что, в общем-то, одно и то же... И в тот день, когда я  вдруг
оказалась перед зеркалом, осторожно  подкрашивая  себе  глаза  -  это  в
мои-то тогдашние сорок лет, -  потому  что  он  собирался  посетить  наш
колледж, я поняла,  что  происходит.  -  Взглянув  на  шрам  у  себя  на
запястье, она показала его Куарту в  зеркале.  -  Это  была  не  попытка
самоубийства, как подозревали мои коллеги, а приступ ярости. Отчаяния. А
когда я вышла из больницы и обратилась за советом  к  вышестоящим,  все,
что им пришло в голову,  -  это  рекомендовать  мне  побольше  молиться,
соблюдать дисциплину  и  руководствоваться  примером  Святой  Терезы  из
Лизье. - Она помолчала, потирая запястье, как будто хотела стереть шрам.
- Вы помните, падре, кто такая была Тереза из Лизье?
   Священник молча кивнул.
   - Несмотря на туберкулез и холодную келью,  она  никогда  не  просила
одеяла, а смиренно переносила все муки, причиняемые болезнью... И добрый
Господь вознаградил ее  за  неисчислимые  страдания,  забрав  к  себе  в
возрасте двадцати четырех лет!
   Она как будто тихо засмеялась сквозь  зубы,  прищурив  глаза,  словно
рассматривая что-то вдали,  и  от  этого  мелкие  морщинки  на  ее  лице
сделались  более  заметными.  В  свое  время  она  была  привлекательной
женщиной, подумал Куарт, да в какой-то степени и  продолжала  оставаться
такой. Он спросил  себя,  скольким  монахам  или  монахиням  хватило  бы
смелости сделать то, что сделала она.
   Грис Марсала села в кресло; Куарт остался стоять - пиджак расстегнут,
руки в карманах, - прислонившись к косяку двери возле этажерки  и  глядя
на нее. Она взглянула на него с неожиданно горькой улыбкой.
   - Вы были  когда-нибудь  на  кладбище,  где  хоронят  монахинь,  отец
Куарт?..  Аккуратные  ряды  одинаковых   небольших   досок.   Совершенно
одинаковых. А на них имена. Но не те, что давали им при крещении, а  те,
которые они носили в монашестве. Кем бы они ни были в этой жизни, как бы
ни прожили ее - все сводится исключительно к их  принадлежности  к  тому
или иному ордену; все остальное не имеет значения перед  лицом  Господа.
Нет более печальных могил, чем эти. Они как военные кладбища с  тысячами
крестов, на которых написано: "Неизвестный". Они  порождают  невыносимое
ощущение одиночества. И вопрос,  который  уже  задавался  миллионы  раз:
зачем все это было нужно?
   Она  теребила  вязаную  салфетку  на  подлокотнике  дивана  и   вдруг
показалась  Куарту   совсем   беззащитной,   потерявшей   свою   обычную
уверенность. Ему захотелось сесть рядом с  ней,  но  он  сдержался:  ему
надлежало  не   проявлять   сострадание,   а   оперативно   использовать
предоставляющуюся возможность. Может,  ему  никогда  не  выдастся  более
удобного случая заглянуть  в  укромные  уголки  души  этой  женщины.  Он
заговорил осторожно, подбирая слова: так рыболов  старается  не  слишком
натягивать леску, чтобы рыба не испугалась и не сорвалась.
   - Таковы нормы. Вы знали об этом, когда принимали постриг.
   Она посмотрела на него так, будто он говорил на другом языке.
   - Когда я принимала постриг,  я  не  знала  смысла  таких  слов,  как
"подавление", "нетерпимость" или "непонимание". - Она мотнула головой. -
А именно таковы нормы на самом деле. И чем ты моложе и  привлекательнее,
тем хуже. Сплетни, группки,  приятельницы  и  неприятельницы,  ревность,
зависть... Вы, наверное, знаете эту старую поговорку: и живут без любви,
и расстаются без слез... Если когда-нибудь я перестану  верить  в  Бога,
надеюсь, я буду продолжать верить в Страшный суд. Как  бы  мне  хотелось
встретить там некоторых моих товарок и всех моих начальниц!
   - Почему вы стали монахиней?
   - Это все больше напоминает исповедь. Я привела вас сюда не для того,
чтобы облегчить свою совесть... Почему вы  стали  священником?..  Старая
история о деспотичном отце и чересчур любящей матери?
   Куарт покачал головой, чувствуя себя  весьма  неуютно.  Он  вовсе  не
планировал обсуждать с ней эту тему.
   - Я потерял отца еще ребенком, - сказал он.
   - Понятно. Еще один случай эдиповой проекции, как  выразился  бы  эта
старая свинья Фрейд.
   - Не думаю. Я примерял на себя и военную карьеру.
   - Прямо как в книге. Красное и черное. -  Она  положила  салфетку  на
колени и рассеянно то аккуратно складывала, то снова разглаживала ее.  -
Мой отец был ревнив, стремился подавлять. А я боялась разочаровать  его.
Если вы  как  следует  проанализируете  причины,  побуждающие  некоторых
женщин - особенно хорошеньких девушек - уходить от  мира,  то  удивитесь
тому, насколько часто на  их  решение  влияет  жизнь  с  отцом-деспотом.
Многим монахиням, как и мне, с детства внушали, что следует остерегаться
мужчин и, имея дело с ними, никогда не терять контроля над  собой...  Вы
даже не подозреваете, сколько  сексуальных  фантазий  монахинь  вертится
вокруг темы "Красавица и чудовище".
   Они посмотрели друг на друга долгим взглядом. Слова были им не нужны.
Сейчас оба, понял Куарт, испытывали  одно  и  то  же  ощущение  -  самое
приятное из всех, что может дать человеку дело, которым оба  они,  пусть
по-разному,  занимались:   ощущение   особой   горестной   солидарности,
возможной  только  среди  служителей  Церкви,  узнающих  друг  друга   в
окружающем их нелегком мире. Ощущение товарищества,  складывающегося  из
ритуалов,  понятных  друг  другу  слов,   намеков,   жестов,   интуиции,
группового инстинкта и параллельных одиночеств, где каждый, как в келье,
пребывает в своем и все разделяют одно общее одиночество.
   - Что может сделать, - опять заговорила  Грис  Марсала,  -  монахиня,
которая в сорок лет вдруг понимает, что продолжает оставаться все той же
девчонкой, подавляемой своим отцом?.. Девочкой, которая ради того, чтобы
не огорчать его и не совершить  никакого  греха,  взяла  на  себя  самый
большой грех - за всю свою жизнь так никогда и  не  иметь  действительно
собственной  жизни...   Хорошо   ли   она   поступила   или,   наоборот,
безответственно и по-дурацки, когда в  восемнадцать  лет  отказалась  от
земной любви, которая  включает  в  себя  такие  слова,  как  "доверие",
"отдаваться", "секс"? - Она смотрела на  Куарта  так,  словно  и  правда
ожидала от него ответа. - Что делать,  когда  эти  размышления  посещают
тебя слишком поздно?
   - Не знаю, - ответил он искренне, дружески. - Я  всего  лишь  рядовой
пехотинец, и в моем ранце не много ответов. - Он обвел взглядом комнату,
скромную мебель, компьютер и, снова  встретившись  глазами  с  женщиной,
улыбнулся ей. - Может быть, как раз и следует разбить зеркало,  а  потом
купить себе другое. - Он помолчал. - Для этого нужна смелость.
   Грис Марсала некоторое время не отвечала. Потом,  медленно  развернув
салфетку, аккуратно положила ее на подлокотник кресла.
   - Может быть, - сказала она. - Но отражение уже не  то  же  самое.  -
Когда она снова подняла  свои  светлые  глаза  на  Куарта,  в  них  была
какая-то отчаянная ирония. - В жизни мало  таких  трагичных  вещей,  как
эта, - обнаружить что-нибудь не вовремя.
   Они ждали его в "Каса Куэста": явились  в  точно  назначенный  час  и
уселись вокруг стола, под старинной рекламой пароходной линии Севилья  -
Санлукар - Море, свесив расстроенные лица над бутылкой "Ла Ины".
   - Вы просто сущий кошмар, - сказал  Селестино  Перехиль.  -  Вы  меня
губите.
   Дон Ибраим смотрел на пепел своей сигары, готовый  вот-вот  свалиться
на его белый жилет. Брови его были сдвинуты,  а  пальцем  он  озабоченно
ерошил опаленные усы.  Удалец  из  Мантелете  уставился  на  поверхность
стола, на какую-то неопределенную точку ее, находящуюся  примерно  между
его левой рукой, все еще забинтованной и намазанной мазью от  ожогов,  и
мокрым от вина кругом, оставленным бокалом, который он как раз  подносил
ко рту. Вид  у  сообщников  был  подавленный,  за  исключением  Красотки
Пуньялес: невидящий взгляд ее черных глаз был устремлен  на  пожелтевшую
афишу на стене - "Большая  коррида  на  арене  "Линарес",  1947  год.  С
участием Хитанильо из Трианы, Манолете и Домингина", на длинных, смуглых
костлявых руках так же ярко, как ее губы и кораллы в ее  серьгах,  алели
ногти, а серебряные браслеты позванивали  всякий  раз,  когда  эти  руки
протягивались  к  бокалу  или  бутылке.  Красотка  одна  выпила   больше
половины.
   - Будь проклят тот час, когда  я  решил  поручить  это  дело  вам,  -
прибавил Перехиль.
   Он был взбешен - по-настоящему взбешен. Узел галстука у  него  съехал
набок,  лицо  и  лысина  лоснились  еще  больше,  чем  обычно,   сложное
архитектурное сооружение на голове, слежавшееся от лака, совсем потеряло
форму. Всего лишь час назад - даже  меньше  -  Пенчо  Гавира  задал  ему
взбучку. "Мне нужны результаты, идиот. Я плачу  тебе  за  то,  чтобы  ты
предоставлял мне результаты, а ты целую неделю валяешь дурака (на  самом
деле он выразился грубее). Я дал тебе на это дело шесть миллионов, а воз
и ныне там, да к тому же этот писака, Бонафе, вполне может испортить нам
всю обедню. Кстати, Перехиль, когда у нас  будет  время,  тебе  придется
рассказать мне, что у тебя общего с этим типом, ты понял? Рассказать  не
торопясь и во всех подробностях, потому что я нутром  чувствую,  что  за
этим что-то кроется. А что касается остального, то  даю  тебе  время  до
среды. Ты слышишь? До среды. Потому что  в  четверг  в  эту  церковь  не
должен войти даже сам Господь Бог. Иначе  я  выжму  из  тебя  эти  шесть
лимонов по капле, вместе с твоей поганой кровью.  Ты  идиот.  Ты  просто
идиот".
   - Я всегда говорил, что с попом свяжешься - добра не жди, -  вздохнул
дон Ибраим. Перехиль жестко глянул на него.
   - Это от вас добра не жди.
   Удалец склонил голову - точно так же, как когда его  отчитывал  судья
на ринге или когда публика, пришедшая  посмотреть  корриду,  свистела  и
орала, осыпая его оскорблениями.
   - Тогда, с бензином, -  произнесла  Красотка  Пуньялес,  -  это  было
знамение свыше. Пламя чистилища.
   Она по-прежнему смотрела отсутствующим взглядом  на  последнюю  афишу
Манолете, а муха, насосавшаяся вина  из  следов  от  бокалов  на  столе,
ползала по ее серебряным браслетам. Дон Ибраим с  нежностью  оглядел  ее
цыганский профиль, сильно подведенные глаза (черный карандаш расплылся в
морщинках вокруг глаз так же, как и  карминовая  помада  вокруг  губ)  и
снова ощутил  на  своих  плечах  груз  ответственности.  Удалец,  подняв
голову,  смотрел  на  него,  как   всегда,   глазами   преданного   пса.
По-видимому, он уже переварил  это  "от  вас  добра  не  жди"  и  теперь
пребывал в ожидании какого-нибудь сигнала, чтобы понять, как  следует  к
этому отнестись. Дон Ибраим успокоил его взглядом, который затем перевел
на кучку пепла на кончике  своей  сигары,  а  потом,  с  меланхолическим
выражением, - на шляпу-панаму, висевшую на спинке соседнего стула вместе
с тростью, подаренной ему Марией Феликс. Так  некогда  Улисс  -  грустно
подумал он, вспомнив классику, - во  мраке  ночи,  стоя  на  капитанском
мостике своего корабля, слышал, что впереди волны разбиваются о рифы,  и
знал, что на него с верой и надеждой устремлены глаза аргонавтов.  Сумей
они сейчас угадать его мысли, все аргонавты до последнего  попрыгали  бы
за борт. А первым - он, дон Ибраим.
   - Знамение свыше, - повторил он, подтверждая тезис Красотки  частично
из уважения,  частично  из-за  отсутствия  других  аргументов,  стараясь
придать себе солидный и достойный вид. - В конце концов, со  стихией  не
поборешься.
   - Озу.
   Перехиль подвел итог дебатов о знамениях свыше длинным и замысловатым
ругательством - что-то  касательно  штанов  Пресвятой  Девы,  -  услышав
которое официант, мывший посуду  за  прилавком,  заинтересованно  поднял
голову.
   - Это значит, - переведя дух, спросил Перехиль, - что вы выходите  из
игры?
   Дон Ибраим исполненным достоинства  жестом  положил  на  грудь  руку,
украшенную перстнем-печаткой из фальшивого золота. При этом кучка  пепла
с сигары наконец шлепнулась ему на живот.
   - Мы не предатели.
   - Не предатели,  -  эхом  повторил  Удалец,  перед  мысленным  взором
которого качался затянутый брезентом ринг.
   - Слышали мы ваши песни, - отрезал Перехиль. -  Время  на  исходе.  В
следующий четверг в этой церкви не должно быть службы.
   Экс-лжеадвокат поднял руку.
   -  Поскольку  не  представляется   возможным   заняться   формой,   -
внушительно произнес он, - займемся содержанием. Хотя по велению совести
мы решили не покушаться на само священное место, нет никаких препятствий
или преград к тому, чтобы  мы  занялись  человеческим  элементом.  -  Он
пососал сигару и посмотрел, как в воздухе тает колечко ароматного  дыма.
- Я имею в виду священника.
   - Которого из трех?
   - Старого,  -  с  конфиденциальной  улыбкой  ответил  дон  Ибраим.  -
Согласно информации,  полученной  Красоткой  от  соседок  и  прихожанок,
молодой викарий уезжает завтра, во вторник,  после  чего  глава  прихода
остается наедине с опасностью. -  Его  глаза,  печальные,  покрасневшие,
лишенные ресниц  вследствие  эпизода  с  бензином,  были  устремлены  на
подручного Пенчо Гавиры. - Ты  следишь  за  ходом  моей  мысли,  дружище
Перехиль?
   - Слежу, слежу.  -  Перехиль,  заинтересованный,  переменил  позу,  -
Только не знаю, куда она тебя выведет.
   - Ты, или кто-то еще... вы не хотите, чтобы в четверг в  церкви  была
отслужена месса. Правильно?
   - Правильно.
   - А не будет священника - не будет и мессы.
   - Конечно. Но вы же мне заявили на днях, что вам совесть не позволяет
сломать старику ногу. А я, честно говоря, этой вашей совестью уже сыт по
горло.
   - Ну зачем же заходить так  далеко?  -  Экс-лжеадвокат  посмотрел  по
сторонам, потом на Красотку и Удальца и понизил голос. - Представь себе,
что этот достойный муж, этот почтенный служитель Господа нашего исчез на
два-три дня. Без всякого физического ущерба.
   Луч надежды озарил лицо Перехиля:
   - Вы можете взять это на себя?
   - Разумеется. - Дон Ибраим снова пососал сигару. - Дело  чистое,  без
всяких осложнений  и  переломов.  Только  оно  обойдется  тебе  немножко
подороже.
   - Сколько еще? - недоверчиво взглянул на него Перехиль.
   -  Да  совсем  чуть-чуть.  -  Дон  Ибраим  мельком  глянул  на  своих
сообщников и решился:
   - По пол-лимона на брата. На жилье и питание.
   При данных обстоятельствах четыре с половиной миллиона  действительно
были тем, что дон Ибраим назвал  "совсем  чуть-чуть",  поэтому  Перехиль
жестом дал понять, что вопросов нет. На  самом  деле  бумажник  его  был
пуст, как никогда, но если дело  выгорит,  то  Пенчо  Гавира  не  станет
торговаться из-за таких мелочей.
   - Что вы надумали?
   Дон Ибраим устремил взгляд за окно,  на  узкую  белую  арку  входа  в
переулок Инкисисьон, колеблясь, стоит ли вдаваться  в  подробности.  Ему
было жарко, очень жарко, несмотря на  прохладное  вино;  ему  нестерпимо
хотелось снять пиджак и глубоко вздохнуть. Взяв веер Красотки,  он  пару
раз обмахнулся. Кто знает, чем может кончиться вся эта история.
   - На реке есть одно местечко, - осторожно произнес он. - Корабль,  на
котором живет Удалец. Если хочешь, мы можем продержать этого  священника
там до пятницы.
   Перехиль взглянул в лишенные всякого выражения глаза Удальца и поднял
бровь:
   - А получится?
   Дон Ибраим ответил серьезным и  уверенным  кивком.  В  конце  концов,
думал он в это время, в жизни  бывают  моменты,  когда  приходится  жечь
собственные корабли и идти ва-банк. Он еще обмахнулся веером,  чувствуя,
что ему не хватает воздуха.
   - Получится.
   Как все люди, жаждущие поверить в удачу,  Перехиль,  судя  по  всему,
немного успокоился. Достав пачку американских сигарет, он закурил.
   -  Вы  точно  не  причините  вреда  старику?..  А  если   он   начнет
сопротивляться?
   - Ради Бога. - Дон  Ибраим,  метнув  тревожный  взгляд  на  Красотку,
положил руку с зажатой в ней сигарой на  плечо  Удальца.  -  Престарелый
священнослужитель. Святой муж.
   Перехиль согласился, однако напомнил, что они должны тем не менее  не
спускать глаз с римского попа и с... гм... сеньоры. И еще о фотографиях.
Главное - не забывать фотографировать.
   - А знаете, это вы здорово придумали, - добавил он, помолчав,  видимо
снова вспомнив о приходском священнике. - Как это вам  пришло  в  голову
такое?
   Поглаживая остатки усов,  дон  Ибраим  изобразил  на  лице  улыбку  -
польщенную и одновременно скромную.
   - Да вчера по телевизору показывали один фильм - "Узник Зенды".
   - Вроде бы я его видел. - Перехиль подхватил упавшую на ухо  прядь  и
водрузил ее на место, чтобы  прикрыть  плешь.  Настроение  у  него  явно
поднялось. Он даже сделал знак официанту принести вторую бутылку.
   Красотка Пуньялес  бесстрастно  следила  за  ее  приближением  своими
черными и блестящими, как агат, глазами, а ее длинные облупившиеся ногти
постукивали по стеклу пустого бокала.
   - Это там какие-то ребята отправили своего приятеля за решетку, а  он
потом вышел, нашел огромный клад и отомстил им всем?
   Дон Ибраим покачал головой. Официант уже откупорил бутылку, и вино  с
тихим бульканьем наполняло бокалы. Красотка Пуньялес следила взглядом за
процессом, молча шевеля губами.
   - Нет, - изрек экс-лжеадвокат. - Ты говоришь о "Графе  Монте-Кристо",
а в этом фильме одного короля похищает его  брат-негодяй,  чтобы  самому
захватить трон. Но в этот момент появляется Стюарт  Грэнджер  и  спасает
настоящего короля.
   - Надо же! - Перехиль покивал головой, благосклонно глядя на Удальца.
- И правда, по этому телевизору чего только не увидишь.
 
*** 
 
   Онорато   Бонафе   действительно   обладал   некоторыми   качествами,
свойственными свиньям, и не только в смысле своей  морали  и  характера.
Когда он добрался до церкви Пресвятой Богородицы, слезами  орошенной,  и
вступил под ее прохладную сень, вся его рубашка спереди  была  мокра  от
пота, обильно струившегося по побагровевшему двойному подбородку. Достав
из кармана платок, он принялся  вытирать  пот,  промакивая  его  мелкими
движениями своих маленьких ручек,  а  глаза  его  тем  временем  обегали
стены, на одной из которых висело множество экс-вото, сдвинутые  в  угол
скамьи, леса. В Санта-Крусе вечерело. Последний свет, проникавший сквозь
витражи с выпавшими стеклами, был багровым и золотистым,  что  придавало
пыльным, облупившимся фигурам святых нечто  таинственное.  Пара  ангелов
широко раскрытыми глазами взирала в пространство перед собой,  а  статуи
молящихся герцога  и  герцогини  дель  Нуэво  Экстреме  казались  живыми
людьми, притаившимися в тени алтаря.
   Журналист сделал  несколько  неуверенных  шагов,  рассматривая  свод,
амвон и исповедальню, дверь которой была открыта. Ни там, ни  в  ризнице
никого не было. Бонафе направился к кованой решетке, преграждающей  вход
в склеп, посмотрел на уходящие в темноту ступени и повернулся к  алтарю.
Статуя Пресвятой Богородицы стояла в своей нише,  окруженная  трубами  и
платформами лесов. Бонафе некоторое время смотрел на нее снизу, потом  с
решительностью   человека,   совершающего   запланированные    действия,
взобрался на леса и поднялся к самой  статуе,  на  пятиметровую  высоту.
Красно-золотой, свет, проникавший  сквозь  витражи,  озарял  складки  ее
одеяния, пронзенное кинжалами сердце на груди, ее глаза,  возведенные  к
небу. На ее щеках, синем покрывале и звездном венце, окружавшем  голову,
поблескивали жемчужины капитана Ксалока.
   Бонафе снова достал из кармана платок,  еще  раз  вытер  потный  лоб,
подбородок и шею, а затем, смахнув им слой пыли, покрывавший  жемчужины,
внимательно вгляделся в них. Потом окинул  взглядом  безлюдную  церковь,
вынул откуда-то небольшой складной нож, осторожно раскрыл его, поцарапал
кончиком одну из жемчужин на покрывале статуи и долго, задумчиво смотрел
на нее. А  потом,  немного  поколебавшись,  аккуратно  поддел  ее  самым
кончиком ножа и давил, пока она не отделилась от