нулось  бы
против него. Макарена всего лишь проходила мимо этой террасы, а он сидел
на ней, и не один. Она даже могла  представить  этого  долговязого  попа
своим духовным наставником, А долговязый смотрел на них,  не  говоря  ни
слова, благоразумно выжидая, как повернется дело. Он явно  не  собирался
создавать себе проблем, но не похоже было, чтобы он был  обеспокоен  или
испытывал неловкость от сложившейся ситуации. Он даже  показался  Гавире
симпатичным; молчаливый, спортивного вида,  напоминающий  баскетболиста,
одетого в траур от Джордже Армани.
   - Как там насчет целомудрия, падре?
   Словно бы какой-то другой Пенчо Гавира  вмешался  в  происходящее,  и
банкир  почувствовал,  что  ничего  не  может  с  этим  поделать.  Почти
покорившись судьбе, вслед  за  произнесенными  словами  он  улыбнулся  -
широкой, недоброй улыбкой, говорившей:  будь  прокляты  все  женщины  на
свете. Это из-за нее мы с вами стоим тут вот так, в упор глядя  друг  на
друга.
   - Спасибо, все в порядке. - Голос священника был ровен и спокоен,  но
Гавира заметил, что сам он чуть повернулся боком, левым плечом вперед, и
вынул левую руку из кармана. Видать, стреляный воробей, подумал банкир.
   - Я уже давно пытаюсь поговорить  с  тобой.  -  Га-вира  обращался  к
Макарене, не выпуская, однако, из виду священника. - А ты не подходишь к
телефону,
   Она презрительно пожала плечами.
   - Говорить не о чем, - произнесла она очень медленно и  отчетливо.  -
Кроме того, я была занята.
   - Да уж вижу.
   Пенелопа Хайдеггер, продолжавшая сидеть на своем стуле,  то  так,  то
эдак закидывала ноги одну на другую,  на  радость  прохожим,  публике  и
официантам.  Привыкшая  находиться  в  центре   внимания,   сейчас   она
чувствовала себя оттесненной на задний план.
   - Ты не представишь меня? -  раздраженно  спросила  она  из-за  спины
Пенчо Гавиры.
   - Заткнись. - Он снова повернулся к священнику:
   - Что касается вас...
   Краешком глаза он  заметил,  что  Перехиль  на  всякий  случай  встал
поближе к двери, чтобы быть под рукой. В этот момент по  улице  проходил
какой-то  тип  в  клетчатом  пиджаке,  с  левой  рукой  на  перевязи   и
расплющенным, как у боксера, носом. Поравнявшись с Перехилем, он  быстро
глянул на него, будто ожидая некоего сигнала, однако, не получив ответа,
продолжал шагать и вскоре скрылся за углом.
   - Что касается меня, - напомнил священник. Он был дьявольски спокоен,
и Гавира подумал: удастся ли выкрутиться из всего этого с достоинством и
не устраивая скандала?
   Макарена, стоя между обоими мужчинами, наслаждалась спектаклем.
   - Севилья очень обманчива, падре, - сказал Гавира.  -  Вы  удивитесь,
если узнаете, какой опасной она может стать, когда не знаешь правил.
   - Правил? - Взгляд священника выражал абсолютное  спокойствие.  -  Вы
меня удивляете, Мончо.
   - Пенчо.
   - Ах да.
   Банкир чувствовал, что у него начинает кружиться голова.
   - Мне не нравятся священники,  которые  не  носят  сутаны,  -  жестко
проговорил  он.  -  Как  будто  они  стесняются   того,   что   являются
священниками.
   Долговязый продолжал невозмутимо смотреть на него.
   - Они вам не нравятся, - повторил он, словно  эти  слова  давали  ему
пишу для размышлений.
   - Абсолютно, - покачал головой банкир. - К  тому  же  здесь  замужние
женщины священны.
   - Не будь идиотом, - сказала Макарена.
   Долговязый рассеянно скользнул взглядом по ляжкам Пенелопы Хейдеггер,
потом снова устремил глаза на собеседника.
   - Понимаю, - ответил он.
   Гавира, подняв руку, уткнул указательный палец ему в грудь.
   - Нет. - Он произнес это медленно, низко, угрожающе. Он раскаивался в
каждом слове,  едва  успев  выговорить  его,  но  остановиться  не  мог.
Происходящее все больше и больше походило на  кошмар.  -  Вы  ничего  не
понимаете. Ничего.
   Взгляд   священника   выразил   легкое   удивление   местонахождением
упомянутого пальца. Багровая пелена, застилавшая глаза Гавиры, стала еще
гуще; он не столько увидел, сколько почувствовал, что Перехиль -  верный
слуга, несмотря ни на что - приблизился еще  немного.  Теперь  в  глазах
Макарены читалась тревога: дело, видимо, зашло гораздо дальше того,  что
она  предполагала.  Гавира  испытывал  непреодолимое  желание   надавать
пощечин обоим - сперва ей, потом священнику, чтобы выплеснуть весь  гнев
и ярость, накопившиеся  за  последние  недели:  развал  брака,  церковь,
"Пуэрто Тарга", административный совет, которому  через  несколько  дней
предстоит решить, быть ему или не быть во главе "Картухано". За какое-то
мгновение перед его мысленным взором промелькнула вся его жизнь,  борьба
- шаг за шагом - за то, чтобы встать на ноги, знакомство с доном Октавио
Мачукой, свадьба с Макареной, бесчисленные случаи, когда ему приходилось
действовать наудачу, рисковать головой, идти ва-банк и выигрывать. И вот
теперь перед ним, в самом сердце Санта-Круса, поднимался, подобно  рифу,
силуэт церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной. Это  было  как  в
шторм на море: либо все, либо ничего. Либо сумеешь  обогнуть  риф,  либо
погибнешь. А в  тот  день,  когда  ты  перестанешь  крутить  педали,  ты
упадешь, как любил повторять старик.
   Усилием воли он держался, чтобы не поднять кулак и не обрушить его на
высокого священника. И тут заметил, что тот взял со стола стакан -  его,
Гавиры, стакан - и держит его, как бы в рассеянности, но близко от края,
который можно разбить одним легким движением руки. И Гавира  понял,  что
этот священник не  из  тех,  что  подставляют  другую  щеку.  Это  вдруг
успокоило его и заставило взглянуть на противника с  любопытством.  Даже
со своеобразным уважением.
   - Это мой стакан, падре.
   Его голос прозвучал почти  растерянно.  Священник  с  мягкой  улыбкой
извинился и поставил стакан на стол, по которому нетерпеливо  барабанила
длинными, покрытыми розовым  лаком  ногтями  Пенелопа  Хайдегтер.  Потом
слегка наклонил голову в знак  прощания  и  без  каких  бы  то  ни  было
комментариев продолжил свой путь вместе  с  Макареной.  А  Пенчо  Гавира
поднес к губам стакан с виски и сделал длинный глоток, задумчиво и почти
благодарно глядя на удаляющиеся фигуры. За его спиной Перехиль  испустил
вздох облегчения.
   - Отвези меня домой, - потребовала надувшаяся Хайдеггер.
   Гавира, не отрывавший глаз от жены и священника, даже  не  оглянулся.
Он допил свой стакан, подавляя желание грохнуть его об пол.
   - Сама дойдешь.
   Потом он отдал стакан Перехилю, сопроводив это  взглядом,  означавшим
приказ. И Перехиль с еще одним, на сей раз покорным, вздохом разбил  его
об пол настолько  аккуратно,  насколько  мог.  Однако  все  же  заставил
вздрогнуть странную пару, которая как раз проходила мимо бара:  толстяка
в белом костюме, шляпе-панаме и с тростью,  и  шедшую  с  ним  под  руку
женщину в платье в крупный горох, с завитком на лбу,  как  у  Эстрельиты
Кастро, и с фотоаппаратом в руке.
   За углом все трое собрались в арабском портике мечети, на ступеньках,
пахнущих конским  навозом  (от  многочисленных  проезжавших  здесь  днем
экипажей) и всеми характерными запахами Севильи. Дон Ибраим, опираясь на
трость, с трудом сел; сигарный пепел при этом щедро осыпал его  огромное
брюхо.
   - Нам повезло, - сказал он. - Было достаточно светло, чтобы снимать.
   Они честно заслужили пару минут отдыха,  и  дон  Ибраим  находился  в
хорошем настроении, испытывая  удовлетворение  от  чувства  исполненного
долга.  Удача  сопутствует  смелым,  вспомнил  он  латинскую  пословицу.
Красотка Пуньялес уселась рядом с ним; ее серьги и браслеты позванивали,
на коленях лежал фотоаппарат.
   - Я хочу сказать, - заговорила она своим хриплым от коньяка  голосом.
Ее туфли стояли рядом, а она растирала костлявые, в  расширенных  темных
венках лодыжки. - На этот раз Перехиль не может жаловаться. Предками его
клянусь, что не может.
   Дон Ибраим обмахивался  панамой,  поглаживая  обгорелые  усы.  В  эту
минуту  триумфа   аромат   гаванской   сигары   казался   ему   особенно
восхитительным.
   - Не может, - весело повторил он, - Никак не может. Он  сам  является
свидетелем того, что  все  было  проделано  безупречно.  Не  так  ли,  .
Удалец?.. Установка, завязка и развязка. Как у коммандос в боевиках.
   Удалец из Мантелете, стоя, потому что никто не предложил  ему  сесть,
утвердительно кивнул:
   - Точно. Установка и все такое.
   -   Куда   это   направились   наши   голубки?   -    поинтересовался
экс-лжеадвокат, снова нахлобучивая шляпу.
   Обежав взглядом улицу, Удалец доложил, что они направляются в сторону
Ареналя; догнать их будет несложно. От  желтоватого  света  фонарей  его
лицо с расплющенным носом казалось еще более твердым. Дон  Ибраим,  взяв
фотоаппарат с колен Красотки, передал его Удальцу.
   - Давай, вынь кассету, чтобы не попортилась.
   Тот  послушно,  помогая  себе  висевшей  на  перевязи  рукой,  открыл
аппарат, пока дон  Ибраим  искал  другую  кассету.  Наконец,  найдя  ее,
разорвал упаковку и передал кассету сообщнику.
   - Надеюсь, ты перемотал, - вскользь заметил тот. - Прежде чем открыть
камеру.
   Удалец посерьезнел, как будто арбитр только что велел ему не  прятать
так голову, и не моргая смотрел  на  дона  Ибраима.  Внезапно  он  резко
захлопнул крышку аппарата.
   - Что там нужно было перематывать? -  подозрительно  осведомился  он,
подняв бровь.
   Дон Ибраим, с новой кассетой в руке и сигарой в другой, долго смотрел
на него.
   - М-да, - выговорил он наконец.
 
*** 
 
   Они дошли до Ареналя молча. Куарт несколько раз ловил на себе  взгляд
Макарены, но ни она, ни он так и не сказали ни слова. Да, собственно,  и
говорить-то особенно было не о чем -  разве  только  выяснить,  была  ли
встреча с ее мужем случайной или преднамеренной. Но этого,  подумал  он,
узнать ему, скорее всего, не суждено.
   - Вот отсюда, - произнесла наконец  Макарена,  когда  они  подошли  к
реке.
   Куарт огляделся. Они находились у подножия старинной арабской  башни,
известной под именем Золотой; от самых  их  ног  к  молам  Гвадалквивира
спускалась  широкая  лестница.  В  воздухе  не  ощущалось  ни  малейшего
дуновения, и в лунном свете на  плитах  неподвижно  лежали  тени  пальм,
жакаранд и бугенвилей.
   - Что - "отсюда"?
   - Отсюда уплыл капитан Ксалок. Берег  был  безлюден,  пароходики  для
туристов застыли темными  неподвижными  силуэтами  возле  бетонных  опор
моста. В черной  воде  у  противоположного  берега,  очертания  которого
ограничивали с двух сторон скользящие пятна света  от  фар  автомобилей,
проносившихся по  мостам  Изабеллы  II  и  Сан-Телъмо,  отражались  огни
Трианского предместья.
   - Это был старый Севильский мост, -  снова  заговорила  Макарена.  Ее
жакет был наброшен на плечи, кожаная сумка по-прежнему прижата к  груди.
- Всего лишь сто  лет  назад  здесь  становились  на  якорь  пароходы  и
парусники... Еще не все исчезло от того, чем  некогда  была  Севилья,  -
важнейшим центром торговли с Америкой, так что корабли спускались отсюда
по реке до Санлукара, потом заходили в Кадис и после этого  пускались  в
путь через Атлантику. - Сделав несколько шагов, она  остановилась  возле
одной из лестниц, спускавшихся к самой воде.  -  На  старых  фотоснимках
того  времени  можно  увидеть   бригантины,   шхуны,   шлюпы   -   самые
разнообразные суда, выстроившиеся вдоль обоих берегов... Там,  подальше,
швартовались рыбацкие баркасы и небольшие суденышки с  белыми  навесами,
которые доставляли на табачную фабрику работниц из Трианы. А  здесь,  на
этом молу, находились склады и стояли подъемные краны.
   Она замолчала, засмотрелась на аллею, ведущую  к  Ареналю,  на  купол
"Маэстрансы",  на  современные  здания,   за   которыми   вдали,   слабо
освещенная, виднелась Хиральда и прятался Санта-Крус.
   - Это был настоящий лес мачт, - добавила она через пару минут. -  Лес
мачт и белые паруса... Вот что видела Карлота со своей башни.
   Они снова пошли вдоль мола, ступая по черным полосам теней  деревьев.
Молодая пара целовалась в круге света  под  железным  фонарем,  и  Куарт
заметил, что Макарена смотрит на нее с задумчивой улыбкой.
   - По-моему, вы тоскуете, - сказал  он,  -  по  той  Севилье,  которую
никогда не знали.
   Улыбка женщины обозначилась отчетливее - за миг до того, как ее  лицо
скрылось в тени.
   - Вы ошибаетесь. Я очень хорошо знала ее. И знаю. Я много  читала  об
этом городе, грезила им. Что-то мне рассказывай, дед, что-то -  мать.  А
некоторых вещей не рассказывал никто. Я их чувствую - вот здесь.  -  Она
коснулась пальцем внутренней стороны запястья. - Здесь, в крови.
   - Почему вы выбрали именно Карлоту Брунер? Макарена сделала несколько
шагов и лишь потом ответила:
   - Это она выбрала меня. - Она чуть повернулась к Куарту. - Священники
верят в призраки?
   - Не очень. На призраки губительно воздействуют  электрический  свет,
ядерная энергия... И компьютеры.
   - Может быть, в этом и заключается их очарование. Я верю в них  -  по
крайней мере, в некоторых из них. Карлота была  девушкой  романтического
склада,  читала  романы.  Она  жила  словно  в  хрустальной   башне,   в
искусственном мире, никак не соприкасаясь с миром реальным. И вот в один
прекрасный день в ее жизни появился мужчина  -  настоящий  мужчина.  Как
будто молния ударила в землю прямо у ее ног, и она уже больше никогда не
могла смириться. К несчастью, Мануэль Ксалок тоже полюбил ее.
   На молу то  там,  то  сям  виднелись  неподвижные  фигуры  рыболовов;
проходя мимо, Куарт и Макарена Брунер различали огонек тлеющей сигареты,
отблеск света на конце удочки и леске, легкий плеск воды. Один раз у  их
ног забилась на каменных плитах живая рыба; ее  чешуя  сверкала  лунными
искрами. Темная рука протянулась к ней и, поймав, снова сунула в ведерко
с водой. - Расскажите мне о Ксалоке, - попросил Куарт.
   - Он был молод и беден. Тридцать лет,  помощник  капитана  одного  из
пароходов, курсировавших между Севильей и Санлукаром. Они  познакомились
во  время  одной  из  поездок,  которую  Карлота  совершала   вместе   с
родителями. Говорят, он был хорош собой, и думаю,  что  форма  тоже  шла
ему. Знаете, это часто бывает с моряками, военными...
   Похоже, она хотела добавить "и с  некоторыми  священниками",  но  эти
слова так и не прозвучали.
   Они проходили мимо пришвартованного к молу экскурсионного  кораблика,
сейчас не освещенного, тихого и безлюдного. В лунном свете Куарт  прочел
на корме название: "Канела Фина".
   - Случилось так, - продолжала Макарена,  -  что  Мануэль  Ксалок  был
замечен у самой ограды "Каса дель Постиго", и мой прадед  Луис  добился,
чтобы его уволили со службы. А кроме того, пустил в ход все  свои,  надо
сказать, немалые связи, чтобы он  нигде  не  мог  найти  другой  работы.
Отчаявшись, Ксалок решил отправиться в Америку - за удачей и богатством;
Карлота поклялась ждать его. Идеальный сюжет для романа, не правда ли?
   Они по-прежнему шли бок о бок, иногда касаясь друг друга  плечами.  В
темноте Макарена чуть не  налетела  на  железную  тумбу  и,  отпрянув  в
последний момент, оказалась совсем близко от Куарта - настолько, что  он
ощутил ее тепло. Ему показалось, что прошла целая вечность,  прежде  чем
она отстранилась.
   - Ксалок отплывал вот отсюда, - снова  заговорила  она,  -  на  борту
шхуны под названием "Навсикая". Карлоте не позволили даже попрощаться  с
ним. С голубятни она видела, как корабль под белыми  парусами  удаляется
вниз по течению, и, хотя с такого расстояния уже ничего  не  видно,  она
всегда уверяла,  что  видела  Ксалока,  стоящего  на  корме  и  машущего
платком, - до самой последней минуты.
   - Как у него пошли дела в Америке?
   - Неплохо. Спустя  некоторое  время  он  стал  командиром  корабля  и
занялся контрабандой - между Мексикой, Флоридой и кубинским  побережьем.
- В голосе Макарены прозвучала нотка восхищения, а Куарту  на  мгновение
представилась картина: Мануэль Ксалок на капитанском мостике, а вдали, в
сумеречном небе, - столб дыма из трубы охотящегося  за  ним  корабля.  -
Говорят, он не был слишком уж святым и даже пиратствовал.  Некоторые  из
судов, встречавшихся  с  его  кораблем,  позже  находили  дрейфующими  в
открытом море, ограбленными, или они просто исчезали -  бесследно.  Могу
предположить, что он торопился - добыть побольше денег и вернуться... Он
бороздил Карибское море шесть лет и успел  заработать  вполне  серьезную
репутацию. Американцы  назначили  цену  за  его  голову.  А  он  в  один
прекрасный день высадился вот здесь, на этом самом месте, везя  с  собой
целое состояние в банковских бумагах и золотых монетах,  а  кроме  того,
бархатный мешочек с двадцатью чудесными жемчужинами - к свадьбе.
   - Несмотря на то, что не получал никаких известий от Карлоты?
   - Да, несмотря на это. - Они  остановились  на  понтонном  молу;  все
пространство  между  возвышающимися  из  воды  бетонными  опорами  густо
заросло тростником и другими растениями. - Думаю,  Мануэль  Ксалок  тоже
был романтиком. Он имел все основания считать, что мой прадед  пресекает
все их попытки связаться, но верил в любовь Карлоты. Ведь  она  сказала:
"Я буду ждать тебя". В общем-то, он не ошибся. Она по-прежнему ждала его
в башне, глядя на реку. - Говоря это, Макарена тоже смотрела  на  темную
воду, тихо поплескивающую о бетон. - За два года до его возвращения  она
помешалась.
   - Они встретились?
   - Да.  Мой  прадед  был  совершенно  раздавлен  этим  несчастьем,  но
поначалу упирался. Он был надменной скотиной и обвинял во всем  Ксалока.
В конце концов, по совету врачей и уступая мольбам жены, он все  же  дал
разрешение на встречу. И капитан пришел - в тот самый дворик, который вы
знаете. День клонился к  вечеру;  он  появился  в  своей  форме  офицера
торгового флота - темно-синий  китель,  золотые  пуговицы...  Вы  можете
представить  себе  эту  сцену?..  Кожа  его  была  обожжена  тропическим
солнцем, усы и баки поседели.  Говорят,  он  выглядел  лет  на  двадцать
старше своего возраста. Карлота не узнала его. Смотрела на него  как  на
чужого, не говорила. Десять  минут  спустя  зазвонили  колокола,  и  она
сказала: "Мне нужно в башню. Он может вернуться с минуты на  минуту".  И
ушла.
   - А Ксалок?
   - Он не проронил ни слова. Моя прабабушка  плакала,  прадед  был  вне
себя от отчаяния. Ксалок взял свою фуражку и  ушел.  Он  пошел  прямо  в
церковь,  где  они  мечтали  обвенчаться,  и  отдал  двадцать  жемчужин,
предназначенных  для  Карлоты,  священнику.  Всю  ночь  он   бродил   по
Санта-Крусу, а  на  рассвете  уплыл  на  первом  же  паруснике,  который
поднимал якорь. На этот раз никто не видел, чтобы он махал платком.
   На камнях валялась жестянка из-под пива. Макарена толкнула ее  ногой;
жестянка покатилась и упала в воду. Раздался легкий  всплеск.  Некоторое
время оба следили  глазами  за  маленьким  темным  пятнышком  на  лениво
струящейся поверхности реки.
   - Остальное, - продолжала Макарена, - вы можете прочитать  в  газетах
того времени. Это был 1898 год; пока Ксалок плыл в Испанию, в  гаванском
порту взлетел на  воздух  "Мэйн"  .  Испанское  правительство  разрешило
каперскую войну против Соединенных Штатов, и Ксалок тут же выправил себе
патент. Он стал  капитаном  "Манигуа"  -  очень  быстроходной  и  хорошо
вооруженной  яхты  с  командой,  набранной  среди  антильского   сброда.
"Манигуа" то тут, то там прорывала американскую  блокаду.  В  июне  1898
года она атаковала и потопила два торговых судна в Мексиканском  заливе.
Как-то раз, ночью, она встретилась с канонеркой  "Шеридан",  и  из  этой
стычки оба корабля вышли изрядно потрепанными...
   - Бы говорите об этом с гордостью. Макарена рассмеялась.
   - Конечно, -  ответила  она.  Она  гордится  тем,  кто  мог  быть  ее
двоюродным дедом, если бы не высокомерие и слепота ее семьи.
   Мануэль Ксалок был  настоящим  мужчиной  и  оставался  им  до  конца.
Известно ли Куарту, что он  вошел  в