расотка Пуньялес  уже  поднималась  от  реки,  грациозно
подобрав оборки намокшей юбки в крупный  горох,  и  в  свете  апрельских
фонарей экс-лжеадвокат с нежностью взглянул на отклеившийся  завиток  на
лбу, на выбившиеся на висках пряди волос,  на  пятна  расплывшейся  туши
вокруг глаз, на увядший рот,  с  которого  стерлась  карминовая  помада.
Удалец в своей белой майке тоже встал, и дон  Ибраим  ощутил  запах  его
пота  -  мужского,  честного.  И  тогда,  скрытая  темнотой,   по   щеке
экс-лжеадвоката, еще обожженной после  происшествия  с  бутылкой  из-под
"Аниса дель Моно", скатилась крупная круглая слеза - скатилась и повисла
на подбородке, уже начавшем синеть от пробившейся за эту  недобрую  ночь
щетины.
   Но все же они уцелели  -  все  трое,  и  их  окружала  Севилья.  А  в
воскресенье в "Маэстрансе" должен был выступать Курро Ромеро. И  Триана,
освещенная,  поднималась  на  другом  берегу   реки,   словно   убежище,
охраняемое, как невозмутимым часовым, медным профилем Хуана Бельмонте. И
в трех сотнях метров, в Альтосано, было одиннадцать баров.  И  мудрость,
вместе с изменяющимся временем и неизменным камнем,  ожидала  в  глубине
бутылок черного стекла, наполненных  золотистой  мансанильей.  И  где-то
нетерпеливо всплескивала аккордами гитара  в  ожидании  голоса,  который
спел бы вместе с ней. И,  в  конце  концов,  все  не  так  уж  и  важно.
Когда-нибудь и дон Ибраим, и Удалец, и Красотка, и испанский  король,  и
Папа Римский - все они умрут. Но этот  город  будет  по-прежнему  стоять
там, где стоял всегда, и пахнуть весной апельсиновым цветом, и  горькими
апельсинами, и ночной красавицей, и жасмином. Будет стоять и  смотреться
в реку, по которой пришло и ушло столько  хорошего  и  плохого,  столько
грез и столько жизней.
 
   Ты остановил коня,
   Я поднесла тебе огня.
   Зеленые, как звезды в мае,
   Глаза взглянули на меня...
 
   Это пропела Красотка. И, как будто ее песня была сигналом, отдаленным
барабанным боем или вздохом  из-за  оконной  решетки,  все  трое  друзей
зашагали, плечом к плечу, не оглядываясь назад.  А  луна  провожала  их,
безмолвно скользя по воде, до тех пор, пока они  не  растворились  среди
теней,  оставив  за  собой  лишь  тихое  эхо  последней  песни  Красотки
Пуньялес.
 
XIV. восьмичасовая месса 
 
   Есть люди - к ним отношусь и я, - которые
   Терпеть не могут счастливых финалов.
   Владимир Набоков. Пнин
 
   Сидя за своей перегородкой из бронированного  стекла,  полицейский  с
любопытством  оглядывал  черный  костюм  и  стоячий  воротничок  Лоренсо
Куарта. Потом  встал,  покинув  свое  место  перед  четырьмя  мониторами
наружного наблюдения, установленными на здании полицейского  управления,
и принес ему чашечку кофе. Куарт поблагодарил и с  наслаждением  глотнул
горячего  кофе,  глядя  на  удаляющуюся  спину  с  наручниками  и  двумя
магазинами патронов, подвешенными  к  кобуре.  Шаги  дежурного  и  звуки
закрывающейся за ним двери его кабинки эхом отдались в тишине вестибюля,
холодного, светлого, белого и какого-то чересчур чистого. Мраморный пол,
лестница с перилами из нержавеющей стали - в свете неоновых ламп все это
казалось стерильным и напоминало больницу. На стене,  рядом  с  закрытой
дверью, электронные часы с красными цифрами на  черном  фоне  показывали
половину четвертого утра.
   Куарт находился здесь уже почти  два  часа.  Сойдя  с  борта  "Канела
Фина", Пенчо Гавира отправился прямо домой,  предварительно  обменявшись
несколькими словами с Макареной и  протянув  Куарту  руку,  которую  тот
молча пожал. Мир,  падре.  Он  произнес  это  без  улыбки  и  пристально
взглянул на него, прежде чем круто  повернуться  и  удалиться,  в  своем
наброшенном на плечи пиджаке,  по  направлению  к  лестнице,  ведущей  в
Ареналь. Непонятно было, к  чему  относились  его  слова:  к  тому,  что
касалось отца Ферро, или к тому, что  касалось  Макарены.  Но,  так  или
иначе, этот спортивный жест стоил банкиру совсем недорого. Облегчив свою
ответственность за  похищение  собственным  вмешательством  в  последний
момент, будучи уверен, что ни Макарена, ни Куарт не станут создавать ему
проблем,  и  тревожась  лишь  за  судьбу  своего  помощника   и   денег,
предназначенных для выкупа, Гавира ни словом не обмолвился о  том  новом
положении, в которое его поставили происшедшие события  по  отношению  к
церкви Пресвятой Богородицы, слезами  орошенной.  После  признания  отца
Ферро вице-президент банка "Картухано",  несомненно,  мог  считать,  что
одержал блестящую победу. Трудно было представить,  что  еще  кто-нибудь
попытается встать на его пути.
   Что же до Макарены, то для нее все это было просто кошмарным сном. На
палубе "Канела Фина", когда она отвернулась к  реке,  Куарт  видел,  как
вздрагивали  ее  плечи,  пока  она  в   слезах   прощалась   с   мечтой,
погружавшейся в черную воду у ее ног. Больше она не произнесла ни слова.
После того как они доставили отца Ферро в полицейское управление,  Куарт
на такси отвез ее домой; но все это время Макарена молчала.  Он  оставил
ее сидящей в темном дворе, возле изразцового фонтана, и когда, перед тем
как уйти, нерешительно пробормотал "До свидания", она смотрела на  башню
голубятни, где теперь не светилось окно. В прямоугольнике  черного  неба
ночь, как и раньше, казалась  усеянным  искрами  театральным  занавесом,
распростертым над "Каса дель Постиго".
   Из другого конца вестибюля донесся шум открываемой  двери,  голоса  и
шаги. Куарт, все еще с чашкой кофе в руке, насторожился было,  но  никто
так и не появился, и спустя мгновение он снова  остался  один  в  тишине
вестибюля,  под  неоновым  светом,  наедине  со  статичным  черно-белым,
искаженным  широкоугольным  объективом  изображением  улицы  на  экранах
полицейских мониторов. Куарт  встал,  прошелся  туда-сюда,  а  когда  он
оказался перед панелью из бронированного  стекла,  дежурный  полицейский
улыбнулся с симпатией, от которой ему стало несколько не по себе. Однако
он заставил себя тоже улыбнуться в ответ и выглянул на  улицу.  Там  был
еще один охранник, в темно-синем пуленепробиваемом жилете, с подвешенным
под мышкой автоматическим пистолетом; явно скучая, он  прохаживался  под
большими   пальмами,   растущими   у   входа.   Полицейское   управление
располагалось в современной части города, и на перекрестке  безлюдных  в
этот час улиц светофоры медленно переключались с красного на зеленый,  с
зеленого - на янтарно-желтый.
   Куарт старался не думать. То  есть  думать  только  о,  так  сказать,
технической стороне дела. Новая  ситуация  с  отцом  Ферро,  юридические
аспекты, доклады, которые он должен был  отправить  в  Рим,  как  только
рассветет...  А  еще  он  старался,  чтобы  все  остальное  -  ощущение,
неопределенность, интуиция - не возобладало над ним, лишая  необходимого
для  работы  спокойствия.  По  другую  сторону  едва   заметной   грани,
отделявшей одно от другого, выискивая хотя  бы  малейшую  щелку,  чтобы,
проникнув через  нее,  заполнить  собой  все  пространство,  его  старые
призраки рвались на соединение с новыми. С тою  лишь  разницей,  что  на
этот раз священник  Лоренсо  Куарт  ощущал  удары  барабанных  палок  на
собственной коже. Легко оставаться в стороне, когда нечто - хотя бы даже
какая-то из твоих  собственных  идей  -  стоит  между  действием  и  его
последствиями,  отделяя  одно  от  другого;  но  совсем  не  так   легко
заставлять сердце биться ровно, когда слышишь дыхание жертвы. Или  когда
признаешь в ней свое второе "я" и эта страшная определенность  размывает
границу между добром и злом, между справедливым и неподобающим.
   Он долго рассматривал свое отражение в темном стекле двери. Волосы  с
густой проседью, подстриженные очень коротко, как у солдата  -  хорошего
солдата, каким он когда-то был. Худое лицо, которому срочно  требовалась
бритва. Черно-белый стоячий воротничок, уже неспособный оградить его  от
чего бы то ни было. То был длинный  путь,  и,  проделав  его,  он  вновь
оказался на волнорезе, исхлестанном струями дождя, и водяные капли вновь
стекали по холодной  руке,  такой  же  беззащитной,  как  рука  ребенка,
вцепившаяся  в  нее.  Как  руки,  оставшиеся  от  уже  не  существующего
стеклянного Христа,  когда  все  остальное  превратилось  в  обрамленную
свинцом пустоту на витраже, который упорно  пыталась  восстановить  Грис
Марсала.
   С другой стороны вестибюля открылась дверь,  и  до  Куарта  донеслись
голоса. Повернувшись, он увидел, что к  нему  идет  Симеон  Навахо:  его
красная гарибальдийская рубашка была невыносимо ярким цветовым мазком на
фоне окружавшей  его  стерильной  белизны.  Куарт  вернул  пустую  чашку
дежурному и  пошел  навстречу  старшему  следователю,  который  на  ходу
вытирал руки бумажным  полотенцем.  Он  только  что  вышел  из  туалета;
влажные волосы  были  гладко  зачесаны  назад,  видимо,  там  же  заново
стянутые на затылке в тореадорскую косичку. Вокруг  глаз  Навахо  лежали
тени усталости, круглые очки съехали на кончик носа.
   - Ну, все, - объявил  он,  бросая  скомканное  полотенце  в  мусорную
корзину. - Он только что подписал заявление.
   - Он по-прежнему утверждает, что убил Бонафе?
   - Да, - пожал плечами Навахо, как будто  извиняясь  за  то,  что  все
сложилось именно так. Такое случается, говорил этот жест; ни вы, ни я  в
этом не виноваты. - Мы его спрашивали и относительно двух других смертей
- для порядка: просто так полагается. Так вот, он ничего не  признает  и
ничего не отрицает. А жаль: эти дела были  уже  закрыты,  а  теперь  нам
снова придется поднимать их...
   Он сунул руки в карманы, подошел к двери и остановился там, глядя  на
безлюдную улицу.
   - Честно говоря, ваш коллега не очень-то общителен. Почти  все  время
он отвечал только "да" и "нет" или  вообще  молчал,  как  ему  советовал
адвокат.
   - И все?
   - И все. Даже когда мы устроили ему очную ставку  с  сеньорой...  или
сеньоритой... в общем, с сестрой Марсала, он и глазом не моргнул.
   Куарт посмотрел на дверь:
   - Она все еще там?
   - Да. Подписывает последние бумаги, вместе с этим адвокатом, которого
вы прислали. Через пять минут она сможет уйти.
   - Она подтверждает признания дона Приамо? Навахо поморщился:
   -  Совсем  напротив.  Она  настаивает  на  том,  что  не  верит  ему.
Утверждает, что он неспособен никого убить.
   - А он?
   - Ничего. Смотрит на нее и ничего не говорит. Снова открылась дверь в
конце вестибюля, и вышел адвокат  Арсе.  Это  был  спокойный  человек  в
темном костюме, с золотым значком коллегии катов на лацкане.  Уже  много
лет он занимался юридическими делами Церкви  и  пользовался  заслуженной
славой специалиста по нестандартным ситуациям самого разного  рода.  Его
услуги стоили целое состояние.
   - Как она? - спросил Навахо.
   - Только что  подписала  свое  заявление,  -  ответил  адвокат,  -  и
испросила пару минут, чтобы попрощаться с отцом Ферро. Ваши  коллеги  не
против, так что я оставил их поговорить. Под наблюдением, разумеется.
   Старший следователь метнул подозрительный  взгляд  на  Куарта,  потом
снова на него.
   - Пара минут, в общем-то, уже прошла, - заметил он. - Так  что  лучше
бы вы увели ее.
   - Отец Ферро будет находиться в камере предварительного заключения? -
спросил Куарт.
   - Сегодня он переночует в санитарной части. - Арсе жестом  указал  на
старшего следователя, давая понять, что этим  послаблением  они  обязаны
ему. - А завтра судья решит, как быть дальше.
   Дверь снова открылась, и  появилась  Грис  Марсала,  в  сопровождении
полицейского, несшего в руках стопку напечатанных  на  машинке  страниц.
Монахиня выглядела подавленной и совершенно измученной. На ней  были  те
же самые джинсы, водолазка и  спортивные  тапочки,  на  плечи  наброшена
джинсовая куртка. В мертвенно-белом свете  вестибюля  она  казалась  еще
более беззащитной, чем вчера утром.
   - Что  он  сказал?  -  спросил  Куарт.  Она  медленно  повернулась  к
священнику и долго смотрела на него, словно не узнавая.
   - Ничего, - так же медленно, ровно произнесла она. И так же медленно,
безнадежно покачала головой. - Говорит, что это он  убил  его,  а  потом
опять молчит.
   - И вы ему верите?
   Откуда-то из глубины зала  долетел  звук  закрывающейся  двери.  Грис
Марсала, не ответив, посмотрим на Куарта. В ее светлых  глазах  читалось
бесконечное презрение.
 
*** 
 
   После того как адвокат  Арсе  и  монахиня  уехали  на  такси,  Симеон
Навахо, похоже, вздохнул с облегчением.
   - Терпеть не  могу  этих  крючкотворов,  -  вполголоса  признался  он
Куарту, - со всеми  их  юридическими  штучками.  От  них  просто  с  ума
сойдешь, патер, а уж этот ваш - такой дока,  что  ему  палец  в  рот  не
клади. - Выговорившись, старший  следователь  пробежал  глазами  бумаги,
принесенные другим полицейским, и передал их Куарту. - Копия  заявления.
В общем-то, это не  полагается,  так  что  уж,  пожалуйста,  не  слишком
афишируйте ее. Но между нами... - Навахо слегка усмехнулся. -  На  самом
деле я был бы рад помочь вам больше, сами знаете.
   Куарт взглянул на него с благодарностью.
   - Вы и так уже помогли.
   - Да я не об этом. Я имею  в  виду,  что  священник,  задержанный  по
подозрению в убийстве... - Навахо, явно испытывая  неловкость,  подергал
себя за косичку. - Ну, вы понимаете. Такими делами не слишком-то приятно
заниматься.
   Куарт перелистал фотокопии документов, написанных официальным языком.
В городе Севилье,  такого-то  числа  такого-то  месяца  такого-то  года,
предстал перед следователем таким-то дон Приамо  Ферро  Ордас,  уроженец
Тормоса, провинции Уэска. На последней странице стояла  надпись  старого
священника: неуклюжий росчерк, похожий на детские каракули.
   - Расскажите мне, как он это сделал. Навахо кивком указал на бумаги.
   - Там все написано. Насчет остального мы можем только делать  выводы.
Судя по всему, Онорато Бонафе находился в церкви около восьми - половины
девятого. Вероятно, проник через  дверь  ризницы.  Отец  Ферро  вошел  в
церковь, чтобы обойти ее и запереть, и застал его там.
   - Он шантажировал всех подряд, - вставил Куарт.
   - Может быть, из-за этого. Но, договорились ли они о встрече, или она
произошла случайно, суть дела в том,  что  старик  убил  его,  и  точка.
Больше никаких подробностей. Он только сказал еще, что потом запер дверь
ризницы и оставил его внутри.
   - В исповедальне? Навахо покачал головой.
   -  Он  не  говорит.  Но  мои  люди  реконструировали   ход   событий.
По-видимому, Бонафе поднялся на леса возле  главного  алтаря,  к  статуе
Пресвятой Богородицы. Судя по всем признакам, священник тоже поднялся. -
Как обычно, он сопровождал свой рассказ выразительными  жестами:  плавно
поднял одну руку, перебирая двумя пальцами, как будто они карабкались на
леса, потом проделал то же самое другой рукой, -  Там  они  поссорились,
начали драться или что-нибудь вроде этого. В общем,  Бонафе  свалился  -
или его столкнули - с пятиметровой высоты.  -  Навахо  сцепил  обе  пары
пальцев и затем изобразил падение одного  из  дерущихся.  -  У  него  на
ладони рваная рана, помните? Наверное, пытался ухватиться за  что-нибудь
на лету. После падения он  был  еще  жив  -  прополз  несколько  метров,
приподнялся...  -  С  неожиданно  тоскливым  ощущением,  чувствуя,   как
напряглись мышцы брюшного пресса, Куарт следил, как пальцы  полицейского
медленно ползут, перебирая воздух. - Но идти он  уже  не  мог,  а  ближе
всего находилась исповедальня. Он добрался до нее и там умер.
   Пальцы, изображавшие Бонафе, теперь неподвижно  покоились  на  ладони
другой   руки,   временно   представлявшей    исповедальню.    Благодаря
артистическим способностям Навахо Куарт без  труда  вообразил  себе  эту
сцену;  но  все  же  в  голове  толклись,  как   стайка   комаров,   все
противительные союзы, которые он ребенком изучал в  школе.  Но.  Однако.
Все-таки. Все же. Несмотря.
   - Дон Приамо подтверждает это? Навахо сделал скучное лицо.  Это  было
бы слишком хорошо.
   - Нет. Только молчит - и все. - Он снял очки и посмотрел их на  свет,
словно  чистота  стекол  внушала  ему  профессиональные  подозрения.   -
Говорит, что это сделал он, а потом молчит.
   - Какая-то нелепая история.
   Старший следователь не моргнув глазом  выдержал  скептический  взгляд
Куарта. Промолчал он только из вежливости.
   - Не согласен, - ответил он наконец. - Вы  как  священник,  возможно,
предпочитаете другие показания или обстоятельства. Думаю, вас  отвращает
моральная сторона дела, и я это понимаю. Но поставьте себя на мое место.
- Он снова надел очки. - Я полицейский, и сомневаться мне не приходится:
у меня есть заключение экспертов и человек -  не  важно,  священник  или
нет, - который, находясь в здравом уме и  твердой  памяти,  сознается  в
совершении убийства. Знаете, как мы тут говорим? Жидкость белого  цвета,
налитая в бутылку с коровой на  этикетке,  может  быть  только  молоком.
Пастеризованным, обезжиренным, цельным - каким угодно, но молоком.
   - Хорошо. Вы знаете, что он сделал это. Но мне необходимо знать,  как
и почему он это сделал.
   - Ладно, патер. В конце концов, это ваше дело.  Хотя  на  этот  счет,
может быть, я и сумею подкинуть вам одну деталь. Вы помните, что,  когда
священник застал Бонафе, тот находился на лесах у главного алтаря? -  Он
достал из кармана брюк маленький  пластиковый  пакетик  с  перламутровым
шариком внутри. - Так вот, смотрите, что мы обнаружили на трупе.
   - Похоже на жемчужину.
   - Жемчужина  и  есть,  -  подтвердил  Навахо.  -  Одна  из  двадцати,
украшающих статую Пресвятой Девы: И она была в кармане пиджака Бонафе.
   Куарт недоуменно взглянул на пластиковый пакетик:
   - Ну, и?..
   - Она фальшивая, патер. Как и остальные девятнадцать.
 
*** 
 
   В своем кабинете, среди пустых столов, старший  следователь  посвятил
Куарта в остальные подробности, успев за  это  время  принести  ему  еще
чашечку кофе, а для себя откупорить небольшую бутылку пива. Он  потратил
весь вечер и часть ночи на выяснение  обстоятельств,  но  теперь  мог  с
уверенностью утверждать, что еще несколько месяцев назад кто-то  заменил
все настоящие жемчужины  фальшивыми.  Навахо  дал  ошеломленному  Куарту
прочесть  соответствующие  заключения  и  факсы.  Его  мадридский  друг,
главный инспектор Фейхоо, проработал  все  это  время,  отслеживая  путь
пропавших  жемчужин.  Хотя  это  еще  не  было  установлено  точно,  все
сходилось к тому же  Франсиско  Монтегрифо,  столичному  коммерсанту,  с
которым отец Ферро уже имел дело, когда  десять  лет  назад  продал  ему
картину из Сильяс де Ансо.  А  Монтегрифо  нашел  применение  жемчужинам
капитана Ксалока. По крайней мере, их  описание  полностью  совпадало  с
описанием партии жемчуга,  оказавшейся  в  руках  одного  перекупщика  -
каталонского   ювелира,   специалиста   по   отмыванию   драгоценностей,
приобретенных   незаконным   путем,    который    являлся    полицейским
осведомителем. Разумеется, не было никаких доказательств предполагаемого
посредничества  Монтегрифо,  но  косвенных  подтверждений  -  более  чем
достаточно.  Что  касается  полученных   денег,   то   дата,   указанная
осведомителем,  совпадала  с  возобновлением  реставрационных  работ   в
церкви, закупкой строительных материалов и наймом  техники.  Поставщики,
опрошенные  людьми  старшего  следователя,  утверждали,  что   стоимость
заказов  превышала  суммы,   сопоставимые   с   жалованьем   приходского
священника и пожертвованиями прихожан на нужды храма.
   - Так что мотив налицо, - заключил Навахо. - Бонафе что-то  разнюхал,
явился  в  церковь  и  удостоверился,  что  жемчужины  фальшивые...   Он
попытался шантажировать  священника,  а  может,  тот  даже  не  дал  ему
времени. - Руки старшего следователя вновь изобразили эту сцену,  но  на
сей раз на поверхности стола, а роль лесов исполнил поднос для бумаг.  -
Вероятно, он за