каждый  четверг  в
последнем  ряду  скамей  неукоснительно  усаживаются   один   из   людей
архиепископа и нотариус, которому платит Пенчо Гавира, и оба следят,  не
будет ли допущено какой-либо неточности или ошибки.
   Куарт не поверил своим ушам; оба рассмеялись,  однако  смех  Макарены
смолк раньше.
   - Детский сад, правда? - вдруг  посерьезнев,  сказала  она.  -  Какая
глупость... но от этого зависит все. - Она подняла свою  рюмку,  но,  не
донеся ее до губ, снова поставила на стойку. - Любой  другой  священник,
который не будет служить эту мессу по четвергам или в чем-то отступит от
ритуала, обречет эту церковь на снос; таким образом,  и  архиепископ,  и
банк "Картухано" окажутся в  выигрыше...  Поэтому  я  боюсь,  что  после
удаления отца Оскара они предпримут что-то против дона Приамо.
   В ее взгляде читалось вроде бы искреннее беспокойство. Куарт не знал,
что и думать.
   - Это ни на что не похоже, - возразил он наконец. -  Монсеньор  Корво
мне несимпатичен, но я уверен, что он не потерпел бы...
   Она машинально подняла руку, чтобы остановить его, приложив  палец  к
его  губам.  Куарт  удивился,   не   ощутив   прикосновения.   Макарена,
по-видимому, поняла его взгляд, поэтому опустила руку на стойку.
   - Я не говорю об архиепископе.
   Взяв за ножку рюмку Куарта, она повертела ее в своих тонких  пальцах.
"Да она просто охмуряет меня", - вдруг отчетливо  прозвучало  у  него  в
голове. Он не знал, по собственной ли инициативе или по чужому  наущению
она делает это, состоит ли ее цель в том, чтобы соблазнить посланца  или
обезвредить врага, но ясным было одно:  под  предлогом  разъяснения  ему
своей позиции, не мытьем, так катаньем  они  стремятся  вывести  его  из
игры. Ты должен за что-то уцепиться, подумал  он.  За  свою  работу,  за
расследование, за церковь, за что угодно. Даты и факты,  даже  если  они
больше  ни  на  что  не  годны.  Вопросы  и  ответы,  спокойная  голова.
Спокойствие - такое же, какое излучает она каждую секунду: она, женщина,
орудие Зла, ложный маяк, враг рода  человеческого  и  бессмертной  души.
Держи дистанцию -  или  тебе  конец,  Лоренсо  Куарт.  Как  там  говорил
Монсеньор Спада?.. Если священник сумеет удержать свой  карман  подальше
от денег, а свои ноги - подальше от постели женщины, то  у  него  немало
шансов спасти свою душу. Или что там у него есть.
   - Касательно денег,  -  сказал  он.  Нужно  было  говорить,  задавать
вопросы, даже  бесполезные.  Он  находился  в  Севилье,  чтобы  провести
расследование,  а  не  для  того,  чтобы  Кармен  с   табачной   фабрики
прикладывала палец к его губам. - Вы не  думали  о  том,  чтобы  продать
картины из ризницы  и  таким  образом  собрать  сумму,  необходимую  для
реставрации?
   - Эти картины ничего не стоят. Даже Мурильо - это не Мурильо.
   - А жемчужины?
   Она взглянула так, словно он сморозил колоссальную глупость.
   - Ватикан тоже мог бы продать свое собрание картин и  раздать  деньги
бедным.
   Допив свою рюмку, она достала из сумки  портмоне  и  попросила  счет.
Куарт  хотел  расплатиться,  но  она  не  позволила.   Пепе,   улыбаясь,
рассыпался в извинениях. Вы уж простите, падре, донья  Макарена  -  наша
клиентка. И так далее и тому подобное.
   В свете уличного фонаря их фигуры отбрасывали длинные тени. Там,  где
ослабевал этот свет,  вахту  подхватывала  луна,  белая,  почти  полная,
сияющая над кромками крыш и тесно  сдвинутыми,  почти  касающимися  друг
друга балконами. И здесь Макарена снова заговорила о жемчужинах.
   - Вы все еще не поняли, - сказала она, и в ее тоне Куарту  почудилась
насмешка. - Жемчужины - это слезы Карлоты. Завещание капитана Ксалока.
 
*** 
 
   В узеньких улочках  шаги  отдавались  слишком  громко,  поэтому  трое
мошенников держались на приличном  расстоянии  от  объектов  наблюдения,
время от времени меняя строй: то выходил вперед дон Ибраим  с  Красоткой
Пуньялес, а Удалец из Мантелете оставался сзади, то выдвигался Удалец  -
один или с дамой под руку (под здоровую, потому что обожженная покоилась
на перевязи); однако они ни на  миг  не  теряли  из  виду  священника  и
молодую герцогиню. Это было нелегкой задачей, потому что весь Санта-Крус
состоит из поворотов, закоулков и тупиков. В какой-то  момент  почтенной
троице пришлось во весь  дух  улепетывать  на  цыпочках,  прячась  среди
теней, когда Куарт и Макарена, дойдя до  крохотной,  замкнутой  со  всех
сторон  площади  и  постояв  на  ней  пару  минут,  занятые  разговором,
повернули назад.
   Сейчас все шло хорошо. Парочка шла по не  слишком  извилистой  улице,
где нетрудно было следить за ней без особого риска. Так что дон Ибраим -
обширное светлое пятно в темноте, - сбросив прежнее  напряжение,  достал
из кармана сигару и, сладострастно повертев ее в пальцах, сунул  в  рот.
На восемь-десять шагов впереди него шествовали  Удалец  из  Мантелете  и
Красотка Пуньялес,  следя  за  каждым  движением  священника  и  молодой
герцогини; и, глядя  на  своих  друзей,  экс-лжеадвокат  испытал  прилив
нежности. Они выполняли свой долг со всей ответственностью.  В  особенно
тихих местах Красотка, чтобы не шуметь, снимала свои  туфли  на  высоком
каблуке и шла босиком, шла грациозно, несмотря на  возраст,  неся  их  в
руке вместе с сумкой, где лежало  ее  вязанье,  фотоаппарат  Перехиля  и
несуществующая вырезка из газеты, повествующая о том, как некий  мужчина
с зелеными, как молодая пшеница, глазами убил другого  мужчину  ради  ее
любви. Вечная Красотка в своем вечном платье в крупный горох, со  своими
крашеными волосами, со своим завитком на лбу а-ля Эстрельита Кастро и со
своим  видом  певицы  и  танцовщицы,  направляющейся  на   ставшую   уже
невозможной сцену. И рядом с  ней  -  Удалец,  серьезный,  мужественный,
ведущий ее под руку с почтением человека, знающего или  догадывающегося,
что это наибольший знак уважения, какой только может истинный  кабальеро
оказать в этом мире такой женщине, как Красотка.
   Зажав трость под  мышкой,  дон  Ибраим  наклонил  голову,  чтобы  под
защитой широких полей своей шляпы  зажечь  сигару,  и,  пряча  в  карман
массивную серебряную зажигалку - на  сей  раз  подарок  Габриэля  Гарсиа
Маркеса ,  с  которым  он  познакомился,  по  его  словам,  когда  автор
знаменитого романа "К полковнику Парамо никто не ходит" был  всего  лишь
скромным  хроникером  в  Картахене-де-Индмас,  -  потрогал   билеты   на
воскресную корриду, купленные всего несколькими часами  раньше  Удальцом
из Мантелете. В свободное время бывший тореадор и боксер зарабатывал  на
жизнь     в     окрестностях      Трианского      моста,      ассистируя
пройдохе-наперсточнику.  Вот  шарик  тут,  а  вот  его  нет,  подходите,
кабальеро, попытайте счастья. Серьезный вид и клетчатый  пиджак  Удальца
внушали доверие многим простакам; вот и в это утро он вместе с коллегами
помог какому-то пуэрто-риканскому туристу освободиться  от  внушительной
пачки долларов. И во искупление ошибки, допущенной им в деле с  бутылкой
из-под "Аниса дель Моно", приобрел три билета  на  корриду,  на  теневую
сторону. Это стоило ему всей утренней выручки, потому что в  воскресенье
на "Маэстрансе" выступали знаменитые Курро Ромеро,  Эспартако  и  Энрике
Понсе (имя Курро Маэстраля убрали с афиш буквально в  последнюю  минуту,
безо всяких объяснений), а их противниками должны были стать шесть быков
от "Карденаля и Мурубе". Целых шесть.
   Дон  Ибраим  выпустил  клуб  дыма  и  подвигал  челюстями,   проверяя
состояние кожи, обильно намазанной мазью от ожогов. Усы и брови  у  него
тоже порядком обгорели, однако он не мог  жаловаться  на  судьбу:  слава
Богу, все обошлось сравнительно благополучно, если, конечно, не  считать
обуглившегося стола, большого  пятна  копоти  на  потолке  и  пережитого
страха. Правда, страха смертельного, особенно  когда  они  увидели,  что
Удалец мечется по комнате с пылающей, как факел, левой рукой (к счастью,
он, как настоящий мужчина и кабальеро, курил, держа сигарету  в  левой),
как в фильме Винсента Прайса об. убийстве в музее восковых фигур. Так он
и метался до тех пор, пока Красотка с завидным присутствием духа, громко
повторяя "Пресвятая Дева!", не направила на него и на дона Ибраима струю
воды из стоявшего на кухне сифона, а потом не набросила на стол  одеяло,
чтобы загасить огонь. Потом было много дыма,  объяснений,  были  соседи,
столпившиеся  в  дверях,  и  весьма  неловкая  ситуация,  когда  прибыли
пожарные и обнаружили, что гасить уже нечего, кроме горящих от стыда щек
трех приятелей. По молчаливому согласию, никто из них не собирался когда
бы то ни было упоминать об этом событии.  Ибо,  как  изрек  дон  Ибраим,
академическим жестом воздев палец к небу, когда  Красотка  вернулась  из
аптеки с тюбиком мази от ожогов и  бинтами,  в  жизни  бывают  горестные
главы, которые необходимо любой ценой предавать забвению.
   Должно быть,  священник  и  молодая  герцогиня,  занятые  разговором,
остановились, потому что Красотка и Удалец буквально вросли  в  одну  из
стен на углу. Дон Ибраим благословил судьбу за эту передышку  -  столько
времени влачить  по  городу  свои  сто  десять  килограммов  было  делом
нелегким  -  и  засмотрелся  на  луну,  повисшую  над   узкой   улочкой,
наслаждаясь ароматом сигары,  дым  которой  поднимался  кверху  плавными
спиралями  в  серебристом   свете,   разлитом   над   всеми   закоулками
Санта-Круса, куда не добирался свет электрических фонарей. Даже вонь  от
мочи и грязи, стоявшая поблизости от некоторых баров, не могла заглушить
аромата  цветущих  апельсиновых  деревьев,  ночных  красавиц  и  цветов,
свешивающихся с балконов с задернутыми шторами, из-за  которых  до  ушей
прохожего  приглушенно  долетали  музыка,  обрывки  разговоров,  диалоги
киногероев или  аплодисменты  участникам  телеконкурсов.  Из  одного  из
ближних домов доносилась мелодия  болеро,  напомнившая  дону  Ибраиму  о
других лунных,  ночах,  других  временах,  других  улицах,  и  его  душу
охватила тоска по своим двум карибским  молодостям:  одной  -  реальной,
другой - воображаемой, слившихся воедино  в  воспоминаниях  о  ночах  на
жарких пляжах  Сан-Хуана,  о  долгих  прогулках  по  Старой  Гаване,  об
аперитивах, выпитых в веракрусском кафе  "Лос  Порталес"  под  музыку  и
голоса марьячи , распевавших "Божественных женщин" его друга Висенте или
"Красавицу Марию" - ту самую, созданию которой он,  дон  Ибраим,  немало
способствовал  в  свое  время.  А  может  быть,  подумал   он,   глубоко
затягиваясь сигарой, это просто тоска по молодости. И по мечтам, которые
хищница жизнь потом зубами вырывает у человека одну за другой.
   Как бы то ни было,  продолжал  размышлять  он,  видя,  что  Удалец  и
Красотка отклеились от стены, и двигаясь вслед за ними, у него  остается
Севилья: некоторые из ее мест казались ему до боли похожими на  те,  что
он знал с детских лет. Ибо этот город, как никакой другой, в углах своих
улиц, в своих красках, в своем свете хранил  шелест  медленно  уходящего
времени или,  вернее,  шелест  души,  уходящей  вместе  с  тем,  за  что
цепляются, чтобы не пойти ко дну, жизнь и память.
   Впрочем, у долгих агоний есть своя плохая  сторона:  теряется  декор.
Дон Ибраим, еще раз затянувшись, грустно покачал  головой:  в  ближайшем
портале, под ворохом газет и картона,  смутной  тенью  виднелась  фигура
спящего нищего, а рядом с ней дон Ибраим скорее  угадал,  чем  разглядел
очертания блюдечка для милостыни. Инстинктивно он сунул руку в карман и,
отодвинув в сторону билеты на корриду и зажигалку Гарсиа Маркеса,  шарил
там,  пока  не  нашел  монету  в  двадцать  дуро,  которую,  с   усилием
перегнувшись  через  свой  шарообразный  живот,  и   положил   рядом   с
неподвижным телом. Уже удалившись на десяток шагов, он  вдруг  вспомнил,
что у него совсем не осталось мелочи для очередного телефонного  рапорта
Перехилю, и подумал было о том, чтобы вернуться и забрать монету, однако
не стал этого делать, понадеявшись,  что  у  Красотки  или  Удальца  еще
осталась мелочь. В конце концов, умение делать благородные жесты требует
достоинства.
 
*** 
 
   Мир, конечно же, тесен, однако после этой ночи Селестино Перехиль  не
раз и не два задавал себе вопрос, случайной ли  была  встреча  его  шефа
Пенчо Га-виры с молодой  герцогиней  и  священником  из  Рима,  или  она
подстроила ее нарочно, зная (кто мог бы знать это лучше нее?), что в это
время ее муж,  бывший  муж  ала  черт  его  знает  кто,  всегда  заходит
пропустить рюмочку в бар "Эль Локо де ла  Колина".  Дело  обстояло  так:
Гавира с подругой сидел на битком набитой людьми террасе, а Перехнль,  в
своей всегдашней роли телохранителя, - в баре, у двери. Шеф заказал  ему
порцию шотландского виски с большим  количеством  льда,  и  он  смаковал
первый  глоток,  разглядывая  его  спутницу  -  хорошенькую   фотомоделъ
местного значения, которая, несмотря на  явную  нехватку  интеллекта,  а
может, как  раз  благодаря  таковой,  уже  успела  приобрести  некоторую
известность после произнесенной в одной из реклам Южного канала короткой
фразы, касающейся какой-то марки  бюстгальтера.  Фраза  была  достаточно
недвусмысленной; "Вот это - бюст,  и  он  мой",  и  фотомодель  -  некая
Пенелопа  Хайдеггер,  имевшая  солидные  анатомические   основания   для
подобного утверждения, - вкладывала в нее всю чувственность, на  которую
только была  способна  и  которая  производила  на  слышавших  ее  такое
впечатление, что Пенчо Гавира весьма  серьезно  намеревался  оспорить  в
течение ближайших часов - и далеко не в  первый  раз  -  заявленные  его
дамой права собственности на искомую часть тела.  А  почему  бы  и  нет,
думал Перехиль, почему бы таким образом не отвлечься от тревожных мыслей
о банке "Картухано", о церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, и
о прочих многочисленных проблемах?
   Прислужник банкира ладонью пригладил волосы на плеши и  огляделся  по
сторонам. Со своего поста у стойки, возле двери, он мог обозревать улицу
Пласентинес  до  самого  угла,  включая  большую  часть  едва  прикрытых
лайковой мини-юбкой ляжек Пенелопы  под  столом,  рядом  со  скрещенными
ногами Пенчо Га-виры, пиджак которого висел на спинке стула,  а  сам  он
был в одной рубашке с расстегнутым воротом и ослабленным узлом галстука,
потому что вечер стоял довольно жаркий. Несмотря  на  все  происходящее,
Га-вира выглядел  хорошо:  гладко  зачесанные  с  гелем  черные  волосы,
образующие завитки за ушами,  достойная  осанка  богатого  человека,  на
сильном смуглом запястье - блестящие золотые часы. В баре звучала музыка
и голос Сантаны, певшего "Европу".  Спокойная,  мирная,  почти  домашняя
сценка. Похоже, все идет  как  по  маслу,  подумал  Перехиль.  О  Цыгане
Майрене и Цыпленке Музласе не было ни  слуху  ни  духу,  зуд  в  области
мочеполовых органов унялся после флакона "Бленокса". И вот, в тот  самый
момент,  когда  Перехиль   только-только   расслабился   и   успокоился,
рассчитывая на приятное времяпрепровождение не только для шефа, но и для
себя самого (он  уже  присмотрел  пару  симпатичных  телок,  сидевших  в
глубине бара, и даже успел обменяться с ними несколькими взглядами), как
раз  в  тот  момент,  когда   он   заказал   себе   еще   порцию   виски
двенадцатилетней выдержки (он так и сказал небрежно бармену: "твелф  ерс
олт"), он вдруг вспомнил о доне Ибраиме, Удальце и Красотке:  интересно,
где они сейчас и как у  них  идут  дела?  В  соответствии  с  последними
инструкциями они собирались подпалить  церковь  -  так,  самую  чуточку,
ровно  настолько,  чтобы  месса  в  четверг  не  могла  состояться,   но
результатов пока что не  было.  Наверняка  дома,  на  автоответчике,  он
найдет какое-нибудь сообщение. Об этом размышлял Перехиль, отхлебывая из
нового стакана, только что поставленного перед ним барменом.
   И тут из-за угла появились молодая  герцогиня  и  тот  поп  из  Рима.
Перехиль чуть не подавился куском льда. Отойдя от  стойки,  он  встал  в
дверях, не выходя,  однако,  на  улицу.  Он  предчувствовал  катастрофу.
Пенелопа Пенелопой, бюст бюстом, а ни для кого не было тайной, что Пенчо
Гавира еще ревнует свою пока что законную жену. А  если  бы  даже  и  не
ревновал, обложка "Ку+С" и ее фотография с тореадором  Курро  Маэстралем
дали ему достаточно поводов обозлиться. Ко всем несчастьям, этот римский
поп куда как смазлив, сам здоровый, загорелый, упакован как  надо  -  по
всему видно, что птица высокого полета. Похож на  Ричарда  Чемберлена  в
этом фильме, как бишь он назывался, только классное.  Так  что  Перехиля
пробрала дрожь, ставшая более крупной после того, как в следующую минуту
из-за угла показалась голова Удальца из Мантелете, а вслед за нею  и  он
сам, под руку с Красоткой Пуньялес. Несколькими секундами позже появился
и  дон  Ибраим,  и  вся  троица  остановилась  в  растерянности,  весьма
неискусно делая вид, что ничего особенного не происходит.  "Разверзнись,
земля, - патетически подумал Перехиль. И тут же, более прозаически:
   - Чтоб я провалился".
 
*** 
 
   Кровь стучала в висках Пенчо Гавиры, когда он медленно поднялся из-за
стола, стараясь держать себя в руках.
   - Добрый вечер, Макарена.
   Никогда не делай ничего по первому импульсу, сказал  ему  как-то,  на
заре их совместной деятельности, старик Мачука. Сделай что-нибудь такое,
что разгонит  адреналин,  займет  руки  и  просветлит  мысли.  Дай  себе
некоторое время. Поэтому Гавира надел пиджак и аккуратно  застегнул  его
на все пуговицы, не отрывая глаз от глаз жены. Они были холодны, как два
круга темного инея.
   - Привет, Пенчо.
   Она едва взглянула на его спутницу; лишь чуть заметно  обозначившаяся
складка в углу рта выразила все презрение к этой  обтягивающей  юбке,  к
этому декольте, едва прикрывающему национальное достояние  Пенелопы.  На
миг Пенчо даже усомнился: у кого из двоих больше права  на  упреки?  Вся
терраса, весь бар, вся улица смотрели на них.
   - Хотите что-нибудь выпить?
   Что бы ни болтали о Пенчо его, прямо скажем, многочисленные враги,  в
одном они не могли ему отказать: в умении владеть  собой.  У  него  даже
хватило выдержки на учтивую полуулыбку, хотя все мускулы его  тела  были
напряжены до максимума, глаза застилала красная пелена, а стук  крови  в
висках казался  ударами  молота.  Он  подтянул  узел  галстука,  оправил
манжеты  с  золотыми  запонками  и  взглянул   на   священника,   ожидая
представлений. Тот был одет весьма элегантно: легкий черный, явно сшитый
на заказ костюм, черная  шелковая  рубашка,  стоячий  воротничок.  Кроме
того, он был очень высок - почти на две ладони выше.  Пенчо  терпеть  не
мог долговязых. Особенно когда они шлялись по  Севилье  в  сопровождении
его жены. "Интересно, - подумал он, - как  на  меня  посмотрят,  если  я
разобью физиономию священнику в дверях бара".
   - Пенчо Гавира. Отец Лоренсо Куарт.
   Никто не сделал движения, чтобы сесть, и Пенелопа Хайдеггер  осталась
одна  на  своем  стуле,  мгновенно  забытая,   оказавшаяся   за   бортом
происходящего. Гавира так и стиснул руку  священника,  но  заметил,  что
ответное  пожатие  не  менее  сильно.  Глаза  приезжего  из  Рима   были
равнодушные, спокойные, так что банкир подумал: в конце  концов,  может,
этот тип вообще не в курсе. Зато глаза Макарены были  колючи,  как  пара
черных бандерилий . Гавира почувствовал, что его самообладание  начинает
давать слабину. Он видел, что все взгляды  устремлены  на  них:  сплетен
городу хватит на целую неделю.
   - Теперь ты встречаешься со священниками?
   Он совсем не хотел сказать это так. Он даже вообще не хотел  говорить
этого, но теперь все уже было сказано. И тут он  увидел,  как  по  губам
Макарены скользнула легчайшая улыбка - улыбка победы,  -  и  понял,  что
попался в ловушку. Что прибавило ему злости -  немного,  ибо  запасы  ее
были уже почти на пределе.
   - Это грубо, Пенчо.
   Намек был ясен, и все, что бы он ни сказал или сделал, обер