Друг наш в опасности,  может
быть, ему грозит смерть. А ты думаешь обо мне. Черт  со  мной  и  с  твоим
братом! Уходите, Дэви. Они узнают, что мы друзья, и придут сюда за вами.
   - Еще нет девяти, Стэн. Я сейчас уйду. Кристина, я понял.
   Он протянул ей руку, но она обняла его за  шею  и  поцеловала.  Мужчины
стиснули друг другу руки.
   - Может быть, увидимся еще, - сказал поляк, - а может, и  нет.  Я  хочу
вам сказать, Дэви, вы были настоящим другом.  Нам  с  вами  было...  очень
хорошо.
   Клара весело отозвалась из-за своего столика:
   - До свидания, Дэви.
   Он вошел в ее совсем иной мир, засмеялся и поцеловал ее.
   - До свидания, Клара.
   - Домой не ходите, - сказал Стэн. - Опасно.
   - Но как же быть? Я ведь должен собрать свои вещи.
   - Хорошо. Тогда я пойду с вами.
   - Слушайте, старина; если вы только попробуете, я вам голову расшибу.
   - Вам может понадобиться помощь.
   - Это уж моя забота. Вы  оставайтесь  здесь  и  оберегайте  Кристину  и
Клару.
   - Если  он  хочет  проводить  вас,  чтобы  быть  спокойным,  -  сказала
Кристина, - пусть идет.
   - Вот что. Они сказали,  что  придут  в  девять.  В  таких  случаях  не
собираются раньше времени.
   Они стояли совсем рядом, глядя в глаза друг другу. Он взял  женщину  за
левую руку, мужчину - за правую.  Минуту  они  стояли  так,  молча,  потом
расстались.


   Маркэнд вошел в  свою  кухню  и  сел  на  стул.  Внутреннее  напряжение
заставило его встать и зашагать по комнате. Дебора не придет,  ее  обычный
час давно миновал, надвигается ночь. Что она  делала,  когда  Стэн  пришел
сказать ей? Что она делает сейчас? - Вместе ли мы сейчас?  Слиты  ли  наши
жизни? - Думает ли она о том, что он собирается  предпринять?  -  Она  уже
знает что.
   Он набил трубку. - Моя рука не дрожит. Мое тело уже знает, что  делать:
ему нечего дрожать. - Он сел. - Дождусь их здесь. Не побегу.
   Табак был безвкусный и плохо тянулся. Он  отложил  трубку.  Становилось
темно. - Как только совсем стемнеет, я зажгу лампы.  Устрою  им  блестящую
встречу.
   Через какое-то время  он  вдруг  заметил,  что  сидит  в  кресле,  тихо
покачиваясь, а напряжение в его теле исчезло. - Я  сижу  в  качалке  своей
матери. Странно, с того первого вечера я ни разу не садился в  нее.  -  Он
видит себя в доме, где прошло его детство. Больше четырех  месяцев  прожил
он здесь, и за это время разлилось и  пошло  на  убыль  лето.  Он  глубоко
вжился в свой дом. Он устал, как после долгого, путешествия. Теперь уснуть
крепко и надолго. Ничто не  гонит  вперед.  Бремя  сброшено  с  плеч,  все
откровения постигнуты. Он знает их до того, как они оформятся в слова.  Но
сейчас не надо слов. Спать.
   Голова его клонится на грудь, ночь густым сумраком наполняет комнату, в
ушах у него стучит:
   - Не спать. Ты не можешь уснуть.
   Твой жребий не так легок.
   Детский голод смутил тебя.
   Смерть  и  рожденье  ожидают  тебя...  -  голос  его  матери,   низкий,
выразительный.
   Резко мотнув головой, Дэвид Маркэнд пробуждается и видит  не  себя,  не
кресло  своей  матери,  в  котором  он  сидит,  но  Клирден.   Из   домов,
затерявшихся на склоне горы, выходят мужчины и женщины, которые весь  свой
век жили, лишенные воздуха, и собираются вместе, чтобы решить его  участь;
посовещавшись, они, не размыкая пересохших губ, бросают ему в лицо: "Ты не
наш. Уходи!" Он видит их приближение. - Ну, пусть попробуют прогнать меня.
- Маркэнд чувствует себя здоровым и сильным. Он одолеет их.
   - Пусть придут! - кричит он и мерит шагами кухню.
   Он презирал их. Ему виделось, как он сворачивает челюсти вожакам толпы,
направляет удары кулака в  их  глаза  и  скулы.  Потом  он  уничтожает  их
словами. Они съеживаются, отступают. - Пусть придут, негодяи!
   Он перестал видеть себя. Снова в нем поднялось ощущение близости темной
комнаты, посреди которой тело его  ждет...  ждет.  Он  зажигает  свечу.  -
Довольно одной. - И садится на стул с высокой прямой спинкой.
   - Ты дурак, - говорит он вслух. - Ненависть и страх свели тебя  с  ума.
Ты не видишь, что есть и что _будет_. Может быть, тебе и  удастся  нанести
несколько ударов, прежде чем толпа  опрокинет  тебя.  Твои  громкие  слова
обращены будут к их каблукам, разбивающим в кровь твой рот. Они  взбешены.
Они так же взбешены, как и ты... и так же оскорблены...
   Клирден: заброшенный и заглохший. Зачем ты приехал сюда? Ты  вторгся  в
их жизнь, в их плоть, в их предрассудки... Кто  тут  может  рассудить?  Ты
задел их: твоя молчаливость, твоя странная манера держаться в стороне.  Ты
ищешь справедливости? Они не понимают твоих отношений с Деборой. А ты сам?
Гарольд оскорблен. _Кто первый  оскорбил  его?_  Пойми  их,  Дэвид.  Сумей
понять... Ну, куда же девалась твоя ненависть?
   Остается страх.
   Глубокий источник, темный и чистый. Страх. - Ты  не  можешь  спорить  с
ними, ты их ни в чем не убедишь, по _ты можешь бежать_.
   Он ребенок; все мысли  его  сошлись  на  единственном  выходе,  который
навязывается сам собой. - Ты  в  опасности?  Толпа,  которую  ты  бессилен
побороть или уговорить, угрожает тебе? _Беги_!
   Со свечой в руке он бегом поднимается по лестнице, торопливо укладывает
чемодан... покидает дом.
   Ночь  тревожна.  На  западе  зажглись  звезды,  и  небо  все  еще  чуть
пламенеет. С востока поднимается сильный ветер. Он вздымает тяжелую  гряду
туч над окраиной Клирдена.
   Маркэнд идет навстречу ветру. Ветер доносит до него шум  голосов,  звук
шагов.
   Он прячется за шпалерой деревьев,  окаймляющих  дорогу.  Густая  толпа,
человек сорок,  проходит  совсем  близко  от  него,  размахивая  фонарями,
обмениваясь отрывистыми словами. Пока они идут так мимо него,  Маркэнд  не
чувствует к ним ненависти. Они не люди;  они  лишь  функция  необузданного
желания, и они - часть его жизни. Его тянет помочь  им,  отдать  им  себя,
чтобы удовлетворить их желание.
   Они уходят вверх по дороге, идут искать его в доме. Маркэнд  чувствует,
что страх покинул его, что там, где он гнездился, во тьме,  окутавшей  его
душу, вдруг воссиял свет. - Дай мне понять, - молится он  неведомой  Силе,
связывающей его с этими людьми, - дай мне узнать, чем я навлек на себя  их
ненависть, чем мне привлечь их любовь. Потому что мы не оторваны  друг  от
друга; Отчужденность между нами - ложь, и каждый из нас это понимает.
   Поникший, понурив голову, как ребенок, ощутивший свою  беспомощность  и
слабость, Маркэнд выходит на дорогу и идет к дому Деборы.


   Толпа, увидев, что в окнах дома темно, выламывает дверь,  бьет  стекла,
посуду, мебель. Размахивая фонарями, люди собираются снова в саду.
   - Он спрятался у своей бабы!
   - Пошли туда!
   - Нет! - взвизгивает Гарольд Гор. - Вы обещали!  Вы  обещали!  Его  там
нет! Я только что был там! Неужели я стал бы прятать этого выродка?
   Толпа мечется по саду, темная разбушевавшаяся масса.
   - Поляк! - раздается чей-то хриплый  голос.  -  Они  друзья!  Бьюсь  об
заклад, он у поляка.
   Толпа  вытягивается,  извивается  вдоль  дороги,   змеей   скользит   к
каменоломням.
   Перед домом, закрыв собой дверь, стоит Кристина. В доме  темно,  но  ее
высокая фигура светлеет в темноте.
   - У меня в руках заряженное ружье, слышите? Первому,  кто  сделает  шаг
вперед, я всажу весь заряд в голову.
   - Давай нам Маркэнда!
   - Его здесь нет.
   - А вот мы поищем!
   - Будь я проклята, если вы посмеете!
   - Где польский  ублюдок?..  Ты  сама  шлюха!..  Давай  сюда  проклятого
поляка!..
   - Убирайтесь отсюда сейчас же! - кричит она. - Не то  я  выстрелю!  Еще
одно слово из ваших грязных глоток - и, клянусь богом, я стреляю!
   - Оставьте ее в покое, ребята,  -  скомандовал  Лоусон.  -  Она  добрая
американка, хоть и вышла замуж за полячишку.


   Прежде чем Маркэнд успел дотронуться до двери Деборы, она сама  открыла
ему.
   - Дэвид? Проходите в сад и ждите меня. В лесу есть  старая  заброшенная
тропинка, она выходит на уотертаунскую дорогу. Ждите меня.
   Он стоял в саду Деборы и смотрел, как ветер гнал  с  востока  громадную
гряду туч. Рой за роем гасли звезды. Становилось холоднее. Он оглянулся на
запад, где были его дом и каменоломни. Там  звездный  свет  еще  опоясывал
небо. Но ветер дул в том направлении, скоро и там все затянется тучами. Он
не мог слышать, что делается в его доме, потому что ветер относил звуки  в
обратную сторону. Дебора с маленьким баульчиком в руке  вышла  в  сад.  Не
обменявшись ни словом, они вместе пошли навстречу черным деревьям.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. РЕКА


1. ПРЕРИЯ

   Эстер Двеллинг стояла у кухонной плиты и  пекла  оладьи.  Когда  оладьи
подрумянились, она выложила их на блюдо, потом помешала еще тесто и вылила
его шипящими кружками на жирную сковороду. Дверь отворилась, пропуская  ее
мужа.  Филип  Двеллинг  был  одет  в  белый  хлопчатобумажный  комбинезон,
свободный в плечах, но туго натянутый на выпуклом животе; башмаки он нес в
руках. Его подбородок, темный от небритой два  дня  щетины,  был  чересчур
тяжел для мальчишеского лица и оттенял синеву глаз.
   - Почему ты так рано собрался, Фил? - спросила Эстер, не  отрываясь  от
стряпни.
   - Хорошо было бы попасть туда к одиннадцати. Мне нужно переговорить  со
стариком Пааром до прихода остальных.
   - К одиннадцати? Так еще нечего торопиться.
   Она взяла его  тазик  для  бритья,  налила  из  чайника  горячей  воды,
попробовала, потом подошла к крану и добавила холодной. Фил Двеллинг начал
намыливать лицо перед маленьким зеркальцем, прибитым над раковиной.
   - Ты забываешь, что нам надо еще в  "Звезду".  -  Он  брился  старинной
бритвой, осторожно, отрывистыми движениями,  гримасничая.  И  в  перерывах
говорил:  -  Нужно  просмотреть  новый  номер...  кое-какую  литературу...
разобрать почту за два дня... Ты же знаешь,  я  там  не  был...  с  самого
аукциона. - Красная капля проступила сквозь мыльную пену над  его  верхней
губой.
   Эстер открыла дверь, за которой была лестница, ведущая наверх.
   - Ингерсолл! Ингерсолл! - позвала она.
   - Ты же знаешь, мать, он никогда не встает так рано.
   - Ингерсолл! - крикнула еще раз Эстер. Она  услышала  наверху  шлепанье
босых ног и опять принялась за тесто.
   Глаза, вглядывавшиеся в тягучую массу теста, были  широко  расставлены;
обыкновенные глаза, светло-серые, хорошо видевшие вдаль и  вглубь;  однако
казалось,  что  воля  женщины  ограничивала  их  кругозор  (воля,  которая
читалась и в морщинках у висков, и в аскетически сжатых  губах),  и  можно
было подумать, что она косит. Она была красива прежде, до того как  на  ее
лицо лег отпечаток жизненной борьбы;  сейчас,  в  тридцать  пять  лет,  ее
тяжелые каштановые  волосы,  неумело  подобранные  кверху,  еще  сохраняли
свежесть и красоту. Она проворно накрывала  на  стол:  пирамида  дымящихся
оладий,  к  ним  сорговый  сироп,  маргарин,  копченая   грудинка,   хлеб,
нарезанный толстыми ломтями, кофе. Фил  торопливо  смочил  голову  (редкие
белокурые волосы прямыми, как струны,  прядями  лежали  у  него  на  лбу),
подтянул брюки и сел завтракать. Жена тоже села с ним.
   - Еще я должен те деньги положить на свой счет,  -  продолжал  он  чуть
жалобно, протестуя против замечания жены, что торопиться нет надобности. -
Это последний участок, мать. Теперь земля вся пошла, только то и осталось,
что под усадьбой.
   - Ну что ж, ведь тебе этого хотелось,  не  так  ли?  -  Она  как  будто
бросала ему вызов: пусть только посмеет сказать, что он этого не хотел.
   - Так нужно для дела,  нужны  наличные  деньги.  -  Он  словно  твердил
заученный урок. Эстер улыбнулась.  -  Вот,  теперь  у  нас  есть  наличные
деньги: двадцать тысяч долларов.
   - Не огорчайся, Фил. Ведь есть еще тридцать восемь тысяч  в  закладных,
которые дают по шесть процентов. И в банке еще тридцать  тысяч.  А  потом,
рента за усадьбу.
   - Знаю-знаю. Мы богаты, мать. Самая дрянная земля в Канзасе - девяносто
восемь долларов за акр. Кто мог мечтать об этом? И говорят, дойдет до  ста
пятидесяти. Можно было подождать с этим последним участком.
   - Мы кто -  спекулянты,  гоняющиеся  за  наживой,  или  организаторы  и
спасители американского фермерства?
   - Знаю, мать, знаю.
   - Похоже, что забыл. Мы не для  того  продаем,  чтобы  разбогатеть.  Мы
продаем для того, чтобы вести  войну.  Земля  дойдет  до  ста  пятидесяти.
Возможно. Но возможно и то, что она перейдет в руки банкиров с Уолл-стрит.
   Филип Двеллинг кивнул, точно человек, испытывавший потребность выпить и
получивший наконец кружку пива. Дверь отворилась, в кухню ленивой походкой
вошел  Ингерсолл  (это   имя   было   дано   ему   в   честь   знаменитого
оратора-агностика, которого родителям довелось  слышать  во  время  своего
медового  месяца,  в   1896   году,   и   который,   как   они   говорили,
революционизировал их жизнь). Не говоря ни слова, он занял свое  место  за
столом, по-детски протер глаза кулаками и стал есть. Это был подросток лет
пятнадцати, долговязый блондин, то неуклюжий, как щепок, то  игривый,  как
буколический  пастушок.  В  нем  сочетались  противоречивые  черты   обоих
родителей; миловидный, как мать, он был лишен ее скрытой силы; у него  был
слабый рот  отца,  а  мечтательный  взгляд,  не  свойственный  Филу,  явно
напоминал сестру Фила, Кристину. Ингерсолл ел усердно, молча; дымка тайной
мысли заволакивала его глаза; он нашел уже свой, особый мир.
   - Мы сегодня уезжаем, - сказала мать.  -  Самое  лучшее  было  бы  тебе
пообедать у тети Сюзи.
   - Куда это вы?
   - К Дэниелу Паару, - сказал Фил.
   - Чего ради вы собрались к этому старому разбойнику?
   Отец улыбнулся.
   - Мы решили, что пора завербовать его.
   - В вашу Лигу  фермеров?  Самая  пора,  если  только  вы  уже  отменили
членский взнос.
   - Дэна Паара стоит залучить, даже если бы пришлось ему приплачивать.
   - Если он станет членом Лиги, - сказала  Эстер,  -  то  исправно  будет
платить все взносы. А он вступит в Лигу. К нему никто не  решался  до  сих
пор подступиться, вот это и вредит нам. Как будто мы сами  не  верим,  что
цель Лиги - обогатить каждого фермера.
   - Пшеница идет по девяносто три, - сказал Фил,  -  маис  по  семьдесят,
свиньи никогда еще не шли по такой высокой  цене.  Теперь  и  старик  Паар
может быть наконец доволен.
   - Человек никогда не бывает доволен, - сказала Эстер.


   Двеллинг, как обычно, когда никто ему не мешал,  засиделся  в  редакции
"Звезды округа Горрит",  еженедельной  газеты,  которую  он  купил,  чтобы
сделать из нее орган Лиги  фермеров.  Эстер  не  хотелось,  чтобы  ее  муж
разговаривал с Пааром до того, как все соберутся, поэтому она не  торопила
его, и, когда они сели наконец в свой "форд", было уже около  одиннадцати.
Маленький автомобиль медленной черной букашкой полз среди  золотого  жнива
под сверкающим, как ятаган, небом  осени.  Когда  они  приехали  на  ферму
Паара, солнце уже было в зените.
   Паар стоял на пороге и кричал:
   - Эх вы,  ехали  на  автомобиле,  а  приехали  позднее  всех!  Вот  так
прогресс! - Его огромное тело тряслось от смеха, белая борода  колыхалась,
как занавес. (Он не носил усов, и лукавый изгиб его губ  был  обнажен.)  -
Пожалуйте, пожалуйте! - гремел он. - Двеллинг, вы на  время  позабудьте  о
прогрессе и займитесь пивом!
   Паар никогда не дожидался ответа; его  речь  была  монологом,  жизнь  -
пасьянсом, карты для которого тасовал добрый лютеранский бог (нужно только
знать, как к нему подойти). Он хлопнул Двеллинга по плечу волосатой рукой,
издали кивнул Эстер и втолкнул Фила в дом.
   Кухня была огромная. Громадные медные кастрюли блестели  на  выбеленных
стенах, плита сверкала, как алмаз, стулья были тяжелые  (Паар  сам  покрыл
многие из  них  резьбой  по  образцу  мебели  своих  германских  предков).
Навстречу вышла маленькая женщина и взяла за руку Эстер; ее  белая  голова
представляла собой вершину треугольника -  черной  шали,  в  которую  было
закутано ее тело.
   - Очень рада вас видеть.  Усаживайтесь.  -  Она  говорила  с  чистейшим
акцентом янки, голосом сухим и шуршащим, как бумага.
   - Ну-с, вот это Фил Двеллинг, - гремел Паар. -  Знакомьтесь,  Двеллинг,
мои  добрые  соседи:  Альфонс  Лабули,  Курт  Свен,  Ловджой  Лейн...  Нам
четверым, Двеллинг, принадлежит лучшая  земля  во  всем  крае,  вплоть  до
угольных копей округа Лэнюс.
   - У меня у самого уголь есть, - сказал Лабули, коренастый  итальянец  с
обезьяньими руками.
   - Был когда-то, - поправил Паар, и Лабули, недовольный поправкой,  стал
поглаживать свои гренадерские усы. - Если б у тебя был настоящий уголь,  -
продолжил Паар, - ты бы его давно продал.
   - Может быть, я выжидаю. - Черные глаза Лабули сверкнули.
   - Это не настоящий уголь. - Паар понизил голос. -  А  я  не  желаю.  Не
желаю,  чтоб  этот  вонючий  шлак  складывали  тут  поблизости.  Не  желаю
просыпаться по утрам и видеть черную золу у себя под носом, когда во  всем
свете тишина и покой.
   - Ты прав, Паар, - сказал Лейн. - Мы фермеры. Уголь истощается, а земли
на весь век хватит, если к ней приложить руки. - Он был маленький человек,
краснолицый и длинноносый, с голосом мягким, как бархат.
   Четвертый  фермер,  могучий  здоровяк  Курт  Свен,  урча  и  сопя,  все
поглядывал в тот угол,  где  перед  очагом  стоял  длинный  дубовый  стол,
заставленный блюдами и бутылками.
   Жена Лабули, которую забыли представить, сама подошла к Эстер.
   - Я так рада, что вы приехали, - обратилась она к Эстер. -  Я  боялась,
что не приедет ни одна женщина и  не  с  кем  будет  поговорить.  Мужчины,
знаете, станут разговаривать о политике: это ведь  политическое  собрание,
моя дорогая, и обед - только предлог.
   Выражение лица Эстер стало еще напряженнее.
   - Что ж, - сказала она, - предлог недурен. - И отошла к окну.
   Притягательная  сила  стола  с  дымящимися  блюдами   становилась   все
непреодолимее.
   - Где Смейл? - спросила Эстер, глядя в окно.
   - Вы бы должны знать, - отозвался Паар, - ведь он из ваших.
   - Если он еще не здесь, - сказала Эстер, оправдываясь,  -  значит,  еще
нет двенадцати.
   Паар  вытащил  из  кармана  своего  пестрого  жилета  серебряные   часы
величиной  с  блюдце;  ключ  от   них   висел   на   серебряной   цепочке,
перетягивавшей его живот.
   - Клянусь богом, она права! Без двух минут двенадцать.
   Эстер с облегчением вернулась к женщинам. В дверь постучали, и в  кухню
вошел человек, который казался одинаковым в длину и в ширину.
   -  Добрый  день,  братья  и  сестры,  -  сказал  он  кристально-чистым,
серебряно-звонким голосом, не вязавшимся с его  внешностью.  -  Неужели  я
опоздал?
   - Мистер Платон Смейл,  -  сказал  Двеллинг,  -  наш  главный  районный
организатор.
   Смейл увидел заставленный блюдами стол.
   - Прошу извинить,  если  действительно  опоздал.  -  В  голосе  у  него
появились елейные нотки,  и,  не  переставая  раскланиваться,  он,  словно
влекомый силой притяжения, подвигался к пиршественному столу.
   - Ну, друзья, - сказал Двеллинг, когда все  уселись,  -  не  наедайтесь
только слишком; а то потом не сможете внимать... э-э... голосу разума.
   Смейл выбрал себе место рядом с миссис Паар.  Перед  ним  стояло  блюдо
луковиц, тушенных в масле. Он зацепил одну ножом, положил на свою  тарелку
и принялся есть.
   - Вот еще! - заревел Паар. - На голодный желудок думать вредно.
   - Миссис Паар, - шептал Смейл, - я никогда  не  ел  такого  удивительно
вкусного лука.
   - Пока все не будет съедено, - продолжал Паар, - я не разрешаю  никаких
разговоров.
   На длинной доске стола перед  шестерыми  мужчинами  и  тремя  женщинами
красовался целый копченый окорок по-вестфальски, запеченный с пряностями и
изюмом; целый говяжий бок с  коричневой  подливкой,  индейка,  гусь,  круг
черной, как уголь, колбасы толщиной  в  пять  дюймов,  картофель,  вареные
кукурузные  початки,  репа,  бобы,  тушеные  помидоры,   огурцы,   пикули,
маринованная  цветная  капуста,  каштаны  и  чернослив