говоры с мамелюками под стенами Тира без кольчуги. Это  сравнение
заставило его усмехнуться, но усмешка получилась кривоватая. Он взглянул
на часы. Времени было достаточно для того, чтобы успеть одеться и  дойти
пешком  до  нужного  ресторана,  который,  если  верить  плану   города,
находился  на  площади  Санта-Крус,  в  нескольких  шагах  от  старинной
арабской стены. Что вызвало у него малоприятную ассоциацию.
   Лоренсо Куарт был  пунктуален,  как  любой  из  швейцарских  роботов,
бритоголовых и в пестрой форме, несущих охрану Ватикана. Он всегда точно
рассчитывал  время,  как  будто  держал  в  голове  записную  книжку   с
расписанием.  Это  позволяло  максимально  использовать  любой   кусочек
времени, которым он располагал. Сейчас времени хватало,  так  что  Куарт
заставил себя спокойно и аккуратно заняться завязыванием узла. Он  любил
двигаться медленно, ибо его самоконтролем была гордыня; а  все,  что  он
мог  вспомнить  о  своих  отношениях  с  остальным  миром,  сводилось  к
состоянию  постоянного  напряжения:  не  сделать  бы   торопливого   или
неторопливого жеста, не сказать бы лишнего слова, не прийти бы  чересчур
рано или чересчур  поздно,  не  нарушить  бы  спокойствия,  порождаемого
выполнением правил. Правила всегда превыше и прежде всего. Благодаря  им
даже тогда, когда ему приходилось  нарушать  другие  кодексы  (Монсеньор
Спада, обладавший неоспоримым талантом к эвфемизмам, называл это "ходить
по  внешнему  краешку  законности"),   моральные   нормы   пребывали   в
безопасности. Его единственной верой была вера солдата. К нему никак  не
подходила бытовавшая в курии присказка:  Tutti  i  preti  sono  faisi  .
Правда это или нет - ему от этого было  ни  жарко  ни  холодно.  Лоренсо
Куарт был спокойным честным храмовником.
   Может быть, поэтому,  посмотрев  пару  секунд  на  свое  отражение  в
зеркале, Куарт развязал галстук и снял его. Потом, сняв и белую рубашку,
бросил ее на табурет в ванной. В одних брюках он подошел к шкафу, достал
из ящика черную рубашку со стоячим воротничком  и  надел  ее.  Когда  он
застегивал воротничок, его пальцы коснулись шрама под левой ключицей: то
была память об  операции,  перенесенной  после  того,  как  американский
солдат сломал ему плечо ударом приклада во  время  вторжения  в  Панаму,
единственный шрам, полученный им при исполнении служебных  обязанностей.
Алый знак храбрости или пальма мученичества, как иронизировал  Монсеньор
Спада.  И  хотя  эта  история  произвела  большое  впечатление  на   Его
Преосвященство и на ватиканских любителей порыться в  чужих  биографиях,
сам Куарт предпочел бы, чтобы тот здоровяк в каске, с винтовкой  М-16  в
руках и нашивкой "Дж. Ковальски" на бронежилете - "еще один поляк",  как
едко  заметил  потом  Монсеньор  Спада,   более   серьезно   отнесся   к
ватиканскому дипломатическому паспорту, предъявленному ему в  нунциатуре
в день, когда Куарт вел переговоры о сдаче генерала Норьеги.
   За  исключением  этого  удара  прикладом,  панамское   дело   явилось
безупречной операцией,  которая  теперь  считалась  в  ИВД  классической
моделью дипломатии в условиях кризиса. Через несколько часов после того,
как началось американское вторжение и генерал Норьега  переступил  порог
дипломатического представительства Ватикана, Куарт приземлился там после
рискованного перелета из Коста-Рики. Его официальная миссия  заключалась
в  оказании  помощи  нунцию,  однако  на  самом  деле  он   должен   был
контролировать переговоры и информировать непосредственно ИВД, освободив
от  этой  задачи  Монсеньора  Экторо  Бонино,  аргентинца   итальянского
происхождения,  чуждого  дипломатической  карьеры,  и  не  пользующегося
полным  доверием  Государственного  секретаря,   когда   дело   касалось
контактов с представителями иных конфессий. А тут  обстановка  сложилась
действительно  специфическая:  американские  солдаты  установили  мощную
звуковую аппаратуру и круглые сутки крутили  на  всю  катушку  хард-рок,
бивший по и без того до предела напряженным нервам нунция и укрывшихся у
него людей.  В  здании  представительства,  размещенные  в  кабинетах  и
коридорах,  кое-как  сосуществовали  тогда  никарагуанец   -   начальник
контрразведки у Норьеги,  пятеро  баскских  сепаратистов,  экономический
советник с Кубы, все время угрожавший покончить с  собой,  если  его  не
доставят в Гавану в целости и  сохранности,  агент  испанской  разведки,
который чувствовал себя как дома, ходил играть в  шахматы  с  нунцием  и
передавал сообщения в Мадрид, трое торговцев наркотиками из  Колумбии  и
сам генерал Норьега, за голову которого  американцы  назначили  солидное
вознаграждение.  В  качестве  благодарности  за  предоставление  убежища
Монсеньор Бонино требовал, чтобы его гости ежедневно ходили к  мессе,  и
было трогательно видеть, как они по-братски целуют друг  друга  в  щеку:
кубинец торговцев наркотиками, баски никарагуанца, никарагуанец испанца,
а Норьега молится и бьет себя в грудь под суровым взглядом нунция, в  то
время как на улице  Брюс  Спрингстин  барабанит  "Рожденный  в  США".  В
критическую ночь осады, когда коммандос из "Дель ты" с вымазанными сажей
носами пытались атаковать нунциатуру, Куарт поддерживал телефонную связь
с архиепископами  Нью-Йоркским  и  Чикагским,  пока  не  добился,  чтобы
президент Буш отменил распоряжение о  захвате  здания.  В  конце  концов
Норьега сдался без особых условий, никарагуанец и баски были без лишнего
шума вывезены  из  Панамы,  а  наркодельцы  исчезли  сами,  чтобы  позже
объявиться в Медельине.  Только  у  кубинца,  который  вышел  последним,
возникли проблемы, когда морские пехотинцы обнаружили  его  в  багажнике
старенького "шевроле",  нанятого  Куартом,  в  котором  агент  испанской
разведки пытался вывезти его из  нунциатуры  -  из  любви  к  искусству,
рискуя собственной карьерой. Соглашение о его вывозе было  секретным,  и
именно поэтому рядовой Ковальски ничего не  знал.  Далек  он  был  и  от
разных дипломатических  тонкостей,  так  что  попытка  Куарта  вмешаться
закончилась  для  него  сломанным  плечом,  несмотря  на   его   стоячий
воротничок священнослужителя и ватиканский паспорт. Что же  до  нервного
кубинца по фамилии Хирон, он месяц просидел в одной из майамских  тюрем.
И не только не выполнил обещания покончить с собой, но получил по выходе
из тюрьмы политическое убежище в Соединенных Штатах  -  после  интервью,
данного журналу "Ридерз дайджест" и  озаглавленного  "Меня  Кастро  тоже
обманул".
 
*** 
 
   В вестибюле сидел какой-то человек, который встал, когда Куарт  вышел
из лифта. Он был лет сорока, широкий в талии, прямые  волосы,  аккуратно
зачесанные, чтобы прикрыть намечающуюся на макушке  плешь,  блестели  от
лака.
   - Моя фамилия Бонафе, - представился он. - Онорато Бонафе.
   Куарт  подумал,  что  нечасто  встречаются  имена,  столь  откровенно
противоречащие внешности своего носителя1. Честность и порядочность были
последним, что приходило на ум при виде этого не по возрасту объемистого
двойного подбородка, казавшегося продолжением щек, этих  набрякших  век,
из которых выглядывали маленькие хитрые глазки, смотревшие  так,  словно
их обладатель размышлял, сколько он может выручить за костюм  и  ботинки
своего собеседника, если сумеет заполучить их, чтобы продать.
   - Мы можем побеседовать минутку?
   Что и говорить, тип был пренеприятный, однако  еще  более  неприятной
была его улыбка: застывшая гримаса, услужливая и порочная  одновременно,
похожая на  те,  что  надевали  на  себя  клирики  старой  школы,  чтобы
завоевать расположение  епископа.  Куарт  подумал,  что  этому  субъекту
больше пошла бы сутана до  пят,  чем  мятый  бежевый  костюм  и  кожаная
борсетка, висевшая на ремешке на левом запястье.  Рука  была  маленькая,
пухлая, дряблая; наверняка, здороваясь с кем-то, Бонафе  подавал  только
кончики пальцев.
   Куарт остановился - без особой  охоты,  но  готовый  выслушать  вновь
прибывшего. Взглядом поверх головы Бонафе он нашел  часы  на  стене:  до
встречи с Макареной Брунер оставалось  пятнадцать  минут.  Проследив  за
движением его  глаз,  Бонафе  повторил,  что  разговор  продлится  всего
минутку, и  поднял  руку  с  борсеткой  так,  что  почти  коснулся  руки
священника. Куарт взглядом отсоветовал ему делать это.  Бонафе  задержал
руку на полпути и принялся довольно путано объяснять  что-то  касательно
своих  намерений  -  таким  сообщническим  тоном,  от  которого  чувство
неприязни у Куарта еще более усилилось.  Но,  услышав  название  журнала
"Ку+С", он разом насторожился.
   - Одним словом, падре, я в вашем полном распоряжении.  Все,  что  вам
будет угодно.
   Куарт нахмурился. Будь он  проклят,  если  этот  тип  только  что  не
подмигнул ему.
   - Благодарю вас. Но я не вижу никакой связи...
   - Не видите. -  Бонафе  мотнул  головой,  словно  подхватив  забавную
шутку. - И тем не менее все  очень  даже  ясно,  правда?..  То,  чем  вы
занимаетесь в Севилье.
   О Господи! Только этого не хватало: чтобы такой вот  субчик  запросто
вмешивался в то, что в Риме считали секретом.  Сдерживая  злость,  Куарт
подумал, что, конечно, бывают  утечки  информации,  но  не  в  таких  же
количествах:
   - Не знаю, о чем вы.
   Его собеседник нагло, не таясь, смотрел на него в упор:
   - Правда не знаете?
   Ну хватит. Куарт снова взглянул на часы:
   - Простите. У меня назначена встреча. Не прощаясь,  он  повернулся  и
зашагал по вестибюлю к выходу. Однако Бонафе не отставал.
   - Вы позволите проводить вас? Мы могли бы поговорить по дороге.
   - Мне нечего сказать.
   Оставив ключ у портье, он вышел на улицу. Журналист следовал за  ним.
Небо еще не совсем погасло, и на его фоне темным силуэтом вырисовывалась
Хиральда. На площади Вирхен-де-лос-Рейес зажглись фонари.
   - Думаю,  вы  не  понимаете  меня,  -  продолжал  настаивать  Бонафе,
вытаскивая из кармана сложенный экземпляр "Ку+О". - Я  работаю  на  этот
журнал. - Он протянул номер Куарту,  но,  видя,  что  тот  не  проявляет
интереса, снова убрал его. - Я прошу о совсем маленьком разговоре - так,
по-дружески: вы мне немножко расскажете, а я буду паинькой. Уверяю  вас,
от такого сотрудничества мы оба только выиграем.
   В его устах  слово  "сотрудничество"  прозвучало  почти  непристойно.
Куарту понадобилось сделать усилие, чтобы сдержать свое отвращение:
   - Прошу вас не настаивать.
   - Ну, послушайте же. - Тон оставался дружеским, но до  грубости  было
рукой подать. - Пора бы чего-нибудь выпить.
   Они дошли до угла Архиепископского дворца. Тут, в свете фонаря, Куарт
внезапно остановился и повернулся лицом к журналисту.
   - Слушайте, Буэнафе.
   - Бонафе, - поправил тот.
   - Бонафе или как вам будет угодно. То, чем я занимаюсь в  Севилье,  -
не ваше дело. Да и в любом случае мне никогда бы и в  голову  не  пришло
болтать об этом.
   Журналист  начал  возражать,  с  видом  светского  человека  повторяя
обычный  набор  профессиональных  доводов:  обязанность   информировать,
поиски истины и так далее и тому подобное. Публика  имеет  право  знать,
сказал он.
   - А кроме того, - прибавил он, подумав, - для вас лучше бы находиться
в деле, чем вне его.
   Это прозвучало явной угрозой. Куарт начал терять терпение.
   - Для вас?.. Кого вы имеете в виду?
   - Ну, вы же понимаете, - примирительно, но мерзко улыбнулся Бонафе. -
Священников и все такое.
   - Понятно. Священников.
   - Ну да.
   - Священников и все такое. Подбородок  Бонафе  образовал  три  жирные
складки, когда он кивнул, ободренный надеждой:
   - Вижу, мы начали понимать друг друга. Теперь Куарт смотрел  на  него
спокойно, заложив руки за спину:
   - И что же конкретно вы желаете знать?
   - Ну, всего понемногу. - Бонафе  почесал  подмышку  под  пиджаком.  -
Например, что думают в  Риме  об  этой  церкви.  Как  смотрят  на  этого
священника... И все, что вы можете рассказать мне о своей миссии  здесь.
- Он  подчеркнул  свои  слова  еще  более  широкой  улыбкой,  наполовину
услужливой, наполовину сообщнической. - Я постараюсь облегчить  вам  эту
задачу.
   - А если я откажусь?
   Журналист прищелкнул языком, как бы давая понять, что при том уровне,
какого достигли их отношения, это было бы неуместно.
   - Ну, репортаж-то я сделаю в любом случае. А  кто  не  со  мной,  тот
против меня... - Говоря это, он покачался с носка на пятку. -  Разве  не
так написано в вашем Евангелии?
   - Послушайте, Буэнафе...
   - Бонафе, - уточнил  тот,  поднимая  указательный  палец.  -  Онорато
Бонафе.
   Мгновение Куарт молча смотрел на него.  Потом,  глянув  по  сторонам,
сделал  шаг  к  журналисту.   Вид   у   него   при   этом   был   вполне
конфиденциальный, но в  этом  движении  -  а  может,  в  его  росте  или
выражении глаз - было что-то такое, что  заставило  Бонафе  отступить  к
самой стене.
   - В общем-то, мне наплевать, как произносится ваша фамилия, - понизив
голос, проговорил Куарт, - потому что я надеюсь, что мне больше  никогда
не придется встречаться с вами. - Он придвинулся еще ближе -  настолько,
что Бонафе, почувствовав себя крайне неуютно, заморгал. -  А  сказать  я
вам хочу вот что. Я не знаю, кто вы - наглец, шантажист, дурак  или  все
это вместе взятое.  Но  в  любом  случае  -  и  несмотря  на  то  что  я
священнослужитель - мне не чужд такой грех, как  гнев,  поэтому  советую
вам исчезнуть с глаз долой. И немедленно.
   Свет фонаря отбрасывал вертикальные полосы  на  лицо  журналиста.  От
улыбки не осталось и  следа;  Бонафе  смотрел  на  Куарта  со  смешанным
выражением страха и злости.
   - Это не подобает священнику, - пробормотал он, и двойной  подбородок
его задрожал. - Я имею в виду ваше поведение.
   - Вам так кажется?.. - Теперь улыбался Куарт, и  в  его  улыбке  было
весьма мало от дружелюбия.  -  Вы  удивитесь,  если  узнаете,  на  какие
неподобающие священнику вещи я бываю способен.
   Он повернулся к Бонафе спиной и зашагал дальше, мысленно задавая себе
вопрос, какую цену ему придется заплатить за эту маленькую победу.  Ясно
ему было только то, что необходимо закончить это  расследование  прежде,
чем все чересчур осложнится  -  если  только  этого  уже  не  произошло.
Журналист, рыскающий по  ризницам,  стал  той  самой  последней  каплей,
которая переполнила чашу.  Размышляя  об  этом,  Куарт  пересек  площадь
Вирхен-де-лос-Рейес, не обратив никакого внимания на пару,  сидевшую  на
одной из скамеек, - мужчину и женщину,  которые  встали  и,  держась  на
некотором расстоянии, последовали за ним.  Мужчина  был  толст,  одет  в
белый костюм и шляпу-панаму, женщина -  в  платье  в  крупный  горох,  с
забавным завитком волос на лбу.  Они  шли  под  руку,  как  обыкновенная
мирная супружеская пара, наслаждающаяся прогулкой в  теплый  вечер;  но,
проходя  мимо  человека  в  водолазке  и  пиджаке  в   крупную   клетку,
пожевывавшего палочку, прислонившись к стене у входа в  бар  "Хиральда",
они обменялись с ним понимающим взглядом. В этот момент  со  всех  башен
Севильи раздался колокольный звон, который вспугнул  стаи  голубей,  уже
отходивших было ко сну под уютными навесами крыш.
 
*** 
 
   Когда высокий священник  вошел  в  "Ла  Альбааку",  дон  Ибраим,  дав
Удальцу из  Мантелете  монету  в  пять  дуро,  послал  его  в  ближайший
телефон-автомат с наказом проинформировать Перехиля. Менее чем через час
приспешник Пенчо Гавиры прибыл, чтобы лично оценить  обстановку.  Вид  у
него был утомленный, с одной руки  свисала  пластиковая  сумка-пакет  от
"Маркса   и   Спенсера".   Он   нашел   свою    дружину    стратегически
рассредоточенной по площади Санта-Крус, против старинного особняка  XVII
века, переоборудованного под ресторан: Удалец словно окаменел,  подпирая
спиной  стену  возле  дальнего  выхода  из  здания;  Красотка  Пуньялес,
усевшись в самом центре площади, у подножия  железного  креста,  вязала.
Что же касается дона Ибраима, то его массивная  фигура,  с  тростью  под
мышкой и огоньком тлеющей гитары под широкими полями шляпы,  неторопливо
перемешалась от одного поста к другому.
   Завидев шефа, экс-лжеадвокат приблизился.
   - Он там, в ресторане, - доложил он. - Вместе с дамой.
   И  продолжал  свой  рапорт,  сверяясь  при  свете  фонаря  с  часами,
извлеченными из кармана жилета. Двадцатью минутами раньше он отправил  в
"Ла Альбааку". Красотку - якобы продавать цветы, а потом  вошел  и  сам,
под предлогом приобретения сигары (той самой, что сейчас торчала у  него
изо рта), и даже сумел перекинуться парой слов  с  официантами.  Объекты
его наблюдения расположились в лучшем уголке одного  из  трех  небольших
залов ресторана (всего несколько  столиков  и  избранная  публика),  под
достаточно  качественно  выполненной  копией  "Пьяных"  Веласкеса.   Они
заказали салат из морских гребешков с трюфелями и базиликом (для дамы) и
жареную гусиную печень под уксусно-медовым соусом (для его  преподобия).
Из напитков - минеральную воду  "Ланхарон"  (негазированную)  и  красное
вино "Пескера де  ла  Рибера  дель  Дуэро".  Какого  года,  выяснить  не
удалось, извинился дон Ибраим, но, заметил  он,  закручивая  кончик  уса
кверху,  чрезмерный  интерес  с  его  стороны  мог  показаться  прислуге
подозрительным.
   - А о чем они разговаривают? - спросил Перехиль.
   Экс-лжеадвокат величественно  развел  руками  жестом,  долженствующим
означать бессилие.
   - Это, - пояснил он, - находится за пределами моих возможностей.
   Перехиль задумался. Ситуация находилась под контролем; дон  Ибраим  и
его подручные достойно выполняли возложенное на них поручение, и  карты,
которые они давали ему, Перехилю, в руки, были, похоже, совсем  неплохи.
В его мире, как и  в  большинстве  возможных  миров,  информация  всегда
означала деньги; нужно было лишь сообразить, на  кого  поставить,  чтобы
получить их побольше. Разумеется, Перехиль предпочел  бы  иметь  дело  с
Пенчо Гавирой  -  в  конце  концов,  это  его  шеф,  являющийся  главным
заинтересованным лицом, да еще и дважды: в качестве банкира и в качестве
мужа. Однако воспоминания о канувших в небытие шести миллионах и о долге
ростовщику  Рубену  Молине  не  способствовали  ясности  мышления.   Уже
несколько  ночей  он  почти  не  спал,  язва  желудка  в  очередной  раз
обострилась. По утрам в ванной, возводя  на  голове  из  остатков  волос
сложное архитектурное  сооружение  с  пробором  над  самым  левым  ухом,
Перехиль видел  в  зеркале  мрачную  физиономию  с  глазами,  в  которых
читалось отчаяние. Он все больше лысел,  мучился  от  язвы,  был  должен
шесть миллионов своему собственному  шефу  и  вдобавок  подозревал,  что
после последней бурной встречи с Черной Долорес у него  появился  легкий
зуд в области мочеполовых органов.  Только  этого  ему  не  хватало  для
полного счастья. Нет, что ни говори, а жизнь - это одно сплошное дерьмо.
   Однако выкручиваться как-то надо. Перехиль  обвел  взглядом  округлый
белый  силуэт  дона  Ибраима,  ожидающего  дальнейших  указаний,   потом
Красотку Пуньялес, вязавшую при свете фонарей, и,  наконец,  Удальца  из
Мантелете, прилипшего к своей стене. Хочешь не хочешь, а  полученную  от
них информацию надо продавать чем скорее,  тем  лучше:  наличность  была
насущно  необходима.  Несколько  часов  назад  Онорато  Бонафе,  главный
редактор "Ку+С", выписал Перехилю еще один чек на предъявителя - на  сей
раз в уплату за кое-какие сведения о приезжем попе из Рима, о  бывшей  -
или не бывшей, черт их разберет, - супруге его шефа и о деле, касающемся
церкви Пресвятой  Богородицы,  слезами  орошенной.  При  наличии  такого
прецедента  соблазн  был  велик  и  очевиден:  любой  севильский  журнал
вцепится в такой материал, как Макарена Брунер и элегантный  святоша.  А
уж этот ужин в "Ла Альбааке" и его  возможные  последствия,  пусть  даже
самые невинные, - это просто целый клад. Однако Бонафе,  хоть  и  платит
хорошо, тип  непредсказуемый  и  опасный.  Продать  ему  попа  или