ной, такой изношенной  и  усеянной  пятнами,  что  она  казалась  не
черной, а, скорее,  серой.  Любопытный  контраст,  отметил  Куарт:  этот
маленький, неухоженный священник и огромный инструмент, который  он  так
тщательно полировал до блеска собственным носовым платком.
   - Я люблю смотреть на небо ночью,  -  наконец  проговорил  старик.  -
Сеньора герцогиня и ее дочь разрешают мне приходить сюда на  пару  часов
каждый день, после ужина. Я могу подниматься сюда  прямо  со  двора,  не
беспокоя никого.
   Куарт прикоснулся к корешку одной из книг. "О физиономии небес", 1616
год. Рядом стояли "Астрономические таблицы", о  которых  ему  никогда  и
слышать  не  приходилось.  Грубый  деревенский  священник,  сказал   Его
Преосвященство Акилино Корво. Куарт усмехнулся, листая таблицы.
   - Когда вы пристрастились  к  этому?  Отец  Ферро,  казалось  наконец
удовлетворенный состоянием телескопа, спрятал свой  платок  в  карман  и
теперь, повернувшись к Куарту,  с  опаской  следил  за  его  движениями.
Секунду помедлив, он забрал у него книгу и водворил ее на место.
   - Я много лет прожил в горах. Ночами, когда я сидел на пороге церкви,
не было других развлечений, кроме как смотреть на небо.
   Вдруг  он  резко  замолчал,  словно  сказал  больше,  чем   требовали
обстоятельства. И было совсем нетрудно представить  себе  его,  сидящего
неподвижно под каменным портиком своей деревенской церкви и наблюдающего
за небесным сводом,  где  никакой  человеческий  свет  не  мог  нарушить
гармонии сфер, вращающихся  во  Вселенной.  Куарт  взял  томик  "Путевых
картин" Гейне и наугад  раскрыл  его  на  странице,  отмеченной  красной
лентой:  "Жизнь  и  мир  -  это  сон  захмелевшего  бога,  который  тихо
ускользает с божественного пира и уходит спать на какую-нибудь  одинокую
звезду, не ведая, что творит все то, что видит во сне... И образы  этого
сна являются то пестрыми и прихотливыми, то гармоничными и  разумными...
"Илиада", Платон, битва при Марафоне,  Венера  Медицейская,  Мюнстер  из
Страсбурга, Французская революция,  Гегель,  пароходы  -  все  это  суть
отрывочные мысли этого долгого сна. Но однажды Бог пробудится,  протирая
заспанные глаза, улыбнется, и наш мир канет в ничто, так  никогда  и  не
существовавший..."
 
*** 
 
   Дул легкий горячий ветерок. Из дворов и улиц, раскинувшихся у их ног,
с  рыжих  черепичных  крыш  и  террас  до  голубятни  доносились  звуки,
приглушенные высотой и расстоянием. За окнами соседней школы хор детских
голосов читал что-то нараспев. Куарт прислушался:  что-то  о  гнездах  и
птицах. Вдруг чтение кончилось, и раздался  взрыв  криков  и  смеха.  Со
стороны Алькасара послышались три удара часов. Без четверти шесть.
   - Так почему все-таки звезды? - спросил Куарт, ставя книгу на место.
   Отец Ферро достал из кармана сутаны узкую латунную коробочку,  извлек
из нее сигарету из черного табака без фильтра и сунул ее в рот.
   - Они чистые, - ответил он.
   Он зажег сигарету  спичкой,  защищая  ее  огонек  от  ветра  согнутой
ладонью и наклонив над ней кое-как обстриженную голову; от этого  старые
шрамы на его лице и морщины на лбу обозначились еще больше.  Дым  улетел
вдоль арок галереи; резкий кисловатый запах табака донесся до Куарта.
   - Я понимаю, - сказал он, и темные глаза старика задержались на нем с
искоркой интереса, а губы сложились в  некое  подобие  улыбки,  которая,
впрочем, так и не состоялась. Чувствуя некоторую неловкость и  не  зная,
сожалеть об этом или радоваться, Куарт  понял,  что  что-то  изменилось.
Нейтральность  голубятни,  висящей  между  небом   и   землей,   немного
рассеивала  взаимное  недоверие,  словно,  по  старинному  обычаю,   оба
прикоснулись к  чему-то  священному.  На  мгновение  он  ощутил  чувство
товарищества, нередко - хотя лично у  него  редко  -  возникающее  между
священнослужителями. Между потерянными, одинокими  солдатами,  узнающими
друг друга в сумбуре битвы, во враждебном окружении.
   - Сколько времени вы провели там, в горах? Старик посмотрел на  него,
не вынимая изо рта тлеющей сигареты.
   - Двадцать с лишним лет.
   - Наверное, приход был невелик.
   - Совсем маленький. К моменту моего приезда - сорок два  человека.  А
когда я уезжал - ни одного: все  умирали  или  уходили.  Моей  последней
прихожанкой была восьмидесятилетняя старуха, и она не вынесла холодов  и
снега последней зимы.
   На перила галереи опустился голубь и теперь похаживал туда-сюда рядом
с отцом Ферро, Он засмотрелся на  птицу  -  с  таким  выражением,  будто
ожидал какого-то послания и она могла принести его, привязанное к лапке.
Но когда голубь снова взлетел, шумно захлопав крыльями,  взгляд  старого
священника так и остался устремленным на место, где тот сидел.  Неловкие
движения отца Ферро, его  неухоженность  по-прежнему  напоминали  Куарту
того, ненавистного священника из  его  детства,  однако  теперь  он  был
способен заметить важные различия между обоими. Он считал, что  грубость
отца Ферро происходит от грубости  его  натуры,  что  он  довольствуется
ролью ничтожного  придатка  своей  профессии,  неспособного  -  как  был
неспособен тот, другой, - вырваться из  собственной  посредственности  и
невежества. Однако эта голубятня открыла ему совсем  иное:  добровольное
отступление, отказ от  блестящей  карьеры  в  избранной  профессии,  шаг
назад, сделанный вполне сознательно. Бросалось в глаза, что  отец  Ферро
некогда был - и в каком-то смысле, почти тайно, продолжал быть -  чем-то
большим, нежели грубый сельский священник или тот,  угрюмый,  замкнутый,
который, ощетинившись своей дособорной латынью, служил на  ней  мессу  в
церкви Пресвятой Богородицы, слезами  орошенной.  Дело  тут  было  не  в
возрасте и не в культуре. Выражаясь его, Куарта, мысленным языком,  если
речь шла о том, чтобы выбрать себе знамя, то  было  очевидно,  что  отец
Ферро свой выбор сделал.
   На столе лежала раскрытая тетрадь с карандашной зарисовкой  какого-то
созвездия. Куарт представил себе, как  этот  старик  ночью  приникает  к
своему телескопу, погружаясь в безмолвие неба, медленно вращающегося  на
другом конце трубы, а рядом, в одном из старых кожаных кресел,  Макарена
Брунер читает "Анну Каренину" или "Сонеты", и  ночные  бабочки  кружатся
вокруг лампы. Внезапно он  испытал  странное  желание  -  расхохотаться.
Представленная картина вызвала у него жуткую ревность.
   Подняв глаза, он встретил задумчивый взгляд  отца  Ферро,  как  будто
выражение,  скользнувшее  по  его  лицу,   навело   старика   на   некие
размышления.
   - Орион, - сказал он, и Куарт не сразу понял,  что  это  относится  к
чертежу в тетради. - В это время года видна только верхняя звезда левого
плеча Охотника. Она называется Бетельгейзе и появляется вон  там.  -  Он
указал чуть выше горизонта. - На северо-западе - вернее, ближе к западу.
   Сигарета по-прежнему была у него во рту, и раскаленные крошки плохого
табака падали на сутану. Куарт полистал страницы, заполненные пометками,
рисунками и цифрами. Он узнал  только  созвездие  Льва  -  своего  знака
зодиака, от металлического тела которого, согласно легенде,  отскакивали
копья Геркулеса.
   - Вы принадлежите к числу тех, - спросил он, - кто считает,  что  все
начертано на звездах?
   Лицо старика сложилось в гримасу, в  которой  не  было  и  намека  на
улыбку.
   - Три-четыре  века  назад,  -  сказал  он,  -  такие  вопросы  стоили
священнику головы.
   - Я уже сказал, что пришел с миром.
   Расскажи это кому-нибудь другому, говорили  глаза  Приамо  Ферро.  Он
тихо, саркастически засмеялся. Странный, скрипучий звук.
   - Вы говорите об астрологии, - промолвил он наконец, - а я  занимаюсь
астрономией. Надеюсь, вы отразите эту разницу в своем докладе Риму. - Он
замолчал,  но  продолжал  с  любопытством  смотреть  на  Куарта,  словно
оценивая его заново после неудачного первого впечатления. - Не знаю, где
это начертано, - добавил  он  после  долгой  паузы.  -  Хотя  достаточно
взглянуть на вас, чтобы понять, что у нас с вами алфавиты разные.
   - Объясните это мне.
   - Да тут почти нечего объяснять. Верите вы  в  это  или  нет,  но  вы
служите многонациональной организации, чей устав  основывается  на  всей
этой демагогии,  которой  нам  забили  голову  христианский  гуманизм  и
просвещение: человек эволюционирует через страдание  к  высшим  стадиям,
род  человеческий  призван  измениться,  добрая  воля  порождает  добрую
волю... - Он отвернулся к окну; раскаленные искры по-прежнему падали ему
на грудь. - Или  что  существует  Истина  с  большой  буквы  и  что  она
самодостаточна.
   Куарт покачал головой.
   - Вы же не знаете меня, - возразил он. - Вы не знаете ничего обо мне.
   - Я знаю тех, на кого вы работаете, и  этого  мне  достаточно.  -  Он
снова подошел к телескопу - посмотреть, не осталось ли где  пыли,  сунул
руки в карманы, как будто чтобы достать платок, но так и оставил их там.
- Что знаете вы, - снова заговорил он, - и что знают ваши римские шефы с
их чиновничьим мышлением?.. Что знаете все вы  о  любви  или  ненависти,
помимо теологических определений и шепота  в  исповедальне?..  -  Говоря
это, он покачивался с носка на каблук, по-прежнему  не  вынимая  рук  из
карманов. - Достаточно взглянуть  на  вас:  ваша  манера  разговаривать,
каждое  ваше  движение...  Вы  из   той   же   породы,   что   все   эти
телепроповедники, пастыри  церкви,  лишенной  души,  которые  говорят  с
верующими тем же самым языком, что телевизионщики употребляют, обращаясь
к зрителям.
   - Вы ошибаетесь, падре. Моя работа...
   Старик снова засмеялся сквозь зубы своим странным скрипучим смехом.
   - Ваша работа! - Он поднял голову, глядя прямо в лицо Куарту.  -  Вот
сейчас вы мне скажете, что, к сожалению, вам  приходится  пачкать  руки,
верно?.. Несмотря на  то,  что  вы  всегда  идете  по  жизни  вот  таким
чистеньким и лощеным. Но я не сомневаюсь, что у  вас  в  запасе  сколько
угодно оправданий и алиби. Вы молодой, сильный, у вас  есть  начальники,
которые дают вам постель и пишу, думают за  вас  и  бросают  вам  кости,
чтобы вы их грызли. Вы отличный полицейский  могущественной  корпорации,
претендующей на служение Господу. Наверняка вам  никогда  не  доводилось
любить женщину, ненавидеть мужчину, сочувствовать несчастному. Наверняка
ни один бедняк не благословляет вас  за  поданный  вами  хлеб,  ни  один
страждущий - за принесенное ему утешение, ни один грешник -  за  надежду
на спасение... Вы делаете то, что вам приказывают делать, - и все.
   - Я выполняю правила, - возразил Куарт и тут  же  раскаялся  в  своих
словах.
   - Выполняете правила? - Во взгляде отца Ферро  читалась  нескрываемая
ирония. - Ну что ж, в добрый час. Значит, вы спасете свою душу. Те,  кто
выполняет  правила,  всегда  попадают  на  небеса.  -  В  последний  раз
затянувшись, он вынул изо рта окурок и закончил:
   - Чтобы наслаждаться обществом Господа.
   Он выбросил окурок в окно и проводил его взглядом.
   - Я задаю себе вопрос. - Тон Куарта был  так  же  суров,  как  и  его
взгляд. - Есть ли в вас еще хоть капля веры?
   В его устах это звучало парадоксом, и он сам прекрасно это  сознавал.
Кроме того, в его миссию не входило  задавать  подобные  вопросы,  более
приличествующие черным  псам  инквизиции.  Как  выразился  бы  Монсеньор
Спада, мы в ИВД занимаемся не мыслями  людей,  а  их  деяниями.  Давайте
будем хорошими  центурионами,  а  такое  опасное  дело,  как  копание  в
человеческих   сердцах,   предоставим   Его   Высокопреосвященству   Ежи
Ивашкевичу.
   Несмотря на все, Куарт ожидал ответа - долго, потому что воцарившееся
между ними  молчание  затянулось.  Отец  Ферро  медленно  приблизился  к
телескопу, и отражение его черного силуэта так же медленно скользнуло по
длинному латунному стволу, отполированному до зеркального блеска.
   - "Еще" - это наречие времени,  -  наконец  произнес  он,  маленький,
насупленный, ощетинившийся, и надолго замолк,  размышляя  о  времени,  а
может, о наречиях.  Потом,  через  некоторое  время,  прибавил,  как  бы
завершая сказанное прежде:
   - Но я отпускаю грехи и помогаю почить в мире.
   Видимо, это должно было служить объяснением  всему,  однако  Куарт  с
трудом представлял себе, чему именно. Он поддался соблазну слукавить.
   - Грехи отпускаете не вы, - едко  заметил  он.  -  Это  может  делать
только Господь Бог.
   Старик был явно удивлен, что он еще здесь.
   - Когда я был молодым священником, - вдруг сказал он, - я изучил  всю
философию древности, от Сократа до Святого Августина. И забыл ее -  тоже
всю: остался  только  кисло-сладкий  вкус  меланхолии  и  разочарования.
Сейчас, в шестьдесят четыре года, я знаю только одно: что  люди  помнят,
боятся и умирают.
   Наверное,   лицо   Куарта    выразило    удивление,    смешанное    с
замешательством,  потому  что  отец  Ферро  кивнул,  сверля  его  своими
пронзительными черными глазами, как будто предлагая верить своим словам.
Потом он повернулся лицом к небу. Одинокое облачко - а может,  это  было
уже другое - уплыло навстречу заходящему солнцу, и теперь над  силуэтами
дальних зданий разливалось багровое сияние.
   - Долгое время, - продолжал старик, - я искал Его там,  наверху.  Мне
хотелось бы поговорить с Ним -  это  что-то  вроде  сведения  счетов.  Я
повидал множество людей, которые страдали  и  умирали...  Забытый  своим
епископом и его окружением,  я  жил  в  ужасающем  одиночестве,  которое
прерывалось только по воскресеньям, когда я служил  мессу  в  маленькой,
почти безлюдной церкви или когда приходилось брести под снегом и дождем,
меся глину, чтобы  исповедать,  причастить  и  соборовать  какого-нибудь
старика или старуху, ожидавших только моего прихода,  чтобы  умереть.  И
так на протяжении четверти века, сидя  у  изголовья  умирающих,  которые
цеплялись за мои руки, потому что я был  их  единственным  утешением,  я
говорил все время только в одном направлении. Ответа я так и не получил.
Никогда.
   Он замолчал; казалось, он  все  еще  ждал  этого  ответа,  давал  ему
возможность прозвучать; но слышны были лишь звуки  города,  приглушенные
расстоянием, и воркование  голубей  на  кровле  башни.  В  конце  концов
заговорил Куарт:
   - Или мы рождаемся и умираем согласно некоему плану, или мы делаем то
и другое случайно.
   Эта старая теологическая  цитата  не  являлась  ни  утверждением,  ни
ответом.  Это  было  всего  лишь   приглашение   продолжить   прерванные
рассуждения. Впервые Куарт понимал стоявшего перед ним  человека;  и  он
увидел, что тот сознает это. Выражение признательности  смягчило  взгляд
старого священника.
   - Как же уберечь, - продолжал он, - послание жизни в мире, отмеченном
печатью смерти?.. Человек умирает, знает, что умирает, и знает,  что,  в
отличие от королей, пап и генералов, о нем не останется никакой  памяти.
Должно же быть еще что-нибудь, говорит он себе. В противном  случае  вся
Вселенная - это всего лишь шутка весьма  дурного  тона:  хаос,  лишенный
какого бы то ни было  смысла.  И  вера  становится  своеобразной  формой
надежды. Утешением. Может, поэтому нынче даже Его Святейшество  Папа  не
верует в Бога.
   Куарт рассмеялся, и его смех сорвал с места целую стаю всполошившихся
голубей.
   - Поэтому вы защищаете свою церковь не на жизнь, а на смерть.
   - Конечно, - сердито нахмурился отец Ферро. - Какая разница,  есть  у
меня вера или нет?.. Она есть у тех, кто приходит ко мне. И это с лихвой
оправдывает   существование   церкви   Пресвятой   Богородицы,   слезами
орошенной. И заметьте: ведь не случайно стиль  этой  церкви  -  барокко.
Искусство  контрреформации,  как  бы  говорящее   людям:   не   думайте,
предоставьте это теологам, а сами взирайте на эту резьбу и позолоту,  на
эти  вычурные  алтари,  на  все  эти  страсти,  которые  еще  со  времен
Аристотеля являются  самым  действенным  средством,  чтобы  зачаровывать
массы... Поразитесь славе Божией. Излишняя склонность к анализу отнимает
у вас надежду, разрушает концепцию. Только мы - та самая твердая  земля,
на которой вы можете обрести спасение от бурного течения. Правда убивает
раньше времени. Куарт поднял руку:
   - Есть одно возражение морального  свойства,  падре.  Это  называется
увод от сути. Если смотреть с этой точки зрения, то ваша церковь  просто
какое-то телевидение семнадцатого века.
   - Ну и что? - презрительно пожал плечами старый священник.  -  А  чем
было религиозное искусство барокко, если не попыткой оторвать  людей  от
Лютера, от  Кальвина?..  А  кроме  того,  скажите-ка,  что  стало  бы  с
современным папством без телевидения? Голая вера не может держаться сама
по себе. Людям нужны символы, в которых они могли  бы  укрыться,  потому
что снаружи слишком холодно. Мы ответственны за наших последних невинных
агнцев, за тех, кто продолжал верить нам, кого  мы  вели  за  собой.  Во
всяком случае, мои старые камни, мой алтарь и моя  латынь  -  вещи  куда
более достойные, чем все эти песнопения с мегафоном в руках,  гигантские
экраны и святая месса, превращенная в театральное представление для масс
народа, ошалевших от электроники. Вы думаете, что таким образом  сумеете
сохранить клиентуру, но совершаете большую  ошибку,  унижая  нас.  Битва
проиграна; наступает время лжепророков.
   Он замолчал  и  весь  как-то  набычился,  видимо  давая  понять,  что
разговор окончен. Потом отошел  к  окну  и,  оперевшись  на  подоконник,
устремил взгляд на реку. Секунду спустя и Куарт, так и не нашедший,  что
сказать или сделать в ответ на эти  слова,  присоединился  к  нему.  Еще
никогда они не были так  близко  друг  от  друга;  голова  старика  едва
достигала плеча римского гостя. Так, не говоря ни слова,  они  простояли
долго - часы на  севильских  башнях  давно  уже  успели  пробить  шесть.
Одинокое облачко рассеялось,  и  солнце  медленно  клонилось  к  закату,
золотя небо на западе. Наконец дон Приамо заговорил:
   - Я знаю только одно: когда кончится искушение, кончимся и мы, потому
что логика и разум означают конец. Но  до  тех  пор,  пока  какая-нибудь
бедная женщина испытывает потребность опуститься  на  колени  в  поисках
надежды или утешения, моя церквушка должна  существовать.  -  Достав  из
кармана свой грязный платок, он шумно высморкался. В  лучах  заката  еще
больше бросались в глаза его седина и плохо выбритый подбородок. - Пусть
такие священники, как я, кажутся вам ничтожествами,  и  пусть  даже  это
правда, но все же мы нужны... Мы - старая, латаная-перелатаная кожа того
барабана, что все еще разносит по свету  гром  славы  Божией.  И  только
сумасшедший способен позавидовать подобной  тайне.  Мы  знаем...  -  Его
иссеченное шрамами лицо еще больше помрачнело, угрюмые глаза  словно  бы
обратились внутрь себя. - Мы знаем  того  ангела,  в  руках  у  которого
находится ключ от бездны.
 
IX. Мир тесен 
 
   Достойна званья смуглой дочери Севильи.
   Кампоамор. Экспресс
 
   Прожектора, освещавшие собор, создавали некое нереальное пространство
между ночью и светом. Сбитые с толку этим  контрастом,  голуби  носились
как очумелые, то возникая из темноты, то  вновь  исчезая  в  ней,  среди
бесконечного гармоничного собрания куполов, башенок  и  аркбутанов,  над
которым гордо возвышалась Хиральда. Почти фантастика, подумалось Лоренсо
Куарту. Задний план  просто  необыкновенный,  как  в  старых  знаменитых
голливудских  фильмах,  где  использовалось  много  краски,   холста   и
папье-маше. С той только разницей, что площадь Вирхен-де-лос-Рейес  была
подлинной, той самой, созданной из кирпича и столетий (самая  старая  ее
часть датировалась XII веком), и не было в  мире  киностудии,  способной
воспроизвести ее внушительную красоту, сколько бы денег  и  талантов  ни
было  брошено  на   выполнение   этой   задачи.   Эти   декорации   были
единственными,  неповторимыми,  сцена  -  безупречной.  Особенно   когда
Макарена  Брунер,  сделав  по  ней  несколько  шагов,  остановила