сила  воли,  воплощенная   в   дисциплине,
позволяла Куарту держаться на расстоянии  от  грани,  за  которой  голая
правда прельщает людей, готовая предъявить счет в виде слабости,  апатии
или отчаяния. Может быть, именно по этой причине он продолжал сидеть  на
церковной скамье, под черным сводом, пахнущим воском и  старым  холодным
камнем. Он  смотрел  на  леса,  поднимавшиеся  вдоль  стен,  на  пыльные
экс-вото, окружающие фигуру  Иисуса  Назарянина  с  грязными  настоящими
волосами, на золоченую резьбу, на плиты  пола,  истертые  ногами  людей,
умерших сто, двести, триста лет назад. И видел  мысленным  взором  плохо
выбритое,  хмурое  лицо  отца  Ферро,   склоняющегося   перед   алтарем,
произносящего слова молитвы перед двумя десятками других  лиц,  усталых,
но освещенных надеждой на всемогущего Отца,  надеждой  на  утешение,  на
лучшую жизнь, где праведные обретут награду, а  не  праведных  постигнет
кара. Этот скромный храм был  далек  от  сцен  под  открытым  небом,  от
гигантских телеэкранов, от кричаще-пестрых церквей, где все шло  в  ход:
техника   Геббельса,   рок-музыка,   диалектика    мировых    футбольных
чемпионатов,  электронные  разбрызгиватели  для  святой  воды.  Поэтому,
подобно пешкам - о них говорила Грис Марсала, - уже  чуждым  битве,  шум
которой угасал у них за  спиной,  покинутым  на  произвол  судьбы  и  не
знающим, остался ли еще хоть один  король,  за  которого  они  могли  бы
сражаться, некоторые фигуры выбирали себе  на  шахматной  доске  клетку:
место, чтобы умереть. Отец Ферро выбрал свою клетку,  и  Лоренсо  Куарт,
квалифицированный охотник за скальпами  на  службе  римской  курии,  был
вполне способен без особых усилий понять его.  Может  быть,  поэтому  он
испытывал некоторый внутренний разброд, сидя на скамье в этой  маленькой
церкви, обшарпанной и одинокой, превращенной старым священником  в  свою
Проклятую башню: в редут, предназначенный защитить еще  оставшихся  овец
от  волков,  рыскающих  повсюду  за  ее  пределами,  готовых  лишить  их
последних обрывков невинности.
   Долго размышлял обо всем этом Куарт, сидя на своей скамье.  Потом  он
встал и по среднему проходу пошел к главному алтарю,  слушая  эхо  своих
шагов,  гулко  отдающихся  под  эллиптическим  сводом.  Остановившись  у
теплящейся лампадки, он окинул взглядом фигуры предков Макарены  Брунер,
молитвенно склоненные по обе стороны  от  статуи  Пресвятой  Богородицы,
слезами орошенной. Она стояла под балдахином,  окруженная  целой  свитой
херувимов и святых, и  в  косых  лучах  света,  падавших  сквозь  стекла
витражей  и  геометрически-рациональные  конструкций  лесов,   отчетливо
вырисовывалась  на  фоне  полумрака,  испещренного   отблесками   старой
позолоты. Она была очень красива и очень печальна;  лицо  обращено  чуть
вверх, раскрытые ладони разведенных в  стороны  рук  пусты.  Она  словно
вопрошала: зачем, ради чего у нее  отняли  ее  сына?  Двадцать  жемчужин
капитана Ксалока поблескивали на ее лице, на венце из звезд и  на  синем
одеянии,  из-под  которого  виднелась  босая  нога,  попирающая   голову
распростертой на полумесяце змеи.
   - ...И посею вражду меж тобою и женою, меж ее родом и твоим...
   Услышав за спиной голос, цитирующий "Бытие", Куарт обернулся и уперся
глазами в светлые глаза Грис Марсала. Он не  слышал,  как  она  вошла  и
приблизилась в своих мягких спортивных туфлях.
   - Вы ходите бесшумно, как кошка, - вместо приветствия сказал Куарт.
   Она усмехнулась. Как и прежде,  на  ней  была  свободная  футболка  с
рукавами, джинсы, перепачканные краской и гипсом,  волосы  заплетены  на
затылке в короткую косичку.  Куарт  представил  себе,  как  эта  женщина
прихорашивалась  перед  зеркалом  в  ожидании  приезда  епископа  и  как
отражение этих холодных глаз мгновенно умножилось в  осколках  разбитого
кулаком стекла. Он взглянул на ее руки. Да, вот он  -  шрам:  синеватая,
сантиметра три длиной, полоска на внутренней стороне  правого  запястья.
Не сделала ли она это намеренно? - подумалось ему.
   - Только не говорите, что вы приходили  послушать  мессу,  -  сказала
Грис Марсала.
   Куарт кивнул; она улыбнулась  с  выражением,  которого  он  не  сумел
определить. Он снова взглянул на шрам, и женщина, заметив это, повернула
руку ладонью к себе.
   - Этот отец Ферро, - проговорил Куарт.
   Он собирался сказать еще что-то, но так и  не  сказал,  как  будто  к
этому больше нечего было добавить. Грис Марсала вновь улыбнулась, но  не
сразу, а секунду спустя и уже с иным выражением, как бы самой себе,  как
бы в ответ на не произнесенные Куартом, но услышанные ею слова.
   - Да, - почти прошептала она. - Все дело именно в этом.
   Казалось, она испытывала  облегчение;  во  всяком  случае,  перестала
прятать руку. Потом спросила, виделся ли Куарт с Макареной Брунер, и  он
кивнул.
   - Она приходит сюда каждое утро, в восемь, - сообщила  американка.  -
По четвергам и воскресеньям - вместе с матерью.
   - Не думал, что она так набожна. Он не вкладывал в эти слова никакого
сарказма, но Грис Марсала сдвинула брови:
   - Знаете, мне не нравится этот ваш тон.
   Он прошелся перед алтарем,  глядя  на  фигуру  Пресвятой  Богородицы.
Потом снова повернулся к женщине.
   - Возможно, вы правы. Но я вчера ужинал  с  ней,  однако  по-прежнему
пребываю в состоянии легкого недоумения.
   - Я знаю, что вы ужинали с ней. - Светлые глаза рассматривали его  то
ли с пристальным вниманием, то  ли  с  любопытством.  -  Макарена  своим
звонком подняла меня с постели в час ночи и продержала у телефона  почти
полчаса. И среди прочего сказала, что вы придете к мессе.
   - Это невозможно, - возразил Куарт. - Я сам еще за несколько минут не
был уверен, что приду.
   - А вот она была уверена. Она сказала, что, может быть,  после  этого
вы начнете понимать... - Не закончив, она испытующе взглянула на него:
   - Вы начали понимать?
   Куарт не отвел глаз.
   - А что еще она вам говорила?
   Он  спросил  небрежным,  почти  ироническим  тоном,  но,   не   успев
договорить до конца, раскаялся, что задал этот вопрос. Его действительно
интересовало,  что  Макарена  Брунер  могла  рассказать  своей   подруге
монахине, и Куарта охватило чувство  раздражения  при  мысли,  что  этот
интерес слишком очевиден.
   Грис Марсала задумчиво рассматривала его стоячий воротничок.
   - Она много чего говорила. Например, что вы ей симпатичны. И  что  вы
похожи на дона Приамо - гораздо больше, чем думаете. - Она с  головы  до
ног окинула его оценивающим взглядом. -  А  еще  сказала,  что  из  всех
священников, каких ей приходилось видеть, вы самый  sexy  ,  -  Судя  по
улыбке, ее немало забавляла эта ситуация. - Именно так  она  выразилась:
sexy. Как вам это нравится?
   - Зачем вы мне все это рассказываете?
   - Как зачем? Вы же сами спросили.
   - Не надо так шутить. В моем-то  возрасте...  -  Он  указал  на  свои
волосы, густо посеребренные сединой.
   - А мне  нравятся  ваши  волосы  и  ваша  короткая  стрижка.  Кстати,
Макарене тоже.
   - Вы не ответили на мой вопрос, сестра Марсала.  Она  рассмеялась,  и
сеть мелких морщинок окружила ее глаза.
   - Ради Бога, не называйте меня так.  -  Она  ткнула  пальцем  в  свои
грязные джинсы,  потом  махнула  рукой  в  сторону  лесов.  -  Не  знаю,
насколько все это приличествует монахине.
   Совсем не приличествует, подумал Куарт. Ни все это, ни  избранная  ею
линия поведения  в  странном  треугольнике,  который  образовали  они  и
Макарена Брунер; а может быть, даже в  четырехугольнике,  если  включить
сюда отца Ферро. Но он также не  мог  представить  себе  эту  женщину  в
монашеском  одеянии,  в  монастыре.  Казалось,  она  прибыла   сюда   из
Санта-Барбары.
   - Вы собираетесь когда-нибудь вернуться домой?
   Она ответила не сразу. Глаза ее были устремлены в глубь храма,  туда,
где у стены стояли  сдвинутые  скамейки.  Большие  пальцы  ее  рук  были
засунуты в задние карманы джинсов, и Куарт подумал: интересно, многие ли
монахини смогли бы носить такие облегающие  джинсы,  как  Грис  Марсала,
стройная, как юная девушка, несмотря на свой возраст,  который  выдавали
только постаревшее лицо да седые волосы.
   - Не знаю, - произнесла она наконец, словно издалека. -  Может  быть,
все будет зависеть от этого места,  от  того,  что  и  как  здесь  будет
происходить. Думаю, именно поэтому  я  до  сих  пор  не  уехала.  -  Она
говорила, обращаясь к Куарту, но не глядя  на  него,  сощурив  глаза  от
солнечного света, уже проникавшего вовнутрь через прямоугольник открытой
двери. - Вам  никогда  не  приходилось  испытывать  внезапного  ощущения
пустоты там, где, по вашим представлениям, находится сердце?.. Оно вдруг
как бы щелкает и останавливается на мгновение, без  видимой  причины.  А
потом все опять начинает идти по-старому, но ты знаешь, что это  уже  не
то же самое, и с беспокойством спрашиваешь себя, действительно ли что-то
не так.
   - Вы полагаете, что сумеете найти ответ здесь?
   - Понятия  не  имею.  Но  есть  места,  заключающие  в  себе  ответы.
Интуитивное ощущение этого заставляет нас бродить вокруг них в ожидании.
Вы так не думаете?
   Испытывая  неловкость,  Куарт  переступил  с   ноги   на   ногу.   Он
недолюбливал беседы такого рода, но ему нужны были слова. В любом из них
мог оказаться кончик нити, за которую следовало потянуть.
   - Я думаю, что мы всю жизнь бродим вокруг собственной  могилы.  Может
быть, в этом заключается ответ.
   Говоря это, он чуть улыбнулся, чтобы его слова не прозвучали  слишком
уж серьезно. Но женщина не среагировала на эту улыбку,
   - Я была права. Вы не такой, как другие священники.
   Она не объяснила причин, приведших ее к такому заключению, не назвала
того, кому она это говорила, да и Куарт не стал вдаваться в подробности.
Наступило молчание, которое никто не изъявил желания  заполнить.  Бок  о
бок они шли по храму. Куарт  рассматривал  стены,  облупившуюся  краску,
потускневшую от времени позолоту карнизов. Рядом, шаг в шаг,  молча  шла
Грис Марсала. Потом она вновь заговорила:
   - Бывают такие вещи... бывают такие люди и такие  места,  по  которым
невозможно пройти безнаказанно... Знаете, о чем я говорю? - На мгновение
она задержала шаг,  чтобы  взглянуть  на  Куарта,  потом  пошла  дальше,
покачивая головой. - Думаю, еще не знаете. Я имею в виду этот город. Эту
церковь. А также дона Приамо и саму Макарену. - Снова остановившись, она
насмешливо улыбнулась. - Вам полезно знать, во что вы впутываетесь.
   - Может быть, мне нечего терять.
   - Забавно, что  вы  это  говорите.  По  словам  Макарены,  это  самое
интересное, что в вас есть: впечатление, которое вы производите.  -  Они
теперь находились у самой двери, и от  яркого  солнечного  света  зрачки
светлых глаз женщины превратились в пару едва заметных черных  точек.  -
Похоже, вам, как и дону Приамо, особенно нечего терять.
 
*** 
 
   Официант поворачивал рукоятку управления навесом  до  тех  пор,  пока
тень не накрыла столик, за которым расположились Пенчо Гавира и  Октавио
Мачука. Сидя у ног старого банкира, чистильщик  обуви  намазывал  кремом
его ботинок.
   - Пожалуйста, другую, кабальеро.
   Мачука послушно убрал правую ногу  с  ящика,  украшенного  золочеными
гвоздиками и зеркальцами, и поставил на  ее  место  другую.  Чистильщик,
подсунув под  верхний  край  ботинка  специальную  пластинку,  чтобы  не
запачкать носки, старательно продолжал свое  дело.  Он  был  очень  худ,
смугл, как цыган, возрастом - за пятьдесят; руки все в  татуировках,  из
нагрудного кармана высовывалась пачка лотерейных билетов. Каждый день он
чистил ботинки президенту банка "Картухано" (шестьдесят дуро за  сеанс),
пока тот созерцал жизнь из-за своего столика на углу "Ла Каштаны".
   - Ну и жара, - заметил чистильщик.
   Тыльной стороной руки,  черной  от  гуталина,  он  стер  капли  пота,
стекавшие по его носу. Пенчо Гавира закурил сигарету  и  предложил  одну
чистильщику; тот, не переставая полировать щеткой ботинки Мачуки,  сунул
подарок за ухо. На столике перед  старым  банкиром  стояла  чашка  кофе,
рядом лежал номер "АБЦ", а сам он с удовлетворенным  видом  наблюдал  за
работой чистильщика. Когда тот закончил, Мачука  протянул  ему  тысячную
банкноту. Чистильщик растерянно почесал в затылке:
   - Я не дам вам сдачи, кабальеро. Мелочи  нет.  Президент  "Картухано"
усмехнулся своей обычной усмешкой и закинул одну длинную ногу на другую:
   - Ну, тогда завтра возьмешь и за сегодня, Рафита. Когда будет сдача.
   Чистильщик вернул ему банкноту, попрощался жестом,  похожим  на  тот,
каким отдают честь военные, и, подхватив под мышку свой ящик и низенькую
скамеечку, удалился в  направлении  площади  Дуке-де-ла-Виктория.  Пенчо
Гавира видел, как он прошел  совсем  рядом  с  Перехилем,  ожидавшим  на
почтительном расстоянии, у витрины обувного магазина, в нескольких шагах
от темно-синего "мерседеса", припарковавного  у  тротуара.  За  соседним
столиком Кановас, секретарь Мачуки, как всегда молчаливый и  аккуратный,
просматривал бумаги, ожидая распоряжений хозяина.
   - Как там дела с церковью, Пенчо?
   С виду это был самый обычный вопрос - таким тоном спрашивают о погоде
или о здоровье кого-либо из родни. В руках у старика Мачуки была газета,
которую он листал без особого интереса, пока  не  дошел  до  страницы  с
некрологами. Их он начал читать очень внимательно.  Гавира,  откинувшись
на спинку стула, смотрел на пятна солнечного света, подползавшие  к  его
ногам со стороны улицы Сьерпес.
   - Мы сейчас этим занимаемся, - ответил он.
   Мачука, не отрываясь от газеты,  прищурил  глаза.  Для  него,  в  его
возрасте, служило своеобразным утешением узнавать, что вот еще кто-то из
знакомых ему людей опередил его.
   - Члены совета теряют терпение, - заметил  он,  продолжая  читать.  -
Точнее, одни теряют терпение, а другие надеются, что ты  разобьешь  себе
голову. - Он перевернул страницу, с  полуулыбкой  скользнув  глазами  по
длинному списку детей,  внуков  и  прочих  родственников,  молящихся  за
упокой души сиятельного  сеньора  дона  Луиса  Хоркеры  де  ла  Синтача,
выдающегося  сына   Севильи,   командора   ордена   Маньяры   дворецкого
Королевского   братства   Вечного   милосердия,   усопшего   со    всеми
христианскими церемониями. Мачуке, как и всей  Севилье,  было  известно,
что сиятельный покойник был отъявленным сукиным сыном,  разбогатевшим  в
первые послевоенные годы на контрабанде  пенициллина.  -  До  обсуждения
твоего проекта остается всего несколько дней.
   Не вынимая сигареты изо  рта,  Гавира  кивнул.  Обсуждение  состоится
через двадцать четыре часа после того, как саудовцы из "Сан Кафер  Элли"
приземлятся в севильском аэропорту, чтобы наконец купить "Пуэрто Тарга".
А увидев на столе подписанный договор, никто и рта не откроет.
   - Я закручиваю последние гайки, - сказал он.
   Мачука  дважды  медленно  кивнул.  Его  глаза,  окруженные  глубокими
темными кругами, оторвавшись от газеты,  обратились  на  проходивших  по
улице людей.
   - Этот священник, - произнес он. - Старик.
   Гавира навострил было уши, но банкир долго молчал, как будто  еще  не
додумал до конца то, что хотел сказать. А может, это был  провокационный
ход, рассчитанный на то, чтобы заставить говорить  его.  Как  бы  то  ни
было, Гавира предпочел не раскрывать рта.
   - Все упирается в него, - снова заговорил наконец Мачука. -  Пока  он
там, алькальд не продаст, архиепископ не секуляризирует, а твоя  жена  и
ее мать будут гнуть свое. Эти мессы по четвергам портят тебе все дело.
   Он по-прежнему называл Макарену Брунер женой Гавиры,  что,  формально
будучи верным,  создавало  последнему  определенные  неудобства.  Мачука
отказывался  признать  распад  брака,  заключенного  при  его   активном
участии. А кроме того, в этом  заключалось  предупреждение:  у  молодого
финансиста не будет твердой почвы  под  ногами,  пока  продолжается  эта
двусмысленная семейная ситуация, которую Макарена прямо-таки  афиширует.
Высшее общество Севильи, принявшее Гавиру после его  свадьбы  с  молодой
герцогиней дель Нуэво Экстреме, определенных вещей не прощало. Что бы ни
делала Макарена, с кем бы ни спала - с тореадорами или со  священниками,
- она принадлежала к этому обществу, а он, Гавира, - нет. Без своей жены
он был просто нахальным чужаком с деньгами.
   - Как только решится дело с церковью, - сказал он, - я займусь ею.
   Мачука со скептическим видом перелистывал страницы газеты.
   - Что-то мне не верится. Я ее знаю с детства.  -  Он  наклонился  над
газетой, чтобы отхлебнуть кофе из своей чашки. - Если даже  ты  выведешь
из игры этого попа и снесешь  церковь,  ту,  другую  битву  ты  вряд  ли
выиграешь. Для Макарены это дело личное.
   - А для герцогини?
   Под крючковатым носом банкира наметилось некое подобие улыбки:
   - Крус очень уважает  решения  своей  дочери.  А  насчет  церкви  она
безусловно на ее стороне.
   - Вы виделись с ней в последнее время? Я имею в виду мать.
   - Конечно. Каждую среду.
   Это была правда. Раз в неделю, ближе к вечеру, Октавио Мачука посылал
свою машину за Крус Брунер, а сам ждал ее  в  парке  Марии-Луизы,  чтобы
прогуляться вместе. Их можно было видеть там прохаживающимися под  ивами
или сидящими на скамейке в беседке Беккера, в лучах клонящегося к закату
солнца.
   -  Но  ты  ведь  знаешь  свою  тещу.  -  Улыбка  Мачуки  обозначилась
отчетливее. - Мы с ней беседуем только о погоде, о цветах у нее во дворе
и в саду, о стихах Кампоамора... И всякий раз, как я читаю ей  вот  это:
"Дочери моих былых возлюбленных меня целуют  холодно,  как  образ",  она
смеется, как маленькая девочка. Затевать  разговор  о  ее  зяте,  или  о
церкви, или о неудавшемся  браке  ее  дочери  -  это  показалось  бы  ей
выходкой весьма дурного тона. - Он кивком указал на здание  закрывшегося
банка "Леванте" на углу улицы Санта-Мария-де-Грасия. - Готов поспорить с
тобой на вот эти хоромы, что она даже не знает о вашем разрыве.
   - Не преувеличивайте, дон Октавио.
   - Я ничуть не преувеличиваю.
   Гавира молча отхлебнул пива. Разумеется, это было преувеличением,  но
оно давало весьма четкое представление  о  характере  престарелой  дамы,
обитавшей в "Каса дель Постиго"  подобно  монахине  в  монастыре,  среди
теней и воспоминаний старого дворца, уже слишком просторного для  нее  и
ее дочери, находящегося в  самом  сердце  старинного  квартала:  мрамор,
изразцы, решетчатые калитки, дворики,  уставленные  цветами  в  горшках,
кресла-качалки, канарейки, послеобеденный отдых  и  пианино.  Она  жила,
чуждая всему тому, что происходило за дверьми ее дома, который  покидала
раз в неделю ради прогулки в прошлое в обществе друга  своего  покойного
мужа.
   - Я не собираюсь вмешиваться в твою  личную  жизнь,  Пенчо.  -  Глаза
старика остро глянули, словно из засады, из-под полуопущенных век. -  Но
меня частенько спрашивают, что случилось с Макареной.
   Гавира спокойно покачал головой.
   - Ничего особенного, уверяю вас. Думаю, просто возникла напряженность
из-за моей работы, из-за жизни вообще...  -  Он  затянулся  сигаретой  и
выпустил дым через нос и рот. - Кроме того, вы не знаете;  ей  хотелось,
чтобы у нас был ребенок - сразу же. - Он чуть поколебался. - Я борюсь за
место в жизни, дон Октавио, и борьба в самом разгаре. У меня нет времени
на соски и пеленки, так что я попросил ее подождать... - Он вдруг ощутил
сухость во рту и снова потянулся за пивом. - Немного  подождать,  вот  и
все. Мне казалось, что я сумел убедить ее и что все идет хорошо. И вдруг
в один прекрасный день - раз! - она ушла, хлопнув дверью, и объявила мне
войну. Которая продолжается по сей день. Может, это как  раз  совпало  с
нашим взаимонепониманием насчет церкви или еще с чем-то, не знаю... - Он
поморщился. - Может, и правда все совпало.
   Мачука смотрел на него пристально и холодно. Почти с любопытством.
   - Эта история с тореадором... - проговорил он. - Это  был  уда