я передумал.
   Нунан откинулся на спинку кресла, положил  на  стол  руки  -  они  были
маленькие, квадратные, волосатые - и посмотрел на  своего  посетителя.  Он
почуял неладное.
   - Теперь я хочу большего, - сказал Маркэнд. Нунан выжидал. - Я хотел бы
знать, каким образом человек, подобный вам, становится негодяем.
   Нунан все еще не произнес ни слова.
   - Как это происходит? Постепенно или сразу?
   Нунан открыл верхний ящик  своего  стола,  в  нем  лежали  револьвер  и
коробка с сигарами. Он вынул одну сигару.
   - Если я назвал вас негодяем, поймите меня правильно,  дорогой  сэр,  -
сказал Маркэнд. - Это не потому, что я корчу из себя  праведника.  Я  сам,
вероятно, не лучше вас... Я тоже гражданин почтенный и уважаемый.  Вы  это
можете видеть по моей карточке. Не  такой  большой  человек,  как  вы,  но
приезжайте в Нью-Йорк - вы увидите, как хорошо  я  живу,  какое  приличное
место занимаю. Совсем недавно я убедился в том, что и я  -  скотина.  Мало
того: что я - убийца. Не могу понять, как это  со  мной  произошло.  Может
быть, вы лучше разбираетесь в себе и сумеете помочь мне?
   Мистер Нунан обрезал кончик своей сигары золотым  ножиком,  висевшим  у
него на цепочке от часов. Глаза его блестели от удовольствия.
   - Дорогой мой друг, - сказал он, - мы непременно побеседуем с  вами  на
эту чрезвычайно интересную тему. Но сейчас, в рабочее время, лучше  уладим
вопрос о той маленькой сумме, которая вам  необходима.  -  Он  нагнулся  к
нижнему ящику. - Чек  вы  мне  пришлете  как-нибудь,  когда  у  вас  будет
свободное время. Сколько, вы сказали, вам надо?
   - Я не собираюсь вас шантажировать, Нунан, ваши грязные деньги  мне  не
нужны. Я только давно хотел поговорить о некоторых вещах  именно  с  таким
опытным мерзавцем, как вы. - Маркэнд встал.
   Нунан снова выдвинул верхний ящик;  не  спуская  глаз  с  Маркэнда,  он
положил руку на револьвер. Маркэнд повернулся к нему  спиной  и  вышел  из
комнаты.
   Придя к себе, он с удивлением обнаружил, что ему стало  гораздо  легче.
Свежий ветер дул у него на душе, разгоняя сгустившийся мрак.  -  Я  сказал
этому бандиту только то, что действительно  думал.  Может  быть,  банки  в
стиле греческих храмов и пятидолларовые вычеты с проституток  всегда  идут
рука об руку?.. - Он лег  на  постель,  внезапно  почувствовав  усталость;
такую  усталость  он  часто  испытывал  в  прежнее  время   по   окончании
каких-нибудь сложных финансовых  расчетов.  Он  заснул.  Когда  проснулся,
полдень уже миновал. Он подумал о своем умершем сыне, о жене,  о  Марте...
все они были далеко, все они были вместе; он должен вернуться  к  ним,  но
путь так далек. Он с кротостью подумал о  них;  с  кротостью  -  о  смерти
своего сына; с кротостью - о самом себе.
   Он надел свою самую старую куртку и брюки, упаковал все вещи получше  в
чемодан, пошел и заложил все, с чемоданом вместе. Он вернулся, расплатился
с миссис Грант и направился  к  тому  дому,  где  жил,  когда  работал  на
товарной станции. Миссис Уобанни покосилась  на  его  бумажный  сверток  и
презрительно фыркнула. Его прежняя комната уже сдана, сказала  она.  Тогда
он пошел в квартал городской бедноты, где вдоль  широкой  немощеной  улицы
разбросаны были убогие от рождения дома. Он выбрал один,  несколько  менее
грязный на вид, чем другие, и позвонил. Чернокожая женщина, одного роста с
ним, худая, как метла, оглядела его со всех сторон  и  повела  в  комнату,
ценою один доллар в неделю. Отдавая ей  деньги  вперед,  он  заметил,  что
голова  ее  повязана  красным   платком,   от   которого   лицо   казалось
болезненно-бледным, и что в бумажнике у него остался только один доллар.
   В комнате пахло сыростью; он открыл окно, но  оно  выходило  на  север;
серое небо не давало тепла. Он стал шагать  взад  и  вперед.  -  Я  должен
написать Элен, я должен объяснить ей, почему не возвращаюсь. Я должен  сам
понять почему. - Рука его  нащупала  в  кармане  брюк  скомканные  письма,
которые он  засунул  туда,  когда  пошел  звонить  Элен  по  телефону.  Он
вспомнил, что не дочитал письма Реннарда.

   "...Бывают случаи, когда поверенный  должен  уступить  место  человеку.
Когда заболел Тони (только до сих пор он тогда успел дочитать), я  не  раз
говорил вашей жене, что ее долг  дать  вам  знать  о  его  положении.  Она
отказалась и взяла с меня обещание  ничего  вам  об  этом  не  писать.  Но
доктора до сих пор не могут определить болезни мальчика: возможно, что она
достаточно серьезна. В связи с этим меня  тревожит  чрезмерное  напряжение
сил со стороны матери ввиду ее  состояния,  о  котором,  как  она  думает,
неизвестно ни мне,  ни  вам.  Допустимо  ли,  по-вашему,  чтобы  она  одна
переживала все это? Во всяком случае, я счел своей обязанностью  поставить
перед вами этот вопрос. Ответ зависит от вас.
   Искренне ваш, Томас Реннард".

   Он перечитал и остальные письма. Стэн? Стэн "опять дома?" - Где  же  он
был? - и болен? - Тони - моя вина?.. - Маркэнд плотнее закутался в пальто.
Он закрыл окно, и в комнате сразу стало темнее. В кармане у себя он  нашел
листок бумаги со штампом "Централия-отель" и карандаш.  При  свете  быстро
угасающего дня он написал:

   "Дорогая Элен,
   Я должен пройти через все это, раньше возвращаться бесполезно. Я должен
идти вперед, пока мой путь не приведет меня домой. Может быть,  мне  нужно
пережить то, что пережила ты, прежде чем обратилась к церкви.
   Не похоже ли это на гору,  к  вершине  которой  скорее  поднимаешься  в
одиночку? Вопрос здесь не в том, чтобы хотеть или не хотеть.
   Элен, мне очень тяжело; потому что я теперь знаю, что нужен тебе. Но  я
должен идти вперед, хотя (и это хуже всего)  мой  путь  напоминает  больше
спуск в пропасть, чем восхождение на гору.
   Я оставляю тебя одну в такой момент, когда ты не должна  быть  одна.  Я
знаю. Я знаю и о ребенке, который должен  родиться.  Я  как-то  все  время
чувствовал, что никогда больше не увижу Тони. Такого чувства у меня нет ни
по отношению к будущему ребенку, ни к  тебе,  ни  к  Марте.  Я  знаю,  что
родится девочка,  -  у  меня  нет  и  не  будет  другого  сына.  Тони  был
единственным, и я сам убил его.
   Нелегко сознавать, что я вынужден оставить тебя одну и не могу помешать
этому. Что-то происходит со мной, не менее страшное, чем то,  что  было  с
Тони. Он не мог встать и уйти, он должен был лежать и  ждать  то,  что  на
него надвигалось. Вот и у меня такое же состояние, постарайся понять  это.
Но ты обо мне не тревожься. Странно говорить об этом в такую минуту, но  я
чувствую, что доберусь до вершины горы".

   Может быть, дрожал он от голода: целый день он ничего  не  ел  и  почти
ничего не ел всю неделю. Он вышел из дому, отправил Элен письмо и вошел  в
ту самую дешевую закусочную, где тогда читал полученные письма. От  запаха
прогорклого масла рот его наполнился слюной. Чтобы заплатить за  обед,  он
разменял свой последний доллар.  Он  лег  спать,  наутро  проснулся  снова
голодным и двадцать центов истратил на завтрак.  -  Теперь  тебе  придется
искать работу. - Но была суббота. На текстильной фабрике и в прачечной ему
сказали: "Приходите на той неделе, может быть, что-нибудь  и  выйдет".  Он
устал; в желудке, лишенном нормального питания, чувствовались одновременно
тяжесть и пустота. Что-то давило ему на веки, и от этого болела голова.
   Он купил  хлебец  и  вернулся  домой;  съел  его  и  заснул.  Когда  он
проснулся, он знал о мире только то, что он голоден и что в кармане у него
пять центов, что сегодня воскресенье и он не  может  ни  цента  заработать
себе на еду. Неподалеку ударил церковный колокол. Было холодно лежать  под
одеялом. Он умылся холодной водой, ощущая мелкую дрожь кожи, как будто она
состояла из сплетения оголенных нервов. Он вышел на улицу. Утро  мерцающим
светом ложилось на крыши убогих домов;  гудел  колокол;  золотисто-голубой
воздух был пропитан солнцем. Хозяину  закусочной,  невысокому  коренастому
негру, он протянул свою последнюю монету; ему подали  чашку  кофе,  ломоть
черствого хлеба, лоскут свиного сала. Он медленно  пережевывал  и  глотал.
Колокол гудел; он пошел в церковь. Она была сколочена из некрашеных досок,
с ветхой колоколенкой. Он вошел; внутри было  темно,  и  темны  были  лица
молящихся. Светлый колокольный звон оборвался; паства склонила свое темное
лицо, ее тело скорчилось в молитве, поднялись кверху темные руки. (Негры с
Юга во множестве переселялись в город, и в церковь, хотя Маркэнд  об  этом
не знал, перенеслось дыхание кипарисовых южных  болот  из  глухой  далекой
прерии.) Темное тело паствы - воплощенная молитва  -  светилось,  опаловым
блеском светилась церковь.  Маркэнд  сел  на  последнюю  скамью,  и  пение
молящихся унесло его ввысь. Он больше не чувствовал  голода;  через  плоть
свою, ставшую прозрачной, он видел жизнь этих людей. -  _Бедные  люди_.  -
Впервые в жизни он понял смысл этих  слов.  Люди,  которые  приемлют  свою
печальную участь: жить в тесной близости с землей и  ничего  от  земли  не
получать. Движение, которым они становились на колени и  воздевали  кверху
руки, обличало в них сеятелей и собирателей земных плодов, но они  пели  о
небе, просили своего бога только о том, чтобы он даровал им небо.  Что  же
это за  небо,  воспеваемое  ими?  Что  это,  как  не  земля,  утопающая  в
богатствах, и собственные их дети, наслаждающиеся всеми  земными  благами?
Паства не  знала  сама,  о  чем  она  пела;  проповедник,  захлебывающийся
ненавистью к безделию, праздности, разврату, пьянству, сам не знал, о  чем
он говорил. Все встали, вознося к небу последнюю песню, и  Маркэнд  увидел
землю... в этом райском пении были  пряные  испарения  плодородной  земли,
земляной, хлебный запах.
   На улице в ярком полуденном свете паства распалась на  мужчин,  женщин,
детей... на оборванных мужей, усталых матерей, чахлых ребятишек. Здесь,  в
конце концов, было отречение от земли. Эти люди не  знали  достатка  ни  в
одежде, ни в пище. _Бедные люди_. Земля не давала им ничего, кроме неба.
   Маркэнду нечего было делать, нечего было есть до понедельника;  слишком
слабый, чтобы рассуждать, он вернулся домой и снова лег в  постель.  Время
становится тяжелым; оно больше не двигается, только давит  своей  тяжестью
книзу. В него можно погрузиться, точно  в  море,  и  тогда  не  чувствуешь
больше никакой  боли.  Тогда  все,  что  думаешь,  остается  вовне...  вне
времени. Взрыв смеха на кухне, где обедают негры, звон  посуды...  радость
на лице Тони, когда ему  удается  с  помощью  отца  решить  арифметическую
задачу. Тони мертвый; грохот товарного поезда,  переводимого  на  запасный
путь... все вне времени. Даже металлический  голос  Элен:  "Иди,  дорогой,
обед подан", даже запах цыпленка,  свежего  печенья  не  могут  проникнуть
туда, где живет Дэвид Маркэнд...
   Он проснулся на рассвете. Он крепко спал, и сон как-то насытил его.  Он
провел рукой по животу, заметил, что складки жира исчезли. - Понедельник.
   Но он не нашел работы.  В  одном  месте  требовались  квалифицированные
рабочие. В другом ему сказали: "Подождите неделю-другую". (Скажите,  пусть
мой голод подождет неделю-другую.) Когда  в  сумерки  он  вернулся  домой,
голоса и запах жареной свинины неудержимо потянули  его  в  кухню.  Миссис
Шилл, хозяйка, ее муж и две дочери сидели за столом. Маркэнд сказал:
   - Я голоден.
   - Клэрис, - повернулась миссис Шилл к дочери, - принеси еще стул.
   Он  ел  молча.  Они  не  спрашивали  его  ни  о  чем,  тихо,   спокойно
разговаривая между собой, как будто его вовсе не  было  рядом,  и  все  же
деликатно помня о нем.
   Он встал и сказал:
   - Спасибо.
   - Вы будете кушать с нами, - сказал мистер  Шилд,  -  пока  не  найдете
работы.
   - Спасибо, - сказал Маркэнд и пожал  ему  руку.  У  девочек,  как  и  у
матери,  был  нездоровый  вид;  у  одной  ноги  были  совсем  кривые.  Ему
послышался голос Элен: "Побольше фруктов, шпинат, рыбий жир".  Он  не  мог
пожать девочкам руки, не мог поцеловать их. Ему было стыдно.


   В час завтрака он не вышел на кухню; он потихоньку выскользнул из дому.
- Я не могу есть ваш хлеб, я обманул вас, я богат. Вы думаете, я такой же,
как вы. А я не такой. Я - с другого берега.
   Он стоял за воротами маленькой швейной  фабрики,  где  ему  отказали  в
работе, проверял свои мысли и старался понять их. - Такие, как  вы,  когда
вам удается найти работу, получают плату за день - ровно столько,  сколько
нужно на один день. И когда  работы  нет,  мы  выбрасываем  вас  на  улицу
просить милостыню или умирать с голоду. Такие, как я, разве обречены  идти
на улицу, если в  делах  застой?  Два  разных  берега,  -  вслух  бормотал
Маркэнд, стоя у у фабричных ворот. - Я мог  повздорить  со  своими,  но  я
принадлежу к тем, кто живет трудом чужих рук. - Это было ясно и нестерпимо
мучительно. -  Возвращайся-ка  лучше  на  свой  берег,  старина.  На  свой
берег... на берег Нунана?.. Работы он не нашел. И снова  солнце  зашло  на
краю прерии, и голод, поборов стыд, привел его в кухню Шиллов.
   - Не давайте мне есть, - сказал он. - Я - ваш враг. У меня есть  двести
тысяч долларов.
   Миссис Шилл улыбнулась, не боясь его сумасшествия, и  положила  ему  на
тарелку побольше бобов.


   Снова долгий день безуспешных поисков. Кухня. Вкусная еда. Он завтракал
на рассвете и был еще не так голоден, чтобы отгонять мысли  о  голоде.  Но
это  реальный  голод,  потому  что  он  знает,  что  больше  не  войдет  в
гостеприимную кухню Шиллов. Там, где голод, есть ли место для  чего-нибудь
еще? Там вычеркнут весь мир. А он и не знал прежде о существовании голода.
- Я жил в раю дураков. - Маркэнду  казалось  теперь  ложью  все,  чему  он
научился в школе, и поздние - в сытом мире. Слово "голод", которое служило
ключом ко всему, в его прошлом было пропущено.
   Он  шел  по  главной  улице;  чахлый  день  угасал.  Он  поравнялся   с
продуктовым магазином и машинально вошел в  открытую  дверь.  Магазин  был
переполнен рабочими, заходившими купить себе что-нибудь на  ужин  по  пути
домой. На  краю  прилавка  Маркэнд  увидел  стопку  бумажных  пакетов;  он
протянул руку и взял один  пакет.  На  глазах  продавца,  открыто,  словно
дожидаясь, чтобы ему отпустили требуемое, он  положил  в  пакет  небольшой
хлебец; а  когда  продавец  отвернулся,  чтобы  достать  с  верхней  полки
коробку, Маркэнд перешел к другому прилавку.  Здесь,  также  на  глазах  у
продавца, он опустил в свой пакет банку мясных  консервов;  потом,  улучив
удобный момент, отошел к стоике с фруктами и взял  два  яблока.  Некоторое
время постоял,  словно  в  ожидании;  затем  вышел  из  магазина.  Сначала
медленно, потом все быстрее и быстрее он пошел к себе домой.
   - Ловко это  у  меня  вышло,  -  сказал  он  громко,  перочинным  ножом
намазывая консервы на хлеб.  -  Придется,  -  он  съел  второе  яблоко,  -
придется  изловчиться  еще  больше,  чтобы  не  повторить  этого.   -   Он
рассмеялся: - Сейчас я не голоден, так что это решение ничего не  стоит  -
Потом: - Даже если я был голоден и голод заставил меня украсть, все  же  я
совершил обман. Вот если б между Централией и Нью-Йорком  были  перерезаны
провода  и  исчезла  последняя  возможность  получить  деньги   в   случае
необходимости - тогда я действительно узнал бы голод. Завтра снова я  буду
голоден, но не потребую денег по телеграфу. - Откуда ты  знаешь?  -  Может
быть, я снова украду. - А если  попадешься,  станешь  ли  телеграфировать,
чтобы тебя выручили?.. - Если бы провода были перерезаны... -  Он  заснул,
смутно сознавая, что есть еще что-то, чего он не знает.  Бродяга,  простой
рабочий знают то, чего не знает он; их взгляд на  жизнь,  даже  на  Иисуса
Христа, и Юлия Цезаря, и Шекспира... как-то ближе к истине.


   На следующее утро он вошел в кухню и сказал миссис Шилл, что уезжает.
   - Попытаю счастья в деревне.
   - Господь с вами, голубчик! Ведь хлеб уже убран.
   - Я знаю. Все равно, попробую. В деревне мне лучше.
   Она заставила его сесть и в последний раз накормила сытным завтраком.
   Когда он встал, чтобы проститься, и надел  пальто,  она  сунула  ему  в
карман большой кусок хлеба и два яблока.
   - Закусите в дороге. И  да  хранит  вас  господь.  -  В  ее  тоне  была
торжественность и в то же время уверенность,  как  будто  она  знала,  что
господь не нуждается в напоминании.
   Красный платок, закрывавший всегда ее  голову,  сполз;  среди  курчавых
спутанных волос Маркэнд увидел язву... не  рану,  но  гнойную  язву,  знак
какой-то болезни в крови. Он вздрогнул. А  она  широко  улыбалась  во  все
лицо: "Да хранит вас господь". В злости  на  самого  себя,  он  подошел  к
женщине ближе, взял обе ее руки в свои и поблагодарил ее. Он был уверен...
почти уверен... что она не заметила, как он вздрогнул.
   Он шел среди прерии, держа в руках хлеб миссис Шилл и борясь  со  своим
отвращением. От мысли, что она, может быть, заметила,  тускнел  золотистый
свет дня. Он видел перед собой женщину, утолившую его голод. - Она - часть
тебя самого, ибо она накормила тебя. Ты не  можешь  отделить  ее  руки  от
пищи, которую ты принимал из ее рук, не можешь отделить  эти  руки  от  ее
больного тела... Он не видел прерии, он видел только  гноящуюся  язву.  Он
заставил себя приблизиться к ней, заставил свои глаза притронуться к язве.
И отвращение исчезло. И гноящаяся язва придвигалась  все  ближе,  пока  не
заполнила все перед его глазами. Язва застила  свет  дня...  золотого  дня
прерий, по которым он шел.


   Стэн Польдевич лежал, вытянувшись на  кровати.  Фонари  преследователей
пересекались в окнах, раздирали на части темноту его дома; когда один  луч
нащупал Клару в ее  углу,  он  с  трудом  удержался,  чтобы  не  крикнуть;
казалось, свет фонарей заставил померкнуть свет, исходивший от ребенка. Он
слышал,  как  Кристина  отказывалась  впустить  толпу,  слышал,  как   они
требовали "польского ублюдка". Когда он услыхал: "Ты сама шлиха", мужество
его покинуло.
   Наконец она пришла, разгоряченная, к его постели,  обняла  его,  но  он
оставался  холодным.  Она  поцеловала  его;  он  оставался  холодным.   Не
раздеваясь, она легла рядом с ним,  тесно  прижавшись  любимым  телом,  не
встревоженная его холодностью, потому что она знала, что он  любит  ее.  И
так она уснула.
   Клара не шевелилась. Может быть,  их  ненависть  убила  ее?  Осторожно,
чтобы не разбудить Кристину, Стэн встал и подошел к постели  девочки.  Она
лежала на спине и ровно дышала. Одну ручку она закинула за  голову.  Когда
она была совсем маленькая, во сне она закидывала так обе ручки,  теперь  -
только одну; скоро она будет спать, опустив обе вдоль тела: она становится
старше. Он вернулся к жене; когда он захотел вытащить из-под  нее  одеяло,
чтобы укрыть ее, она села и раскрыла глаза, но не проснулась. Во  сне  она
снова попыталась обнять  его,  но  он  уложил  ее  и  укутал  одеялом.  Он
переоделся в свой праздничный костюм, взял шляпу и пальто и ушел.
   В большом городе много иностранцев, и ненависть к ним  не  так  велика:
можно быть поляком и все же  оставаться  человеком  -  в  большом  городе.
Кристина не любила Нью-Йорка, она всегда говорила,  что  он  вреден  Стану
из-за его кашля. Но в Клирдене он не мог больше жить, после того  как  его
жену назвали  шлюхой.  Он  найдет  себе  место  повара,  снимет  маленькую
меблированную квартирку и выпишет Кристину и Клару. Она  поймет,  чего  он
хочет; она знает все его мысли и доверяет ему.
   Когда на следующий вечер он сошел с поезда, изумление охватило его.  Во
мраке, под стук молотков  и  рев  пламени  среди  камней,  рельсовый  путь
уводил... к неожиданно возникавшим мраморным  высям,  а  внизу  копошились
маленькие человечки. Он был смущен и озадачен. - Я не к месту здесь. - Ему
захотелось убежать назад. Но Кристина, верно, сказала себе: "Стэн уехал  в
Нью-Йорк искать места. Завтра я получу от  него  весточку.  Он  много  раз
хотел это сделать