в висках, и он постарался успокоиться, чтобы иметь возможность
слышать звуки вокруг себя. Так он добрался до  рубки  -  штурвал  и  все
инструменты были  упакованы  в  брезентовые  чехлы  -  и  прислонился  к
железной переборке, изо всех сил напрягая слух. В рубке пахло  так,  как
всегда пахнет в грязных, запущенных помещениях. Макарена,  затем  Гавира
вошли следом за ним и  остановились  рядом,  напряженные;  дальний  свет
аренальских   фонарей   обрисовывал   их   тени.   Банкир,    спокойный,
вопросительно взглянул на Куарта. Макарена, нахмурившись, смотрела то на
одного, то на другого,  ожидая  сигнала,  исполненная  такой  решимости,
будто всю свою жизнь только тем и занималась, что  нападала  на  корабли
посреди ночи. Куарт  увидел  деревянную  дверь;  из-за  нее  приглушенно
доносились звуки радио. Тонкая линия света внизу очерчивала порог.
   - Если возникнут осложнения, мы с вами займемся мужчинами,  -  шепнул
Куарт, ткнув пальцем  в  грудь  себе,  затем  Гавире;  потом  указал  на
Макарену:
   - А она - отцом Ферро.
   - А женщина?
   - Не знаю. Если она вмешается, там посмотрим. По обстоятельствам.
   Банкир высказал предположение, что, может быть, удастся уладить  дело
по-хорошему, если он выступит от имени Перехиля. Кратко и  тихо  обсудив
этот вариант, они решили, что  главной  проблемой  тут  является  выкуп:
похитители ждут его, а у Гавиры  при  себе  только  кредитные  карточки.
Куарт быстро соображал, а его товарищи по приключению смотрели на него и
ждали; принять окончательное решение они предоставляли ему,  священнику,
поскольку речь шла о другом священнике, так  что  нужно  было  продумать
степень риска на любой случай. В последний раз пожалев, что не прибег  к
помощи полиции, Куарт старался вспомнить, как  следует  решать  проблемы
такого рода. Если по-хорошему, то нужны слова: безграничное  спокойствие
и много, много слов. Если по-плохому, то быстрота, натиск,  грубость.  В
обоих случаях ни за  что  нельзя  давать  противнику  время  задуматься.
Необходимо ошеломить его шквалом впечатлений,  чтобы  они  заблокировали
способность реагировать. А на самый худший  случай  -  чтобы  Провидение
(или кто  там  несет  вахту  сегодня  ночью)  не  позволило  сожалеть  о
происшедших несчастьях.
   - Пошли.
   Сплошной гротеск, подумал он. Потом взял с  нактоуза  стальную  трубу
длиной с полметра, устрашающего вида. Разящая  сталь,  вспомнилось  ему.
Хотя бы сегодня все обошлось и никто никого не  убил.  Потом  он  сделал
несколько глубоких вдохов, каждый раз задерживая воздух в легких,  чтобы
наполнить их кислородом,  и  направился  к  двери,  мельком  подумав  на
полпути, не следует ли осенить себя крестом.
 
*** 
 
   Чашка с кофе упала на брюки дону Ибраиму.  В  дверях  рубки  появился
высокий священник. Он был  без  пиджака,  в  одной  рубашке  со  стоячим
воротничком, и держал в правой руке железную трубу.  С  трудом  -  из-за
упиравшегося в край столика живота - поднимаясь на ноги,  экс-лжеадвокат
увидел за спиной священника другого мужчину  -  смуглого,  красивого,  в
котором узнал банкира Гавиру. Потом появилась молодая герцогиня.
   - Успокойтесь, - сказал высокий священник. - Мы пришли поговорить.
   Удалец из Мантелете -  в  майке,  с  блестящей  от  пота  татуировкой
легионера на плече - приподнялся на койке и сел,  свесив  на  под  босые
ноги. Он смотрел на дона Ибраима, как бы спрашивая, входит  ли  в  рамки
программы этот визит.
   - Мы от Перехиля, - объявил банкир Гавира. - Все в порядке.
   Если бы все было в порядке, сказал себе дон Ибраим, они не находились
бы здесь, Перехиль выложил бы на стол четыре  с  половиной  миллиона,  а
высокий священник не притащил бы с  собой  эту  трубу.  Судя  по  всему,
что-то  где-то  не  сложилось;  он  пошарил  глазами  за  спиной   вновь
прибывших, ожидая увидеть еще кого-нибудь.
   - Нам нужно поговорить, - повторил высокий священник.
   "Что нам нужно, - подумал дон Ибраим, - так это удирать отсюда во все
лопатки: мне самому, Красотке и  Удальцуз".  Но  Красотка  находилась  в
каюте, вместе со старым священником, а удрать было не так легко - помимо
всего прочего, еще и потому, что пришельцы  стояли  как  раз  в  дверях,
ведущих наружу. Будь проклято все, сказал он  себе.  Будь  проклято  его
невезение, будь прокляты все Перехили и все попы на свете. Стоит  только
связаться с ними, и пиши пропало. Дело провалилось, а сам он  -  круглый
идиот.
   - Тут какое-то недоразумение, - произнес он, чтобы выиграть время.
   Что касается попов, то у долговязого лицо было как каменное, а пальцы
так  вцепились  в  эту  железную  трубу,  которая  шла  к  его  высокому
воротничку так же, как пошла  бы  Иисусу  Христу  пара  пистолетов.  Дон
Ибраим, растерянный, оперся на стол; Удалец смотрел на него, как смотрит
верный пес на хозяина, ожидая его приказа, чтобы ринуться  в  атаку  или
лизнуть руку. Хотя бы,  по  крайней  мере,  выдернуть  отсюда  Красотку,
подумал дон Ибраим. Чтобы  не  досталось  и  ей,  если  дело  дойдет  до
рукопашной.
   Он как раз был занят этими мыслями, когда события решили все за него.
Молодая герцогиня не казалась ни смущенной,  ни  испуганной;  глаза  ее,
осматривающие кубрик, так и метали молнии.
   - Где вы его держите? - спросила она.
   И, не ожидая ответа, сделала два шага через кубрик к  закрытой  двери
каюты. Бой-баба, подумал дон Ибраим. Движимый,  скорее,  рефлексом,  чем
чем-либо другим, Удалец поднялся, загораживая ей дорогу. Он нерешительно
смотрел на шефа, но тот был неспособен реагировать.  Тут  банкир  Гавира
двинулся к женщине, как  бы  на  помощь;  и  Удалец,  почувствовав  себя
увереннее оттого, что перед ним мужчина, и вспомнив, что напасть  первым
- это, считай, половина победы, врезал ему правой так, что тот, отлетев,
хлопнулся спиной о переборку. Вот тут-то  и  начались  проблемы.  Словно
гонг прозвучал в каком-то уголке  искалеченной  памяти  Удальца,  и  он,
подняв кулаки, запрыгал по кубрику, молотя ими направо и налево, готовый
защищать титул чемпиона в легчайшем весе. Ко всему прочему банкир Гавира
налетел на полку, где  стояли  металлические  чашки,  и  та  рухнула  со
страшным грохотом. Молодая герцогиня, уклонившись от  еще  одного  удара
Удальца, решительно подскочила к двери  каюты,  где  был  заперт  старый
священник, а дон Ибраим принялся кричать, призывая всех  к  спокойствию,
хотя никто его не слушал.
   Тут начался уже полный тарарам. Услышав шум, Красотка Пуньялес  вышла
из каюты посмотреть, в чем дело, и лицом к лицу  столкнулась  с  молодой
герцогиней; а в это время банкир Гавира, несомненно, чтобы  расквитаться
за удар, полученный от Удальца, набросился  на  дона  Ибраима  с  самыми
худшими  намерениями.  Высокий  священник,  нерешительно   взглянув   на
железную трубу, которую держал в руке, бросил ее на пол  и  отступил  на
несколько шагов, чтобы избежать кулаков Удальца, наскакивавшего на  все,
что двигалось, включая и свою собственную тень.
   - Спокойствие! - взывал дон Ибраим. - Спокойствие!
   У Красотки Пуньялес началась истерика; оттолкнув  молодую  герцогиню,
она кинулась на банкира Га-виру, растопырив пальцы  с  острыми  ногтями,
готовая выцарапать ему глаза. Гавира, отнюдь не по-джентльменски, влепил
ей пощечину, от которой она снова влетела в  каюту,  откуда  только  что
вышла, и, шурша накрахмаленными оборками  в  крупный  горох,  рухнула  у
самого стула, на котором, связанный, с завязанными глазами, сидел старый
священник, выворачивая назад голову, чтобы понять, что  происходит.  Что
же до дона Ибраима, то полученная Красоткой пощечина разом  покончила  с
его примиренческими настроениями,  подействовав  на  него,  как  красная
тряпка  на  быка.  Покорившись   неизбежному,   толстый   экс-лжеадвокат
перевернул стол, наклонил голову, как его учили Кид Тунеро и дон Эрнесто
Хемингуэй в гаванском баре  "Флоридита",  и,  издав  боевой  клич  -  он
выкрикнул "Да здравствует Сапата!" , потому что  это  было  первое,  что
пришло ему в голову, - швырнул свои сто десять килограммов  на  банкира,
головой в живот, отчего тот отлетел в противоположный угол кубрика - как
раз в тот момент, когда Удалец своей мощной правой ударил  священника  в
лицо, а тот, чтобы не упасть, схватился за лампу. Сноп искр из вырванных
с корнем проводов - и катер погрузился в темноту.
   - Красотка! Удалец! - задыхаясь крикнул дон Ибраим, пытаясь  отцепить
от себя руки банкира.
   Что-то сломалось с громким треском. Со всех сторон слышались крики  и
удары, наносимые в темноте.  Кто-то  -  наверняка  высокий  священник  -
навалился на экс-лжеадвоката и, прежде  чем  тот  сумел  подняться,  так
двинул ему локтем в лицо, что у него искры из глаз посыпались.  Черт  бы
побрал всех священников, и эту  их  дурацкую  идею  насчет  подставления
другой щеки, и ту шлюху-мать, которая их родила. Чувствуя, как  из  носа
капает кровь, дон Ибраим пополз на четвереньках, волоча брюхо  по  полу.
Было страшно жарко, да и собственный жир не давал ему дышать.  В  дверях
на мгновение обрисовался силуэт Удальца, по-прежнему молотящего кулаками
куда попало. Снова удары, снова крики, снова что-то рассыпалось в щепки.
Туфля на каблуке наступила на  руку  дона  Ибраима,  и  следом  на  него
рухнуло чье-то тело. По шороху оборок и запаху "Мадерас де  Орьенте"  он
немедленно узнал Красотку Пуньялес.
   - К двери. Красотка!.. Беги к двери!
   Он кое-как поднялся, не выпуская руки,  которую  нашарил  в  темноте,
ударил кулаком - сильно промахнувшись - кого-то, вставшего на его  пути,
и с энергией, порожденной отчаянием, потащил Красотку в рубку  и  дальше
на палубу. Окончательно запыхавшись, он и  сам  оказался  там  и  увидел
Удальца, скачущего вокруг штурвала, лупя кулаками  по  его  брезентовому
чехлу, как по боксерской груше. Совершенно обессиленный,  чувствуя,  что
его сердце вот-вот оборвется, и уверенный, что с минуты на минуту у него
случится инфаркт, дон Ибраим схватил Удальца за руку пониже плеча и,  не
выпуская руки Красотки, буквально поволок обоих к трапу.  Они  спрыгнули
на причал,  и  дон  Ибраим,  толкая  их  впереди  себя,  погнал  дальше.
Растерянная, оглушенная Красотка рыдала, уцепившись за его руку. Рядом с
ней, набычившись и дыша через нос - гоп,  гоп,  -  Удалец  из  Мантелете
продолжал размахивать кулаками, нанося удары теням.
 
*** 
 
   Они вывели отца Ферро на палубу  и  уселись  рядом  с  ним,  помятые,
растерзанные, с наслаждением вдыхая  свежий  ночной  воздух.  Они  нашли
фонарь, и в его свете Куарт увидел распухшую скулу Пенчо  Гавиры  и  его
начинающий  заплывать  правый  глаз,  перепачканное  лицо   Макарены   с
небольшой  царапиной  на  лбу,  кое-как  застегнутую  сутану   и   почти
двухдневную жесткую седую щетину отца Ферро. Сам Куарт  находился  не  в
лучшем состоянии: от удара, нанесенного ему типом, похожим  на  боксера,
перед тем как погас свет,  у  него  заклинило  с  одной  стороны  нижнюю
челюсть, а в ухе стоял весьма неприятный шум. Кончиком языка  он  ощупал
зубы, и ему показалось, что один качается. О Господи.
   Должно быть, все  это  выглядело  довольно  странно.  Палуба  "Канела
Фина", заваленная обломками стульев, огни Ареналя над парапетом, ниже по
берегу, за акациями, подсвеченная Золотая башня. И Га-вира,  Макарена  и
сам Куарт, сидящие полукругом вокруг отца Ферро, из уст  которого  никто
из них еще не услышал ни слова, ни стона.  И  даже  не  заметил  никаких
проявлений благодарности. Старый священник смотрел на черную поверхность
реки - смотрел словно откуда-то издалека.
   Первым заговорил Гавира. Точный  в  движениях,  очень  спокойный,  он
набросил  на  плечи  пиджак  и,  подчеркнув,  что  не  снимает  с   себя
ответственности, рассказал о Селестино Перехиле и о том, как неверно тот
понял его указания.  Из-за  этого,  собственно,  он,  Гавира,  и  явился
сегодня ночью сам, чтобы по мере возможности исправить причиненное  зло.
Он  готов  предложить   отцу   Ферро   любое   удовлетворение,   включая
четвертование Перехиля, когда тот появится на  горизонте;  однако  лучше
сразу же внести  ясность:  отношение  его,  Гавиры,  к  проблеме  церкви
Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, остается неизменным. Одно - это
одно, а другое - это другое, подчеркнул он. После чего сделал  паузу  и,
ощупав вспухшую скулу, закурил сигарету.
   - Таким образом, - закончил он после нескольких секунд молчания, -  я
снова отхожу в сторону.
   Больше он не сказал ничего. Дальше заговорила Макарена. Она  подробно
рассказала обо всем, что произошло в отсутствие отца Ферро, и тот слушал
ее без малейшего признака волнения - даже когда она  говорила  о  смерти
Онорато Бонафе и о подозрениях полиции. Следуя логике событий,  затем  в
разговор вступил Лоренсо Куарт. Теперь отец Ферро смотрел на него.
   - Проблема заключается в том, - сказал Куарт, - что у вас нет алиби.
   В свете фонаря глаза старого священника казались еще более темными  и
непроницаемыми, чем обычно.
   - Зачем мне алиби? - спросил он.
   - Видите ли, - Куарт наклонился к нему, оперевшись локтями о  колени,
- есть, так сказать, критический отрезок времени - критический в  смысле
смерти Бонафе: между семью или  половиной  восьмого  вечера  и  девятью.
Более или менее.  Все  зависит  от  того,  в  котором  часу  вы  заперли
церковь... Если бы имелись свидетели того, чем вы занимались  в  течение
всего этого времени, было бы просто великолепно.
   Как все-таки трудно с этим стариком, в который  раз  подумал  он  про
себя, пока ожидал ответа. Эти обкромсанные седые  волосы,  этот  широкий
нос, это лицо, словно выкованное сильными, но не слишком точными ударами
молота. Свет фонаря еще больше подчеркивал грубость этого лица.
   - Никаких свидетелей нет, - сказал отец Ферро.
   Казалось, ему абсолютно наплевать,  что  означают  эти  слова.  Куарт
переглянулся с продолжавшим хранить молчание Гавирой и,  обескураженный,
вздохнул.
   - Вы осложняете нам ситуацию. Мы с Макареной можем свидетельствовать,
что вы явились в "Каса  дель  Постиго"  около  одиннадцати  и  что  ваше
поведение  не  вызывало  никаких  подозрений.  Грис  Марсала,  со  своей
стороны, подтвердит, что до  половины  восьмого  все  было  нормально...
Полагаю, первое, о чем вас спросит  полиция,  -  это  как  вы  могли  не
заметить Бонафе в  исповедальне.  Но  вы  ведь  не  входили  в  церковь,
правда?.. Это самое логичное объяснение. И думаю, что адвокат,  которого
мы предоставим в ваше распоряжение, попросит вас подтвердить этот пункт.
   - Почему?
   Куарт воззрился на него, раздраженный  непониманием  столь  очевидных
вещей:
   - Как - почему? Это  же  единственная  правдоподобная  версия.  Будет
значительно труднее доказать вашу невиновность,  если  вы  скажете,  что
заперли церковь, зная, что в ней находится мертвец.
   Выражение лица отца Ферро не изменилось, как будто все это не имело к
нему никакого отношения. Тогда Куарт  довольно  жестким  тоном  напомнил
ему, что прошли те времена, когда власти просто принимали на веру  слово
священника - особенно священника, у которого в  исповедальне  обнаружили
труп. Однако старик, казалось, даже не слушал - только время от  времени
смотрел долгим взглядом на Макарену, не произнося ни слова.  После  того
как Куарт закончил, он некоторое  время  молчал,  созерцая  реку.  Потом
все-таки заговорил:
   - Скажите мне одну вещь... Что больше устраивает Рим?
   Это было последнее, чего мог ожидать Куарт. Он сердито выпрямился.
   - Забудьте о Риме: вы не настолько важны для  него.  В  любом  случае
скандал будет. Представьте себе: священник, подозреваемый в убийстве, да
еще в своей собственной церкви.
   Представлял себе это отец Ферро или нет, он не сказал. Вместо  ответа
он поднял руку к лицу и почесал подбородок. Как ни странно, казалось, он
ожидает чего-то. И происходящее чуть ли не забавляет его.
   - Ладно, - кивнул он наконец. - Похоже, то, что случилось, устраивает
всех. Вы избавляетесь от церкви.  -  Он  взглянул  на  Гавиру,  который,
однако, ничего не ответил. - А вы, - это уже Куарту, -  избавляетесь  от
меня.
   Макарена вскочила с протестующим возгласом:
   - Не говорите таких вещей, дон Приамо! Есть люди, которым  нужна  эта
церковь и которым нужны вы. Вы нужны мне. И  герцогине  тоже.  -  Она  с
вызовом взглянула на мужа. - И потом, не забывайте - завтра четверг.
   На мгновение жесткие черты липа старика как будто смягчились.
   - Я не забываю. - И в следующую секунду они опять  стали  такими  же,
как всегда. - Но есть вещи, которые уже не в моей власти... Скажите мне,
отец Куарт: вы верите в мою невиновность?
   - Я верю, - быстро сказала Макарена, и в словах ее прозвучала мольба.
   Но глаза старого священника по-прежнему были устремлены на Куарта.
   - Не знаю, - ответил тот. - Правда, не знаю. Хотя, верю  я  или  нет,
это не имеет значения. Вы священнослужитель, мой  товарищ.  Мой  долг  -
помочь вам всем, чем смогу.
   Приамо Ферро посмотрел на него так, как никогда  не  смотрел  раньше.
Этот взгляд впервые  не  был  жестким.  Наверное,  он  был  благодарным.
Подбородок старика дрогнул, как будто он собирался  произнести  какие-то
слова, но губы не повиновались ему.  Вдруг  он  моргнул,  стиснув  зубы,
новое  выражение  исчезло  с  его  лица,  и  остался  только   маленький
неопрятный священник, который повел вокруг себя  враждебным  взглядом  и
снова устремил его на Куарта.
   - Вы не можете помочь мне. Никто не может... Мне не нужны  ни  алиби,
ни свидетельства, потому  что,  когда  я  запирал  дверь  ризницы,  этот
мертвец находился в исповедальне.
   Куарт на секунду закрыл глаза. Это не оставляло никакого выхода.
   - Почему вы так уверены?.. -  спросил  он,  хотя  знал,  какой  ответ
сейчас услышит.
   - Потому, что это я убил его,
   Макарена резко отвернулась, сдерживая  стон,  и  вцепилась  руками  в
перила. Пенчо Гавира закурил еще одну  сигарету.  А  отец  Ферро  встал,
неловкими пальцами застегивая сутану.
   - А теперь, - сказал он, обращаясь к Куарту, - будет лучше,  если  вы
передадите меня полиции.
 
*** 
 
   Луна медленно  плыла  над  Гвадалквивиром  навстречу  Золотой  башне,
вдалеке отражавшейся в нем. Сидя на берегу и свесив ноги почти  к  самой
воде, дон Ибраим, подавленный, зажимал платком нос, из которого сочилась
кровь. Его рубашка вылезла  из  брюк  и  задралась  на  толстом  животе,
испачканном кофе и машинным маслом. Рядом с ним,  лежа  на  животе,  как
будто рефери досчитал до десяти  и  теперь  уже  все  равно,  Удалец  из
Мантелете тоже смотрел на черную воду - молча, приподняв одну  бровь.  В
голове его роились далекие, смутные грезы об аренах, быках, вечерах  его
славы, аплодисментах под светом прожекторов, на брезенте ринга. Он лежал
неподвижно, как усталый, преданный пес возле своего хозяина.
   У подножия каменной лестницы, спускавшейся  к  самой  реке,  Красотка
Пуньялес смачивала край одной из  оборок  своего  платья  в  воде  между
камышовых стеблей и прикладывала его к вискам напевая. В  журчании  воды
едва слышно раздавался ее голос, хриплый от мансанильи и от  понесенного
поражения.  А  огни  Трианы  подмигивали  с  другого  берега,  и   бриз,
долетавший от Санлукара, с моря и, как говорили, от самой Америки, рябил
поверхность реки, чтобы хоть как-то утолить печали трех друзей.
 
   ...Тот, кто клялся в любви тебе,
   Под иными теперь знаменами.
 
   Дон Ибраим машинально поднял руку к груди - и уронил  ее  на  колени.
Там, на борту "Канела Фина", остались часы  дона  Эрнесто  Хемингуэя,  и
зажигалка  Гарсиа  Маркеса,  и  шляпа-панама,  и  сигары.  И,  вместе  с
последними обрывками  достоинства  и  совести,  те  четыре  с  половиной
миллиона, которых они так и не увидели и на которые собирались  устроить
таблао для Красотки. В жизни дона  Ибраима  было  немало  поражений,  но
такого - никогда.
   Он пару раз глубоко вздохнул и, опершись на плечо  Удальца,  неуклюже
встал на ноги. К