ред Макареной. Это была единственная  карта,  дававшая  ему  некоторое
преимущество перед Симеоном Навахо, хотя  эта  дистанция  сокращалась  с
каждой минутой. Может быть, они уже нашли Оскара Лобато и ознакомились с
его версией событий.
   - А завтра четверг, - сказала она.
   Она присела на край фонтана, и, увидев подавленное выражение ее лица,
Куарт внезапно понял, о чем она думала все  это  время,  с  того  самого
момента, как во дворец явились полицейские и рассказали  о  происшедшем:
если завтра не будет отслужена месса, право церкви Пресвятой Богородицы,
слезами  орошенной,  на  землю,  на  которой   она   стоит,   перестанет
существовать. Архиепископ Севильский,  мэрия  и  банк  "Картухано",  как
стервятники, накинутся на свою добычу.
   - Сейчас церковь - это не самое главное, - с  некоторым  раздражением
сказал он. - Если отец Ферро появится, очень  возможно,  что  завтра  он
будет арестован.
   - А если он не имеет никакого отношения?..
   - Прежде всего его нужно найти. И спросить у него  самого.  Уж  пусть
лучше мы, чем полиция.
   Макарена покачала головой, как бы говоря: не  в  этом  дело.  Поднеся
руку ко рту, она рассеянно  покусывала  ноготь  большого  пальца.  Куарт
боялся испугать  ее,  прервать  ее  мысли.  Она  была  его  единственной
надеждой.
   - Завтра четверг, - сказала Макарена, все еще занятая своими мыслями.
   Она произнесла это иным тоном, чем в первый раз. Теперь в нем звучали
гнев, уверенность, угроза: чему-то или кому-то, И Куарт увидел, как  она
очень медленно, с мрачным лицом кивнула.
 
*** 
 
   Чистильщик отполировал ботинки Октавио Мачуки, продал ему  лотерейный
билет и ушел напевая со своим ящиком под мышкой. Солнце стояло прямо над
головой, и один из официантов "Ла Кампаны" со  скрипом  крутил  рукоятку
управления навесом, чтобы накрыть его тенью  столики  на  террасе.  Сидя
рядом с Мачукой, Пенчо Гавира с наслаждением  пил  ледяное  пиво.  Блики
горячего света от окон проезжавших машин отражались в стеклах его темных
очков  и  блестящих  черных   волосах,   гладко   зачесанных   назад   с
бриллиантином.
   Старый банкир рассказывал что-то  о  последнем  собрании  акционеров:
Гавира,  повернувшись  к  нему,  рассеянно  кивал,  слушая  без  особого
внимания. Секретарь Мачуки уже ушел, а сам президент  банка  "Картухано"
через несколько минут должен был отправиться обедать  в  "Каса  Роблес".
Время от времени Гавира исподтишка бросал  взгляд  на  часы.  Его  ждала
деловая встреча: обед с тремя из советников, которым на следующей неделе
предстояло решить его будущее. Гавира всегда считал, что береженого  Бог
бережет, поэтому в последние часы развил дополнительную деятельность  по
оказанию мягкого, но настойчивого давления. Трое - эти трое - из  девяти
членов совета клюнули на  подходящие  к  случаю  аргументы,  и  был  еще
четвертый, некоторые интимные подробности  жизни  которого  (фотографии,
сделанные на борту некой яхты в обществе одного  танцовщика  -  любителя
немолодых банкиров и кокаина) позволяли  предположить  более  или  менее
активное сотрудничество с его стороны. Поэтому, вопреки своим привычкам,
в этот полдень  Гавира  слушал  слова  своего  шефа  и  покровителя  без
надлежащего внимания, ограничиваясь только кивками между глотками  пива.
Он был сосредоточен, как самурай перед боем, думая уже о  том,  кто  где
будет сидеть во время обеда, о том, в каких словах он  изложит  им  суть
дела, о кульминации разговора  и  о  возможных  вариантах  развязки.  По
собственному опыту Гавира отлично знал, что подкупить трех членов совета
банка - не то же самое, что купить на корню какого-нибудь  писаку.  Хотя
на самом деле с членами совета всегда было легче, тут требовался  другой
стиль, и декор обходился немного дороже.
   Монолог Мачуки прервал официант, подошедший с  сообщением,  что  дона
Фульхенсио Гавиру просят к телефону.  Извинившись  перед  шефом,  Гавира
прошел в кафе, на ходу  снимая  солнечные  очки.  Наверняка  это  звонил
Перехиль, в течение всего утра не подававший признаков жизни.  Дойдя  до
угла прилавка, Гавира взял из рук кассирши трубку. Это был не  Перехиль,
а его секретарша, и звонила она из его кабинета в Аренале. На протяжении
следующих трех минут Гавира слушал молча, без  единого  слова  в  ответ.
Затем поблагодарил и повесил трубку.
   Он шел до дверей целую вечность, теребя пальцами узел  галстука  так,
словно собирался ослабить его. Он хотел привести в порядок  свои  мысли,
но они путались  из-за  жары,  гула  разговоров,  яркого  света  и  шума
автомобилей. Было трудно оценить, хорошо или плохо  то,  что  произошло:
однако его планы расстроились, и теперь требовались новые. Но,  так  или
иначе, хладнокровия Гавире было не  занимать;  еще  не  успев  дойти  до
двери, он уже взглянул на часы, сознавая, что отменить назначенный  обед
невозможно, мысленно обругал Перехиля за то, что в самый  нужный  момент
его не было под рукой, и нашел по крайней  мере  три  весомых  довода  в
пользу  положительного  характера  случившегося.  Так  что,  выходя   на
террасу, все еще с солнечными очками  в  руке,  он  был  настроен  почти
оптимистично и обдумывал, каким  образом  подать  событие  дону  Октавио
Мачуке. Но старик был не  один.  Он  как  раз  встал,  чтобы  поцеловать
Макарену, рядом с которой стоял высокий священник, приехавший из Рима; и
все трое смотрели на него. Гавира  процедил  сквозь  зубы  такое  сочное
ругательство, что две солидные сеньоры, только что встретившиеся  ему  в
дверях, вздрогнули и обернулись ему вслед.
 
*** 
 
   Макарена сама рассказала почти обо всем. Она сидела на краешке  стула
напротив Мачуки, чуть наклонясь к нему, и  говорила,  хмурясь  мрачно  и
сосредоточенно.  Лоренсо  Куарт  смотрел  на  ее  профиль  в  обрамлении
падающих  на  плечи  волос,  на  засученные  по-мужски  рукава   голубой
клетчатой рубашки, открывавшие смуглые изящные руки, движениями  которых
Макарена подчеркивала сказанное. Время от  времени  старый  банкир  брал
одну из этих рук в свои,  сухие,  бесплотные,  похожие  на  лапы  хищной
птицы, и мягко сжимал  ее,  стараясь  успокоить  свою  любимицу.  Однако
Макарена выглядела не столько встревоженной, сколько  разгневанной.  Это
была ее территория, это были ее  муж,  ее  крестный,  ее  пристрастия  и
неприязни, ее память  и  ее  раны.  Так  что  Куарту  оставалось  только
держаться в стороне, предоставив действовать ей и слушать,  наблюдая  за
обоими мужчинами, в чьих руках, так или иначе, находилась судьба  церкви
Пресвятой Богородицы, слезами орошенной. Наконец  Макарена  замолчала  и
откинулась на спинку стула, бросив враждебный взгляд  на  Пенчо  Гавиру,
который курил с бесстрастным лицом, то  складывая,  то  вновь  раскрывая
свои солнечные очки и временами молча поглядывая на Куарта,  Теперь  все
смотрели на него. И первым заговорил старик Мачука:
   - Что тебе известно об этом, Пенчо?
   Куарт увидел, что рука  Гавиры  перестала  теребить  очки,  уверенным
движением приблизилась ко рту и, вынув из него  сигарету,  зажала  между
пальцами.
   - Не говорите глупостей, дон Октавио. Что может быть известно мне?
   Пиво, с уже осевшей пеной,  грелось  в  его  стакане.  Подошел  нищий
попросить милостыню; Мачука жестом велел ему уйти.
   - Мы говорим не о покойнике, - сказала Макарена, - А об  исчезновении
дона Приамо.
   Гавира глубоко затянулся, и прошла  целая  вечность,  прежде  чем  он
выдохнул дым. Он продолжал смотреть на Куарта.
   - Между тем и другим должна быть какая-то связь. Как мне кажется.
   Макарена сжала руку в кулак, словно  хотела  ударить  по  столу.  Или
ударить мужа.
   - Ты знаешь, что никакой связи нет.
   - Ошибаешься. Я не знаю ничего.
   Рот Гавиры искривился в жестокой усмешке.
   - Ведь это ты у нас специалистка по церквам и по  священникам.  -  Он
указал  на  Куарта.  -  Ты  и  шагу  не  ступишь  без  своего  духовного
наставника.
   - Будь ты проклят.
   Октавио Мачука поднял тощую  руку,  чтобы  охладить  страсти.  Куарт,
молча  наблюдая  за  всеми,  заметил,  что  глаза  старого  банкира   за
прищуренными сморщенными веками не отрываются от лица Гавиры.
   - Правду, Пенчо, - сказал Мачука. - Я хочу услышать правду.
   Гавира еще раз затянулся и швырнул сигарету  на  тротуар,  прямо  под
ноги продавцу лотерейных билетов, как раз намеревавшемуся предложить  им
свой товар. Потом посмотрел прямо в глаза шефу.
   - Дон Октавио, клянусь вам,  что  мне  ничего  не  известно  об  этом
покойнике в церкви, за исключением того, что он был журналистом  и,  как
говорят, порядочной сволочью. Неизвестно мне также и где находится  этот
чертов священник. - Он протянул руку, как будто собираясь снова поиграть
очками, но, видимо, передумав, просто положил  ее  на  стол.  -  Я  знаю
только то, что несколько минут назад  мне  рассказала  по  телефону  моя
секретарша:  есть  мертвое  тело,  подозревают  отца  Ферро,  и  полиция
разыскивает его. - Он опять посмотрел на Макарену, потом  на  Куарта.  -
Это все.
   -  У  тебя  есть  дела,  связанные  с  этой  церковью,  -  настойчиво
произнесла Макарена. - Ты все время проделывал какие-то махинации вокруг
нее. Я не могу поверить, что ты не замешан в этом.
   - Так представь себе,  что  не  замешан,  -  очень  спокойно  ответил
Гавира. - Не буду скрывать, кое-что я действительно  предпринимал.  Один
человек выполняя  мои  указания,  недавно  побывал  там,  чтобы  изучить
ситуацию. - Он повернулся к Мачуке, как  бы  обращаясь  к  его  здравому
смыслу. - Обратите внимание, дон Октавио, я вполне  откровенен:  я  даже
признаю, что думал о том, чтобы воздействовать на приходского священника
более жесткими методами... Я взвешивал все "за" и  все  "против".  Но  и
только-то. А теперь получается, что  отец  Ферро  замешан  в  неприятном
деле, что право церкви на занимаемую ею землю повисло в  воздухе  и  что
все это как нельзя более кстати для меня... - На лице его играла широкая
улыбка Аренальской акулы. - Так что я должен вам сказать? Что  мне  жаль
этого священника и что я рад за самого себя. - Он чуть склонил голову  в
сторону Мачуки. - За себя и за "Картухано". Никто  не  станет  проливать
слезы из-за этой церкви.
   Макарена обдала его взглядом, исполненным презрения:
   - Я.
   Подошла цветочница, предлагая жасмин для  сеньоры,  но  Гавира  одним
коротким словом заставил ее исчезнуть. Теперь он  смотрел  на  жену,  не
уклоняясь от ее глаз.
   - Это единственное, о чем я сожалею во всей  этой  истории.  О  твоих
слезах. - На мгновение его голос смягчился. - Я по-прежнему не  понимаю,
что произошло между нами. - Он искоса жестко взглянул на Куарта. - Как и
того, что за этим последовало.
   Она покачала головой, отказываясь развивать эту тему:
   - Говорить о нас с тобой слишком поздно. Мы с отцом  Куартом  пришли,
чтобы спросить тебя о доне Приамо.
   Черные глаза Гавиры блеснули.
   - Мне начинают надоедать эти постоянные встречи с отцом Куартом.
   - А мне - встречи с вами, -  отчеканил  Куарт,  чья  профессиональная
кротость была на пределе. - А все дело в том, что вы  лезете  в  церкви,
куда вас никто не звал.
   Губы  банкира  яростно  сжались,  и  на   какую-то   секунду   Куарту
показалось, что он сейчас ринется на него. По его жилам побежала ударная
доза адреналина; однако Гавира уже  снова  улыбался  своей  спокойной  и
опасной улыбкой. Все это произошло мгновенно, без  неуместных  жестов  и
угроз. Теперь Гавира обратился к Макарене:
   - Уверяю тебя, что я не имею к этому никакого отношения.
   - Нет. - Она снова  подалась  вперед,  упираясь  локтями  в  стол,  с
серьезным и мрачным выражением лица. - Я знаю тебя,  Пенчо.  Не  понимаю
почему, но я уверена, что ты лжешь. Так и запомни: даже если  сейчас  ты
говоришь искренне, то все равно лжешь. Есть нечто, что никак не  вяжется
с другим, не объясняется без твоего участия. Даже если ты  не  имеешь  к
этому отношения, исчезновение дона Приамо - исчезновение именно  сегодня
- дело твоих рук. Это твой образ действия, твой стиль.
   Куарт заметил,  что  Гавира  мгновение  колебался.  Это  было  только
мгновение - какая-то молниеносно  промелькнувшая  тень  сомнения  в  его
темных  бесстрастных  глазах.  Его  пальцы  дважды  раскрыли  и  сложили
лежавшие на столе очки и снова застыли неподвижно.
   - Нет, - сказал он.
   Это был, казалось, ответ не столько на выдвинутое обвинение,  сколько
на свои, скрытые  от  собеседников  мысли.  Октавио  Мачука  еще  больше
сощурился, с любопытством наблюдая за своим подопечным; и именно в  этот
момент Куарта охватила уверенность  в  том,  что  Макарена  стреляла  не
наугад.
   - Пенчо, - произнес Мачука.
   Это был упрек и просьба, выраженные почти шепотом. Лицо Гавиры  вновь
стало непроницаемым, но он приподнял  руку,  как  будто  прося  минутной
передышки на размышление. Какой-то водитель, разозленный  тем,  что  ему
мешала не правильно припаркованная машина, оглушил всех яростным  воплем
своего гудка.
   -  Если  ты  имеешь  к  этому  какое-нибудь  отношение,  Пенчо...   -
настойчиво проговорил Мачука. Теперь, судя по  всему,  он  действительно
был встревожен и бросал короткие обеспокоенные взгляды то  на  Макарену,
то на Куарта.
   - Таких случайностей не бывает, - пробормотал Гавира,  погруженный  в
свои мысли, витавшие весьма далеко от этого кафе.
   Потом,  с  видом  человека,  находящегося  на  нечеткой  грани  между
реальностью и сном, он посмотрел на Куарта, затем на Макарену,  почти  с
надеждой, что они подтвердят его не высказанные вслух мысли.  Он  открыл
рот,  чтобы  сказать  что-то,  а  может,  чтобы  глотнуть  воздуха.   Он
по-прежнему  сидел  прямо,  но  его   апломб   исчез.   Вдруг   светофор
переключился с красного на зеленый, и мимо понесся поток машин, ослепляя
всех мельканием отражений и бликов. Гавира моргнул  и  резко  покраснел.
Его обдало волной жара.
   - А теперь прошу простить, - сказал он. - У меня деловой обед.
   Он сжал кулак и  поднес  его  к  подбородку,  как  будто  намереваясь
нанести удар самому себе. Вставая, он опрокинул свой стакан с пивом.
 
XIII. "Канела Фина" 
 
   - Ах, Ватсон, - сказал Холмс, - может быть,
   Вы тоже вели бы себя не слишком изящно,
   Если бы в один миг лишились и своей супруги,
   И состояния.
   А. Конан-Дойль. Приключения Шерлока Холмса
 
   Громкоговорителъ   усиливал   голос   гида,   болтавшего   что-то   о
восьмивековой истории Золотой  башки  на  фоне  бравурного  пасодобля  .
Спустя несколько секунд мотор туристского катера тарахтел уже дальше  по
реке, а вслед за этим поднятая им важна достигла бортов "Канела Фина"  и
мягко качнула суденышко,  пришвартованное  у  мола.  В  затхлом  воздухе
кубрика стоял запах пота; переборки были деревянные, крашеные,  железные
части разрисованы пятнами ржавчины.  Слушая  удаляющийся  шум  мотора  и
музыку, дон Ибраим следил глазами, как солнечный  луч,  проникший  через
приоткрытую дверь, медленно скользнул  от  левого  борта  к  правому  по
столику с остатками еды, высек несколько серебристых искр  из  браслетов
Красотки Пуньялес и так же медленно снова вернулся к левому борту, где и
застыл неподвижно на плохо скрытой остатками волос плеши Перехиля.
   - Вы могли бы выбрать более устойчивое  место,  -  буркнул  Перехиль.
Волосы у него стояли дыбом над мокрым от пота черепом, и он вытирал  лоб
платком. Колеблющиеся поверхности явно были не его стихией: глаза у него
потускнели, как у кроткого быка на  арене,  ожидающего  своей  последней
минуты, лицо было бледное, с тем характерным  оттенком,  который  всегда
отличает лицо  человека,  страдающего  от  морской  болезни.  Туристских
катеров было много, и всякий  раз,  как  мимо  проплывал  один  из  них,
Перехилю становилось еще хуже.
   Дон Ибраим не  сказал  ничего.  Его  собственная  жизнь  научила  его
относиться к людям с уважением и прощать их слабости.  В  конце  концов,
волны жизненного моря всех качают то вверх, то вниз, а в итоге  и  самый
важный, и самый незначительный приходят к одному и тому же. Поэтому  дон
Ибраим молча снял бумажное колечко с очередной сигары  "Монте-Кристо"  и
нежно  погладил  мягкую,  с  тонкими  прожилками   поверхность   темного
табачного листа. Затем обрезал кончик сигары  своим  заветным  ножичком,
сунул ее в рот и сладострастно повертел там языком, наслаждаясь ароматом
этого совершенного произведения искусства.
   - Как ведет себя священник? - спросил Перехиль.
   Качка прекратилась, так что он  снова  обрел  некоторую  уверенность,
хотя лицо его было по-прежнему бледно, как  свечи  той  церкви,  которая
заботами трех его наемников временно осталась без  своего  пастыря.  Дон
Ибраим с все еще зажженной сигарой во рту кивнул важно,  поскольку  дело
было не пустячное: как-никак речь  шла  о  достойном  служителе  Церкви,
святом муже, чей  сан  и  возраст  даже  в  рамках  похищения  требовали
надлежащего почтения. Этому экс-лжеадвокат научился в Латинской Америке,
где, даже расстреливая человека, к нему обращались на "вы".
   - Он ведет себя прекрасно. Очень мужественно  и  спокойно.  Так,  как
будто это не его похитили.
   Опираясь на стол и стараясь не смотреть на еду, Перехиль, собрав  все
силы, изобразил на лице бледную улыбку.
   - Этот старик - крепкий орешек.
   - Озу, - подтвердила Красотка Пуньялес. - Еще какой крепкий.
   Она вязала - четыре воздушных, четыре пропустить, - и  крючок  так  и
мелькал в ее руках под звон браслетов. Время  от  времени  она  опускала
работу на колени и протягивала руку к высокому  стакану  с  мансанильей,
стоявшему рядом с почти наполовину опустошенной бутылкой. От жары черный
карандаш, которым она подводила глаза, расплылся темными пятнами, отчего
глаза казались еще больше, а от мансанильи то же самое произошло и с  ее
губной помадой. Когда покачивалось  судно,  покачивались  также  длинные
коралловые серьги в ее ушах.
   Дон Ибраим подкрепил слова Красотки  Пуньялес  выразительным  изгибом
бровей. В том, что касается старика, она  нисколько  не  преувеличивала.
Они встали на его пути уже за полночь, в переулке, куда выходила калитка
сада "Каса дель Постиго", и им  потребовалось  довольно  много  времени,
чтобы набросить ему  на  голову  одеяло  и  связать  руки  по  дороге  к
небольшому фургону (нанятому на сутки), который они поставили на углу. В
схватке у дона Ибраима сломалась трость  Марии  Феликс,  Удалец  получил
фонарь под глазом, а у Красотки вылетели пломбы из двух зубов.  Казалось
невероятным, что такой маленький, щупленький старикашка, да  к  тому  же
еще и священник, способен так защищать свою шкуру.
   Помимо морской болезни,  Перехиля  мучило  беспокойство.  Напасть  на
священника и продержать его пару дней взаперти - это  преступление  было
не из  тех,  что  вызывают  понимание  у  судей.  Дон  Ибраим  тоже  был
неспокоен, однако отчетливо сознавал, что отступать  уже  поздно.  Кроме
того, идея принадлежала ему, а такие люди, как он, шли в любую атаку  не
моргнув  глазом.  Особенно  если  цена  этой  атаки   выражалась   такой
симпатичной цифрой, как четыре  с  половиной  миллиона:  именно  столько
причиталось в сумме всей почтенной троице.
   Перехиль, как и дон Ибраим, сидел  без  пиджака.  Но,  в  отличие  от
строгой  белой  рубашки  экс-лжеадвоката  с  резиновыми  подтяжками  для
рукавов, рубашка подручного Пенчо Гавиры являла собой собрание  белых  и
синих  полос,  увенчанное  воротничком  цвета  лососины,  а  на   груди,
напоминая увядший букет, висел галстук с крупными зелеными,  красными  и
бордовыми хризантемами. По шее Перехиля медленно стекала струйка пота.
   - Надеюсь, вы не собираетесь отступать от плана.
   Дон Ибраим взглянул на него с упреком и обидой.  Он  и  его  товарищи
всегда точны, как скальпель хирурга - он  осторожно  провел  пальцем  по
щетине усов и обожженной коже, - за  исключением  таких  не  поддающихся
предвидению случайностей, как  эпизод  с  бутылкой  бензина,  или  таких
с