особой физической силой он, по-видимому, не отличался. Кожа у
него  была  бледная,  хотя  сейчас  лицо  раскраснелось  от  подъема  по
лестнице. Ростом он был гораздо ниже  Куарта,  и  вся  его  внешность  -
согласно личному делу, ему было двадцать шесть лет - изобличала привычку
к сидячему образу жизни, а не к физический упражнениям. Однако сейчас он
был разъярен, а Куарт знал, что никогда не следует недооценивать реакции
такого человека. Кроме того, он видел его глаза за  стеклами  очков,  на
которые спадала растрепанная прядь светлых волос, и его сжатые кулаки.
   Сложившуюся ситуацию невозможно было разрешить словами, поэтому Куарт
поднял руку, призывая к спокойствию, сделал жест, дающий понять, что  он
просит дать ему возможность пройти, и чуть отодвинулся в сторону,  чтобы
удобнее было выйти в узкий коридор. Но отец  Оскар  тоже  шагнул  влево,
закрывая ему проход, и посланец Рима понял, что инцидент  окажется  куда
серьезней, чем он представлял себе.
   -  Не  делайте  глупостей,  -  проговорил  он,  расстегивая  пуговицу
пиджака.
   Он не успел закончить, как на него обрушился удар кулаком  -  слепой,
яростный, в котором не было ничего от  священнического  смирения.  Куарт
ожидал его, поэтому сумел избежать, быстро сделав шаг назад.
   - Это бессмысленно, - сказал он.
   Это и в самом деле было  бессмысленно.  Ничего  подобного  не  стоило
делать. Теперь Куарт в знак своих мирных намерений поднял обе ладони; но
глаза и все лицо его противника  пылали  прежним  гневом.  Оскар  Лобато
ударил снова. На этот раз он угодил в челюсть Куарту, но по касательной,
слегка, поскольку  бил  почти  наугад.  Впрочем,  этого  хватило,  чтобы
наконец всерьез разозлить Куарта. Этот викарий,  похоже,  думал,  что  в
реальной жизни люди дерутся так же, как в фильмах. Куарт тоже не обладал
достаточным опытом драк в коридорах, но за время  службы  успел  усвоить
некоторые приемы и навыки инакомыслящих. Ничего особенного  -  просто  с
полдюжины разных штучек, позволяющих выходить  из  неприятных  ситуаций.
Так  что,  испытывая  даже  определенную   симпатию   к   этому   юноше,
раскрасневшемуся,  запыхавшемуся,  он   сделал   вид,   что   собирается
прислониться к стене, и нанес ему удар ногой в пах.
   Отец Оскар резко остановился, лицо его выразило крайнее удивление,  и
Куарт, зная, что эффект от этого удара проявится полностью  лишь  секунд
через пять, стукнул его кулаком позади уха - не слишком сильно, а только
чтобы предотвратить возможную реакцию. В следующий миг викарий  оказался
на полу, на коленях. Привалившись головой и правым плечом  к  стене,  он
пристально смотрел на свои очки, которые упали, но не разбились и теперь
лежали перед ним.
   - Я сожалею, - сказал Куарт, потирая саднящие костяшки пальцев.
   И это было правдой. Он действительно сожалел  о  случившемся,  и  ему
было стыдно, что он не  сумел  избежать  этой  дурацкой  ситуации.  Двое
священников дерутся, как какие-то бродяги: это выходило за рамки  всего,
что поддается оправданию, а молодость противника  являлась  еще  большим
укором его совести.
   Отец Оскар скорчился и замер, с трудом глотая воздух. Его близорукие,
несчастные глаза смотрели, не видя,  на  валяющиеся  на  плиточном  полу
очки.  Куарт,  наклонившись,  подобрал  их  и  вложил  в  руку  молодого
священника. Затем, подхватив его под мышки, помог встать на ноги и довел
до общей комнаты, где викарий, все еще корчась от боли, упал  в  кресло,
обтянутое искусственной кожей, прямо  на  кучу  журналов  "Вида  нуэва",
которые свалились на пол или остались под ним, смятые. Куарт  сходил  на
кухню и принес стакан воды, которую юноша с жадностью  выпил.  Он  надел
очки, на одном из стекол  виднелся  здоровенный  отпечаток  пальца.  Его
светлые волосы прилипли к вспотевшему лбу.
   - Я сожалею, - повторил Куарт.
   Глядя куда-то в пространство, Оскар Лобато слабо кивнул. Потом поднял
руку, чтобы убрать волосы со лба, и застыл в этой позе, словно  так  ему
было легче собраться с мыслями. Очки,  соскользнувшие  на  самый  кончик
носа, сбившийся ворот водолазки,  бледность  лица  придавали  ему  такой
безобидный вид, что Куарту стало искренне жаль его. Видимо, этот мальчик
жил в большом напряжении, раз так  потерял  контроль  над  собой.  Куарт
оперся на край стола.
   - Я выполняю определенное  задание,  -  проговорил  он  самым  мягким
тоном, каким, сумел. - В этом нет ничего личного.
   Оскар Лобато снова кивнул, избегая встречаться с ним глазами.
   - Кажется, я совсем потерял голову, - наконец тихо пробормотал он.
   - Мы оба потеряли голову. -  Куарт  постарался  изобразить  дружескую
улыбку, адресованную пострадавшему самолюбию молодого человека. -  Но  я
хочу прояснить для вас кое-что, чтобы между  нами  больше  не  возникало
недоразумений: я приехал сюда не для того, чтобы портить нервы  кому  бы
то ни было. Единственное, что я пытаюсь сделать, - это понять.
   Все еще избегая его взгляда и не  снимая  руки  со  лба,  отец  Оскар
спросил, что, черт побери, он пытался понять, устраивая  обыск  в  доме,
куда его никто не приглашал. И Куарт, сознавая, что  это  его  последняя
возможность хоть как-то  сблизиться  с  молодым  священником,  прибег  к
товарищескому тону. Он напомнил о необходимости  повиноваться  приказам,
упомянул о хакере и о его послании, полученном в Риме, пару раз прошелся
по  комнате,  глянул  в  окно  и,  наконец,  остановился   перед   своим
собеседником.
   - Кое-кто считает, - произнес он конфиденциально-недоверчивым  тоном,
словно бы говоря: представь себе, какая чушь взбрела им в голову, -  что
"Вечерня" - это вы.
   - Не говорите чепухи.
   - Это не чепуха. Во всяком случае,  ваш  возраст,  образование,  круг
интересов... - Засунув руки в карманы, он присел на край стола. - Как  у
вас обстоит дело с информатикой?
   - Как у всех.
   - А эти коробки с дискетами? Викарий дважды моргнул:
   - Это частное. Вы не имеете права.
   - Разумеется.  -  Куарт  примирительным  жестом  поднял  обе  ладони,
показывая, что у него в руках ничего нет. - Но скажите мне одну  вещь...
Где ваш компьютер?
   - Не думаю, чтобы это имело значение.
   - Ошибаетесь: имеет.
   Лицо отца Оскара уже не было лицом униженного мальчика.
   - Послушайте!  -  Он  выпрямился  в  кресле,  и  его  твердый  взгляд
встретился со взглядом Куарта. - Здесь идет настоящая война, и я  решил,
на чьей стороне должен находиться. Дон Приамо - хороший человек, честный
человек, а другие - нет. Вот все, что я могу сказать.
   - Кто эти "другие"?
   - Все. Начиная от людей из банка и кончая  архиепископом.  -  Тут  он
впервые улыбнулся кривой, исполненной укора улыбкой. - А также теми, кто
прислал вас сюда из Рима.
   Куарта не  задели  его  слова;  он  был  не  из  тех,  кого  задевают
оскорбления, наносимые его знамени. Если, конечно, предположить, что его
знаменем был Рим.
   - Хорошо, - стараясь быть  максимально  объективным,  ответил  он.  -
Будем считать это  данью  вашей  молодости.  В  таком  возрасте  человек
воспринимает жизнь в более драматическом свете, поэтому легко загорается
делами, которые проиграны, и разными идеями.
   Викарий бросил на него презрительный взгляд.
   - Идеи сделали меня священником. - Казалось, под этими словами крылся
вопрос: а какие идеи движут вами? - А что касается проигранных  дел,  то
дело церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, еще не проиграно.
   - Ну, в этом деле если кто  и  победит,  то  не  вы.  Ваш  перевод  в
Альмерию...
   Молодой человек еще больше выпрямился.
   - Каждый платит за свое достоинство и свою совесть. Может  быть,  это
та цена, которую должен заплатить я.
   - Красиво сказано, - иронически отозвался Куарт. - Иначе  говоря,  вы
плюете на блестящую карьеру... Дело действительно стоит того?
   - Что пользы человеку обрести все, если  он  потеряет  душу  свою?  -
Викарий пронзительно взглянул на своего собеседника, словно его аргумент
обладал сокрушительной силой. - Только не говорите, что  вы  забыли  эту
цитату.
   Смотря  в  его  захватанные  пальцами  очки,  Куарт  подавил  желание
рассмеяться.
   - Что-то я не улавливаю связи между вашей душой и  этой  церковью,  -
заметил он.
   - А вы много чего не улавливаете. Например, того,  что  есть  церкви,
более необходимые, чем другие. Может быть, из-за того, что они  скрывают
в себе или символизируют. Есть церкви, которые являются окопами.
   Куарт усмехнулся про  себя,  вспомнив,  что  отец  Ферро  в  кабинете
Монсеньора Корво выразился так же.
   - Окопами, - повторил он.
   - Да.
   - Тогда расскажите мне, кого и от чего можно защитить в этих окопах.
   Отец Оскар поднялся с гримасой боли, не отрывая  глаз  от  Куарта,  с
трудом сделал несколько шагов к окну и раздвинул  занавески,  впуская  в
комнату воздух и свет.
   - Защитить нас от Святой Матери Церкви,  -  наконец  ответил  он,  не
оборачиваясь. - Такой католической, апостольской и римской , что в конце
концов она предала то, что несла в себе изначально. В  эпоху  Реформации
она потеряла половину Европы, а в XVIII веке отлучила от себя Разум. Еще
через сотню лет она потеряла трудящихся, понявших, что она находится  на
стороне хозяев и угнетателей. В этом веке, который  идет  к  концу,  она
теряет молодежь и женщин. Знаете, что останется от всего этого?.. Крысы,
шныряющие между опустевших скамеек. - Несколько минут  он  стоял  молча,
неподвижно. Куарт слышал его дыхание.
   - А особенно защитить вас, - продолжал викарий, - от того, что хотите
принести сюда вы: от покорности и молчания. - Теперь он  упорно  смотрел
на апельсиновые деревья на площади. -  В  семинарии  я  понял,  что  вся
система основывается на формах, на игре амбиций и капитуляций.  В  нашем
деле никто не стремится приблизиться ни к кому,  кроме  тех,  кто  может
оказаться полезным для твоего возвышения. С самых ранних лет мы выбираем
преподавателя, друга,  епископа,  который  может  помочь  нам  вырваться
вперед. - Куарт услышал его смех - тихий, сквозь зубы. Теперь  в  облике
отца Оскара  не  было  ничего  юношеского.  -  Я  думал,  что  священник
совершает  только  четыре  вида  поклонов  перед   алтарем,   но   потом
познакомился с настоящими мастерами самых разных видов поклонов. Я и сам
был одним  из  них,  обреченным  на  невозможность  подать  людям  знак,
которого  они  требуют  от  нас,  без  которого  они  попадают  в   руки
хиромантов, астрологов и торговцев духом.  Но,  познакомившись  с  доном
Приамо, я понял, что такое вера: это нечто не зависящее  даже  от  того,
существует ли Бог. Вера - это прыжок вслепую  навстречу  чьим-то  рукам,
которые подхватят и примут тебя... Это утешение перед  лицом  непонятных
страхов и боли. Доверие ребенка к руке, выводящей его из темноты.
   - Вы говорили об этом многим людям?
   - Конечно.
   - Мне кажется, у вас будут проблемы.
   - Они у меня уже есть, и вам-то это известно лучше, чем кому бы то ни
было. Но я не жалею ни о чем. Мне еще нет двадцати семи, и,  полагаю,  я
мог бы начать все заново - в другом деле, в другом месте. Но я  останусь
и буду сражаться там, куда меня пошлют... - Он окинул Куарта  долгим,  в
высшей степени  дерзким  взглядом.  -  И  знаете  что?..  Я  нашел  свое
призвание: быть неудобным священником.
 
*** 
 
   Откинувшись затылком на  черный  кожаный  подголовник  кресла,  Пенчо
Гавира смотрел на экран компьютера - на  послание,  внедренное  в  архив
внутренней почты: "Сняли с него одежды и делили их, бросая жребий, но не
смогли разрушить храм Господень. Ибо  камень,  отвергнутый  строителями,
есть камень краеугольный. Он хранит память о тех, кто был отнят у нас".
   Попутно - так, потехи ради - хакер ввел в компьютер безобидный вирус:
мячик для пинг-понга, который прыгал по экрану, отскакивая от стенок,  и
при каждом ударе превращался в два, а те, в свою  очередь,  сталкиваясь,
взрывались (отчего  на  экране  образовывался  ядерный  "гриб"),  и  все
начиналось сначала. Вирус не слишком  беспокоил  Гавиру:  от  него  было
нетрудно избавиться, и отдел информатики банка сейчас как раз  занимался
этим,  одновременно  выясняя,  нет  ли  других,  скрытых,   куда   более
разрушительных вирусов. Тревожили финансиста легкость,  с  которой  этот
нахал - будь то один из служащих банка или просто  любитель  пошутить  -
засунул  в  компьютер  свой  прыгающий  мячик,  и  странная  ссылка   на
Евангелие,  несомненно  намекавшая  на  операцию  с   храмом   Пресвятой
Богородицы, слезами орошенной.
   В поисках утешения вице-президент банка "Картухано",  оторвав  взгляд
от дисплея, перевел его на картину, висевшую  на  противоположной  стене
кабинета. Это было безумно дорогое полотно Клауса Патена,  приобретенное
чуть больше месяца  назад  вместе  с  прочими  ценностями  и  недвижимым
имуществом банка "Поньенте". Старику Мачуке современное  искусство  было
не слишком по вкусу - он предпочитал  Муньоса  Дегрейна,  Фортуни  и  им
подобных, - так что Гавира взял эту картину  себе  в  качестве  военного
трофея. В прежние времена военачальники украшали свои жилища  знаменами,
захваченными у противника; творение  Патена,  украшавшее  собою  кабинет
Га-виры, играло примерно ту же роль: роль штандарта  побежденной  армии.
Под этим кобальтово-синим прямоугольником размером 2, 20  х  1,  80,  на
котором  наискосок  перекрещивались  красный  и  желтый  мазки  (картина
называлась "Наваждение № 5"), в течение последних тридцати  лет  заседал
административный  совет  банка,  недавно  поглощенного  "Картухано".  На
данный  момент  этот  совет  был  рассеян,  пленен,  обезоружен,  а  сам
"Поньенте" - единственный банк, который в Андалусии  наступал  на  пятки
"Картухано", навсегда исчез  с  финансовой  карты  мира,  доведенный  до
банкротства умелыми и безжалостными действиями Гавиры. Банку "Поньенте",
чью основную клиентуру составляли мелкие фермеры,  не  хватало  тонкости
чутья, помогающего отличать то, что позволяет  зарабатывать  деньги,  от
того, что позволяет избежать их потерь; а  такое  чутье  -  вещь  крайне
важная, особенно в наше время. И вот, посредством целой серии  тайных  и
явных ухищрений, Гавира вплотную подвел своего соперника к минному полю:
принятию решения,  оказавшегося  непосильным  для  финансовой  структуры
"Поньенте". В результате произошел отток  клиентуры,  и  "Поньенте"  дал
сильный крен. Тут-то и появился Гавира - с  самой  широкой  улыбкой,  на
какую только был способен, и распростертыми объятиями, готовый протянуть
руку помощи коллеге,  терпящему  бедствие.  И  рука  эта  протянулась