р  ниже
пояса.
   - И еще какой. - То, что он упомянул  об  этой  истории,  было  точно
таким же ударом, но Гавира воздержался от комментариев. - Хотя  вы  ведь
знаете, была еще пара таких ударов - сразу  же,  как  только  она  ушла.
Какие-то старые друзья, которых она знала задолго до свадьбы. Да и  этот
Курро Маэстраль вроде бы еще тогда ее обхаживал. - Он уронил сигарету на
пол  и  сердито  раздавил  ее  каблуком.  -  Она  как   будто   ринулась
наверстывать упущенное за то время, что прожила со мной.
   - Или хотела отомстить.
   - Может, и так.
   - Что-то ты ей сделал, Пенчо, -  убежденно  произнес  старый  банкир,
покачивая головой. - Макарена выходила за тебя по любви.
   Гавира поводил глазами по сторонам, машинально оглядывая прохожих.
   - Я не понимаю этого, клянусь вам, - ответил он  наконец.  -  Даже  в
качестве мести. После женитьбы я в первый раз связался с другой женщиной
только через  месяц  с  лишним  после  ухода  Макарены,  когда  она  уже
перестала встречаться с этим виноделом из Хереса - Вильяльтой, Кстати, с
вашего разрешения, дон Октавио, я только что отказал ему в кредите.
   Мачука одним жестом своей тощей, как лапа хищной  птицы,  руки  отмел
все сказанное Гавирой. Он был в курсе недавней мимолетной  связи  своего
преемника с известной фотомоделью и знал,  что  тот  говорит  правду.  В
любом случае Макарена происходила из слишком  благородной  семьи,  чтобы
устраивать публичный скандал из-за юбки, с которой связался ее муж. Если
бы все принялись это делать, что стало бы с Севильей?  Что  же  касается
церкви, банкир не знал, является ли это дело самой проблемой или  только
поводом для нее.
   Чувствуя себя неуютно, Гавира поправил узел галстука.
   - В общем, дон Октавио, мы с вами сейчас в одинаковом положении.  Что
крестный отец, что муж.
   - С одной только разницей, - под тонким  хищным  носом  Мачуки  снова
обрисовалась улыбка, - и церковь, и твой брак - это твои дела...  Верно?
Я только зритель.
   Гавира бросил взгляд  на  Перехиля,  несшего  караул  у  "мерседеса".
Подбородок его затвердел.
   - Я еще поднажму.
   - На свою жену?
   - На попа.
   Раздался каркающий смех старого банкира:
   - На которого? В последнее время они размножаются как кролики.
   - На священника этой церкви. На отца Ферро.
   - Угу, - хмыкнул Мачука, также бросив косой взгляд на Перехиля. Потом
испустил глубокий вздох. - Надеюсь, ты  будешь  настолько  любезен,  что
избавишь меня от подробностей.
   Мимо  прошли  японские  туристы  с  огромными  рюкзаками,   казалось,
находившиеся на грани обезвоживания.  Положив  газету  на  стол,  Мачука
некоторое время молчал, откинувшись на спинку  своего  плетеного  стула.
Наконец он повернулся к Гавире.
   - Плохо, когда приходится жить как канатоходцу, верно? - В его глазах
старого грифа блеснул насмешливый огонек.  -  Я  так  жил  долгие  годы,
Пенчо.  С  тех  пор  как  переправил  через  Гибралтар   первую   партию
контрабанды - вскоре после войны. Или когда купил банк, спрашивая самого
себя, в какую это авантюру я собираюсь влезть. Эти бессонные  ночи,  эти
мысли, эти страхи... - Он коротко мотнул  головой.  -  И  вдруг  в  один
прекрасный день ты обнаруживаешь, что пересек черту и что теперь тебе на
все наплевать. Что собаки тебя уже не догонят, сколько бы ни лаяли и  ни
бесились. Только тогда ты начинаешь наслаждаться жизнью - или  тем,  что
тебе от нее осталось. - Он скривил  губы  -  не  то  иронически,  не  то
устало, и гримаса застыла на них  холодной  улыбкой.  -  Надеюсь,  и  ты
пересечешь эту черту, Пенчо, -  прибавил  он.  -  А  до  тех  пор  плати
проценты и не ропщи,
   Гавира ответил не сразу. Он знаком подозвал  официанта,  заказал  еще
пива и кофе с молоком, провел ладонью по аккуратно зачесанному  виску  и
бросил рассеянный взгляд на ноги проходившей мимо женщины.
   - А я никогда и не роптал, дон Октавио.
   - Знаю. Поэтому ты и сидишь в роскошном кабинете в Аренале и  вот  на
этом стуле, рядом со мной. В кабинете, который я тебе дал, и  на  стуле,
который я тебе предложил. А я тем временем  читаю  газету  и  смотрю  на
тебя.
   Официант принес пиво и кофе. Мачука положил в чашку  кусок  сахара  и
принялся размешивать ложечкой. Мимо прошли  две  монахини  в  коричневых
одеяниях и белых покрывалах.
   - Кстати, - вдруг встрепенулся банкир. - А  что  там  насчет  другого
попа? - Он проводил взглядом монахинь. - Того, который  вчера  ужинал  с
твоей женой.
   Самообладание  Пенчо  Гавиры  особенно  проявлялось  именно  в  такие
моменты. Стараясь успокоить  стук  крови  в  висках,  он  заставил  себя
проследить глазами за проезжавшим мимо автомобилем до  самого  угла,  за
которым тот исчез. Это заняло около десяти секунд.  После  этого  Гавира
поднял бровь.
   - Да ничего. По моим данным, он продолжает свое расследование  -  для
этого Рим и прислал его сюда. Это у меня под контролем.
   Лицо Мачуки выразило одобрение.
   - Надеюсь, Пенчо. Надеюсь, что он у тебя  тоже  под  контролем.  -  С
негромким довольным урчанием банкир поднес к  губам  чашку.  -  Красивое
местечко эта "Ла Альбаака". - Он отпил еще глоток. - Давненько я там  не
был.
   - Макарена вернется ко мне. Обещаю вам. Банкир снова кивнул.
   - В общем-то, я назначил тебя вице-президентом потому, что ты женился
на ней.
   - Я знаю, - через силу улыбнулся Гавира. - Я никогда не обольщался на
этот счет.
   - Пойми меня, - повернулся к нему Мачука, - у тебя  отличная  голова.
Для Макарены не было лучшего будущего. Так я думал с самого начала...  -
Его костлявая, сухая рука невесомо легла на руку Гавиры. -  Насколько  я
понимаю, я ценю тебя, Пенчо. Может быть, ты - лучший вариант для  нашего
банка. Но дело в том, что на банк сейчас мне наплевать. - Он убрал  руку
и взглянул на Гавиру глаза в  глаза.  -  Пожалуй,  что  для  меня  имеет
значение - так это твоя жена. Или ее мать.
   Гавира перевел  взгляд  на  газетный  киоск  на  углу.  Временами  он
чувствовал себя как рыба в сети, безуспешно бьющаяся в  поисках  выхода.
Крутить педали, повторил он про себя. Раз уж ты оказался на  велосипеде,
то надо все время крутить педали, чтобы не упасть.
   - Ну, так позвольте  мне  сказать,  что  в  этой  церкви  заключалось
будущее их обеих.
   - Но прежде всего твое, Пенчо...  -  Мачука  метнул  в  него  лукавый
взгляд. - Ты пожертвовал бы этим проектом и операцией с  "Пуэрто  Тарга"
ради того, чтобы вернуть жену?
   Гавира помолчал. Это был вопрос вопросов, и  ему  это  было  известно
лучше, чем кому бы то ни было.
   - Если я упущу этот случай, - ответил он уклончиво, - я потеряю все.
   - Не все. Только свой престиж. И мою поддержку. Держа себя  в  руках,
Гавира позволил себе улыбнуться.
   - Вы очень строги, дон Октавио.
   - Возможно. - Глаза старика были устремлены на транспарант,  висевший
над улицей. - Но я справедлив:  идея  операции  с  церковью  принадлежит
тебе, и идея этого брака тоже. Хотя я немного тебе помог.
   - Тогда я хотел бы задать вам один вопрос. - Га-вира положил на  стол
руку, лотом другую. - Почему бы вам не помочь мне сейчас, если уж вы так
цените Макарену и ее мать?.. Вам достаточно было бы один раз  поговорить
с ними, чтобы убедить их трезво взглянуть на вещи.
   Мачука очень медленно повернулся к нему. Его веки были  опущены  так,
что глаз почти не было видно.
   - Может, да, а может, и нет, -  произнес  он,  когда  Гавира  уже  не
ожидал ответа. - Но в таком случае  почему  бы  мне  было  не  позволить
Макарене выйти замуж за любого идиота? Не знаю, понимаешь ли ты,  Пенчо.
Это как когда у тебя есть лошадь, боксер или хороший петух. Мне нравится
видеть тебя в драке.
   И, не прибавив больше ни слова, подал знак секретарю. Аудиенция  была
окончена; Гавира поднялся, застегивая пиджак.
   - Знаете что, дон Октавио? -  Он  надел  итальянские  темные  очки  и
теперь стоял перед столом банкира, хладнокровный, безупречно  одетый.  -
Иногда мне кажется, что вы не стремитесь к конкретному результату... Как
будто где-то в глубине души вам все безразлично: банк, Макарена, да и  я
сам.
   На противоположной стороне  улицы  появилась  длинноногая  девушка  в
коротенькой юбочке, с ведром  и  мочалкой  в  руках,  и  принялась  мыть
основания витрин  магазина  готового  платья.  Старик  Мачука  задумчиво
следил за ее движениями.  Наконец,  очень  спокойный,  он  повернулся  к
Гавире.
   - Пенчо... Ты никогда не задавал себе вопроса, почему я прихожу  сюда
каждый день?
   Удивленный Гавира уставился на него, не зная, что сказать. К чему это
он клонит? Проклятый старик.
   - Ну, дон Октавио, - неуверенно пробормотал он. - Я вовсе не  имел  в
виду... Я хочу сказать...
   Под опущенными веками банкира промелькнул сухой насмешливый блеск.
   - Однажды, очень много лет назад, я сидел на этом самом месте, а мимо
прошла женщина. - Мачука снова взглянул  на  девушку  из  магазина,  как
будто в этом давнем воспоминании жила она. - Очень красивая, такая,  что
у меня просто дух захватило... Мы встретились глазами. Она шла мимо, а я
подумал, что должен  встать,  остановить  ее.  Но  я  этого  не  сделал.
Перевесили социальные условности, мысль о том, что я достаточно известен
в Севилье... В общем, я не подошел к ней, и  она  ушла.  Я  утешал  себя
мыслью, что еще увижу ее. Но она больше не проходила здесь. Никогда.
   Он поведал об этом без малейшего волнения - просто рассказал о факте.
Кановас с бумагами под мышкой уже приближался; сухо поклонившись Гавире,
он уселся на стул, с которого тот только что встал. Мачука,  откинувшись
на плетеную спинку своего стула,  наградил  вице-президента  "Картухано"
еще одной холодной улыбкой.
   - Я очень стар, Пенчо. На протяжении жизни мне приходилось одни битвы
выигрывать, другие проигрывать; а теперь все битвы, даже те, что  должны
были бы стать моими, я считаю чужими. - Он держал в своих худых, похожих
на костлявые птичьи лапы  руках  документы,  принесенные  секретарем.  -
Любопытство во  мне  гораздо  сильнее,  чем  желание  победить.  Знаешь,
бывает, что кто-нибудь засунет в одну банку скорпиона и паука и  смотрит
на них, понимаешь?.. Не испытывая симпатии ни к одному из них.
   Он сосредоточился на документах,  и  Гавира,  пробормотав  что-то  на
прощание, пошел  вниз  по  улице,  к  машине.  На  лбу  у  него  залегла
вертикальная складка; плиты тротуара,  казалось,  качались  у  него  под
ногами. Перехиль,  приглаживавший  рукой  прическу  так,  чтобы  получше
прикрыть плешь, увидев хозяина, спрятал глаза.
 
*** 
 
   Солнечный свет, даже отраженный от  желто-белых  стен  больницы  "Лос
Венераблес",  бил   по   глазам,   как   удар   футбольного   мяча.   На
противоположном тротуаре, под плакатом, извещающим о воскресной  корриде
на арене "Маэстранса", двое белокожих туристов  изнемогали  от  жары  за
столиком кафе, В зале "Каса Роман", куда не проникали этот  свет  и  эта
жара, ни в чем  не  уступающая  жару  огнедышащей  печи,  Симеон  Навахо
очистил креветку и, держа ее в руке, взглянул на Куарта.
   - Группа информационных преступлений не располагает ничем, что  могло
бы быть полезным вам. То есть вообще ничем.
   Проговорив это, он съел креветку и запил ее хорошим глотком пива,  от
которого кружка наполовину опустела. В любое время суток он  что-то  ел,
перекусывал, замаривал червячка,  и  Куарт,  окинув  взглядом  невысокую
тощую  фигурку  старшего  следователя,  подумал:  интересно,   куда   он
укладывает все это? Даже "Магнум-357"  так  выпирал  на  этом  тщедушном
теле, что Навахо носил его в сумке через плечо - мавританской  сумке  из
тисненой кожи с бахромой; от нее до сих пор пахло верблюдом, из которого
ее сделали. Вместе с большими залысинами, косичкой на затылке,  круглыми
очками в стальной оправе и широкой цветастой  рубашкой  апаш  эта  сумка
придавала Симеону Навахо  весьма  своеобразный  вид,  особенно  рядом  с
высокой, худой, черной фигурой священника.
   - В наших архивах, - продолжал полицейский, -  нет  ничего  о  людях,
которые вас интересуют... У нас есть  зеленая  молодежь,  развлекающаяся
разными компьютерными шуточками, есть куча людей,  торгующих  пиратскими
копиями программ, и пара  субъектов,  обладающих  определенным  уровнем,
которые время от времени совершают прогулки куда не  надо.  Тру  месяцев
назад один из них сделал попытку  добраться  до  текущих  счетов  Южного
банка и перевести деньги на себя. Но того, о чем вы говорите, у нас нет.
   Они стояли у  стойки,  под  гирляндой  свисающих  с  потолка  колбас.
Полицейский взял  с  тарелки  другую  креветку,  оторвал  ей  голову,  с
наслаждением  высосал  ее,  а  потом  принялся  опытной  рукой   считать
остальное. Куарт взглянул на свой стакан пива  -  запотевший,  почти  не
тронутый.
   - Вы выяснили то, о чем я вас просил?
   - Угу, - кивнул Навахо с полным ртом и, прожевав, продолжал:
   - Никто из вашего списка коммерческих предприятий не приобретал -  по
крайней мере, от своего имени - передового, программного материала.  Что
касается телефонной компании, тамошний начальник службы  безопасности  -
мой приятель. По его словам, этот ваш "Вечерня" - не  единственный,  кто
втихаря забирается в телефонную сеть, чтобы попутешествовать за границей
- по Ватикану или где-нибудь  еще.  Это  проделывают  все  пираты.  Ваш,
похоже, большой умница. Он входит в Интернет и выходит  из  него,  когда
ему вздумается, и, судя по всему,  использует  какую-то  сложную  схему,
оставляет после себя программы, стирающие его следы и сбивающие с  толку
все системы отслеживания. - Он съел креветку, допил свое пиво и  заказал
еще. В усах у него застряла креветочная ножка. - Вот все, что я могу вам
рассказать.
   Куарт улыбнулся полицейскому:
   - Это не Бог весть что, но все равно спасибо.
   - Не за что, - отозвался Навахо, начиная очищать очередную  креветку,
кучка шелухи у него под ногами росла с головокружительной быстротой. - Я
был бы рад помочь вам по-настоящему, но мое начальство высказалось очень
ясно: неофициально - все, что  угодно.  В  честь  нашей  с  вами  старой
дружбы.  Но  им  не  хочется  осложнять  себе  жизнь  разными  церквами,
священниками, Римом и так далее.  Вот  если  бы  кто-нибудь  совершил  -
сейчас или прежде - конкретное преступление из тех, что находятся в моей
компетенции, тогда другое дело. Но те две  смерти  судья  квалифицировал
как несчастные случаи... А то, что какой-то хакер  из  Севильи  докучает
Папе" - это вроде бы не по нашей части. - Он шумно  высосал  креветочную
голову, глядя на Куарта поверх очков. - Вы уж простите.
 
*** 
 
   Солнце  медленно  скользило  над   Гвадалквивиром;   в   воздухе   не
чувствовалось ни ветерка, и пальмы на противоположном берегу  напоминали
неподвижных часовых,  несущих  вахту  у  арены  "Маэстранса"  Удалец  из
Мантелете казался профилен каменной статуи на фоне сверкающей  блестками
за окном поверхности реки.  Дон  Ибраим  сидел  за  столом  в  маленькой
столовой, и ноздри ему  щекотал  аппетитный  запах  яичницы  с  кровяной
колбасой, долетавший из кухни вместе с песней, которую напевала Красотка
Пуньялес:
 
   Отчего, отчего мне не спится в ночи?
   Взор мой мечется, сумрак пронзая.
   Отчего, отчего мое сердце стучит,
   Говоря, что беду я с тобою узнаю?..
 
   Экс-лжеадвокат пару раз кивнул головой  в  такт;  его  мясистые  губы
шевелились под усами, беззвучно повторяя слова вслед за  Красоткой.  Она
пела тихо, пела своим рыдающим голосом, хриплым  от  коньяка,  в  тесной
кухоньке своей квартиры, где с лопаточкой в руке и в переднике,  надетом
поверх платья в крупный горох, жарила кружевную - как любил дон Ибраим -
глазунью. Когда почтенная троица не кочевала по барам Трианы, она обычно
собиралась, чтобы перекусить что-нибудь, у Красотки, на улице  Бетис,  в
скромной квартирке на  третьем  этаже,  из  окон  которой  -  и  в  этом
заключалось ее неоспоримое достоинство - открывался потрясающий  вид  на
Севилью:  вот  -  рукой  подать  -  Ареналь,  вот  Золотая  башня,   вот
Хиральда... любой король, миллионер или кинозвезда отдали  бы  все  свои
деньги, чтобы иметь возможность наслаждаться им. Это окно, выходящее  на
Гвадалквивир, было единственным сокровищем Красотки Пуньялес; она купила
квартирку  давным-давно,  на  скромные  сбережения,  оставшиеся   ей   в
наследство от минувшей славы, и жила там, слава Богу,  не  платя  никому
квартплаты:  все  ее  достояние  составляли  кое-какая  старая   мебель,
блестящая латунная кровать,  образ  Пресвятой  Девы,  надежду  подающей,
фотография  Мигеля  де  Молино  с  дарственной  надписью  и  комод,  где
хранились пожелтевшие от времени вязаные покрывала, вышитые  скатерти  и
простыни - ее так и не тронутое приданое. Такой образ жизни позволял  ей
делать из  своих  скудных  ресурсов  ежемесячные  взносы  в  акционерное
общество "Закат": она уже лет двадцать назад забронировала себе скромную
нишу и надгробную доску в самом солнечном уголке кладбища  Сан-Фернандо.
Потому что ей не хотелось мерзнуть даже после смерти.
 
   Ты взглянул на меня -
   И тысяча песен
   Запела в моей крови,
   Говоря о твоей любви...
 
   Дон Ибраим машинально прошептал "Оле" и  продолжал  заниматься  своим
делом. Его шляпа и трость лежали на  соседнем  стуле,  на  спинке  висел
пиджак, а рукава рубашки были прихвачены выше локтей круглыми резинками.
Под мышками виднелись темные  от  пота  круги,  ворот  расстегнут,  узел
галстука ослаблен: галстука в  синюю  и  красную  полоску,  который,  по
словам экс-лжеадвоката, ему подарил тот высокий англичанин, Грэм Грин, в
Обмен на Новый Завет и бутылку "Фор Роузиз",  когда  приезжал  в  Гавану
писать свой очередной шпионский роман (к тому же, плюс к  воспоминаниям,
это был настоящий оксфордский галстук). В отличие от  Красотки,  ни  дон
Ибраим, ни Удалец из  Мантелете  не  имели  собственного  жилья.  Удалец
ютился  в  плавучем  доме  -  полузаброшенном  кораблике  для  туристов,
принадлежавшем его старому приятелю -  такому  же  тореадору-неудачнику.
Экс-лжеадвокат  проживал  в  скромном  пансионе  в  Альтосано,  где  его
соседями  были  коммивояжер,  продающий  мужские  расчески,  и   некогда
красивая  дама  зрелого  возраста  и  сомнительной  -  или,  скорее,  не
вызывающей никаких сомнений - профессии,  считавшаяся  вдовой  жандарма,
убитого где-то на севере баскскими сепаратистами.
 
   Не видишь ты разве, не видишь,
   Как это бедное сердце
   Исходит любовью к тебе?..
 
   - напевала в кухне Красотка Пуньялес. Какая там  Конча  Пикер,  какая
там Пастора Империо или кто  угодно  другой,  подумал,  слушая  ее,  дон
Ибраим. Да все они  ей  в  подметки  не  годятся.  Они  недостойны  даже
поцеловать край ее платья в крупный горох - все эти импресарио, критики,
эти низкие сплетники, переставшие признавать ее. Как она пела на  Святой
неделе, на любом углу, в честь Пресвятой Девы, надежду  подающей,  и  ее
смуглого сына -  пела  так,  что  замолкали  барабаны,  а  у  участников
процессии бежали мурашки по спине. Потому  что  Красотка  Пуньялес  была
самой душой песни фламенко. Это была сама Испания -  не  та,  дешевая  и
аляповатая, для туристов, а  подлинная,  настоящая.  Это  была  легенда,
драматическая память  народа,  выплескивающего  свою  боль  в  песнях  и
встречающего самого дьявола блеском обнаженной навахи,  сверкающей,  как
молодой  месяц,  в  лучах  которого   когда-то   Удалец   из   Мантелете
перепрыгивал через изгородь бычьего загона, голый, чтобы не порвать свою
единственную рубашку, и уверенный, что сумеет  выстлать  свой  жизненный
путь тысячными банкнотами. Это была та самая Испания, что стерла с  афиш
имя Красотки Пуньялес, лучшего голоса Андалусии и всего века, не дав его
обладательнице даже пособия по безработице. Та далекая родина, о которой
грезил дон Ибраим в дни и ночи своей карибской  молодости,  куда  мечтал
вернуться так, как возвращались в свое время из вест-индских колоний - с
"кадиллаком" со съемным верх