, но я говорила "нет". На этот раз он прав".
   Стэн покинул высокие просторные  залы  вокзала  и  повернул  на  Шестую
авеню. Вот и он - изысканный французский ресторан, где несколько лет назад
Стэн работал помощником у великого шефа Ладилля.  Le  Cafe  des  Artistes.
Сюда наведывались все знаменитые музыканты и примадонны. Бывало, во  время
работы maitre Ладилль говорил ему: "Это рагу для Шуман-Хайнк. Она  обедает
у нас со Скотти, но Скотти  слишком  прост,  чтобы  понять  это  рагу.  Он
великий певец, но она - великая женщина. Знаешь  почему?  Потому  что  она
знает, как; важно разнообразие в еде. "Ладилль, - сказала она мне  как-то,
- вы понимаете по-немецки? Mann ist, was mann isst". Это  значит:  человек
есть то, что он ест. Если ты... дай-ка  мне  сюда  суматринский  мускатный
орех... если ты ешь только овес и сено - ты лошадь. Теперь  -  одну  каплю
прованского масла... Если ты ешь мышей  и  молоко  -  ты  кошка.  Если  ты
требуешь семнадцать приправ к рагу - ты великий человек".
   У служебного подъезда на Шестой авеню толпились люди. Стану показалось,
что они посмотрели на него сердито, словно желая помешать  ему  войти.  Но
становилось уже темно, и Стэн не  мог  задерживаться.  Он  пошел  прямо  в
контору управляющего. Там ничего не изменилось.  Он  сразу  получил  место
повара, и на хороших условиях. Вот удача!  Он  хотел  пойти  на  телеграф,
чтобы сообщить Кристине. Но они торопили  его  приступить  к  работе;  ему
выдали колпак и фартук и тут же отправили его на кухню. (Странно!  Правда,
он упомянул о Ладилле и о том, что работал под его руководством,  -  может
быть, потому они так ухватились за него.) Придется дать  телеграмму  после
работы.
   Только когда миновала  обеденная  горячка,  Стэн  перевел  дух,  и  его
радость сменилась удивлением. Ресторан изменился. Официанты  были  грубые,
неловкие и грязные, совсем не похожие на тех, что прежде появлялись в этой
кухне. С метрдотелем они вели себя дерзко. - Пожалуй, подожду еще посылать
телеграмму. Хотя место, видимо, хорошее. - Служащие начали расходиться. Он
привел себя в порядок и тоже вышел вслед за другими.
   Подойдя к двери, он  вдруг  замер  на  месте,  кровь  у  него  в  жилах
заледенела: снаружи слышался неясный шум многих  голосов.  Опять?  -  Я  в
Клирдене.  Нет,  это  преследователи  явились  за  мной,  вся  Америка   -
разъяренная толпа, преследующая польского ублюдка. Нет, не может  быть!  -
Он рассмеялся. А голоса? Или это грохот надземки?.. Уличное  происшествие?
Рядом с ним - два официанта, они  хихикают...  чтобы  скрыть  страх?  Стэн
застегивает  пальто...  Свет  уличного  фонаря  прямо  в  лицо;   впереди,
окруженный полицией, рокочущий полукруг человеческих фигур; слово  "скеб",
брошенное и затерявшееся в шуме пролетевшего поезда. Ох, быть  бы  в  этом
поезде! Скеб. Теперь  все  понятно:  легко  доставшаяся  работа,  неловкие
официанты. Спутники его юркнули в сторону поближе к полиции. Он один стоит
на мостовой; потом делает несколько шагов к пикетчику со значком на груди.
   - Я не знал, - говорит он, - я не знал о забастовке.
   - Да ну?
   Подходят другие два:
   - Вот теперь ты знаешь. Что же, вернешься туда?
   - А из-за чего бастуют?
   Полисмен взмахивает дубинкой.
   - Эй, пошевеливайтесь там! Здесь не место для споров.
   Стэн идет между двумя пикетчиками. - Это страх. Только ли страх?  -  Он
проклинает себя за то, что заговорил. - Мне нужна работа, я  должен  взять
сюда Кристину и Клару. Какое дело до меня этим людям? -  Они  идут  рядом,
плечо к плечу.
   В полуосвещенном квартале, к западу от Шестой авеню,  они  остановились
поодаль от уличных фонарей. Те двое были рослые парни с каменными  лицами,
однако они украдкой озирались по сторонам, стараясь удостовериться, что за
ними не следит глаз полисмена. Они подтолкнули Стэна к темному подъезду.
   -  Так  вот,  скеб,  такое  дело.  Стачку  проводит  Объединенный  союз
рабочих-пищевиков. Бастуют во всем городе.
   - А вы кто - официанты? - спросил Стэн. - Вы непохожи на официантов.
   -  Послушай,  скеб,  -  сказал  тот,  что  начал  разговор.  -   Мы   -
организаторы, понятно? Наши требования: сокращение рабочего дня, повышение
заработной платы и человеческие условия труда. Ты еще  зеленый,  вот  что.
Они тебя будут обхаживать, пока не кончится стачка, а потом и ты  получишь
то, что все: требуху на закуску, халат с сифилитика и снижение расценок.
   Второй счел такие пространные объяснения излишними.
   - Если завтра выйдешь на работу, - голос у него был высокий и тонкий, -
проломим тебе башку.
   - Слушайте, я не понимаю! - крикнул Стэн. - Вы что хотите -  предложить
мне присоединиться к стачке и бороться с вами вместе или же запугать меня?
   - Ясное дело, - сказал  высокий  голос,  -  предлагаем  присоединиться,
конечно.
   - Что-то непохоже. Я - шеф-повар, поняли? Настоящий шеф-повар. И я имею
право требовать, чтобы мне объяснили, из-за чего забастовка. Откуда же мне
знать?
   Оба субъекта были озадачены.
   - Да ты дай ему адрес союза, - сказал низкий голос.
   - Скебу?
   - Ни черта! Он еще зеленый.
   Стэн выслушал адрес и хотел идти.
   - Но помни, ты, итальяшка, - прошипел высокий голос,  в  то  время  как
чья-то рука вцепилась в плечо Стэна, - смотри в оба и  не  вздумай  завтра
опять взяться за свои яичницы! А то, как ни жаль, придется  раздавить  эту
тыкву, что у тебя на плечах...
   Стэн не послал телеграммы Кристине. Темным ущельем квартала  он  наугад
пробирался к западу. На Девятой авеню он  набрел  на  двадцатипятицентовый
отель. Назавтра, чуть свет, он отправился в комитет союза.
   Несколько часов он  просидел  в  длинной  низкой  комнате,  наполненной
складными стульями, дымом и без дела торчащими людьми; слушал  рассказы  о
гнусных обедах в вонючих кухнях, о непосильной работе за жалкую плату.  За
окнами, мутными от копоти, гремела надземка.
   - Я хочу вступить в союз, - взволнованно  сказал  Стэн  двоим,  которые
сидели за конторкой. - Я тоже пойду в  пикет.  Я  все  буду  делать,  чтоб
забастовщики победили поскорее.
   - Ваш членский взнос?
   - Я только что приехал искать работу. Я потом заплачу.
   - Ладно. Когда заплатите, тогда и получите членский билет.
   Все же ему выдали значок пикетчика и послали его к одному из ресторанов
на Бродвее, немного южнее Юнион-сквер.
   Вместе с товарищами Стэн мерил шагами тротуар. Он был горд: он  боролся
за общее дело американских рабочих. - Мы скоро победим, -  утешал  он  сам
себя, когда ему приходила мысль о Кристине, о Кларе. - Тогда  я  как  член
союза получу хорошее место и сейчас же выпишу их.
   С наступлением сумерек толпа забастовщиков  на  улице  стала  гуще.  Их
разгоняли; они возвращались снова, упорной  массой.  Прошел  слух,  что  в
ресторанные  кухни  направляется   партия   штрейкбрехеров   под   охраной
полицейского отряда.
   - Мы должны помешать им, ребята! Мы должны закрыть перед ними двери!  -
кричал  маленький  еврей  с  густой  черной  гривой  и  в  толстых  очках,
отражавших свет уличных фонарей.
   Забастовщики сгрудились и  образовали  стену  перед  служебным  входом.
Полисмены размахивали дубинками, но держались на расстоянии.  Вдруг  из-за
угла показались синие мундиры; окруженная ими,  нерешительно  продвигалась
вперед небольшая кучка людей.
   - Скебы! Скебы идут! - послышался крик.
   Полисмены  оттеснили  забастовщиков  от  дверей   к   мостовой.   Когда
штрейкбрехеры  подошли   совсем   близко,   они   попытались   прорваться.
Полицейские  дубинки  крушили   без   разбора.   Забастовщики   отступили,
сдвинулись плотнее и бросились вперед;  полиция  не  выдержала  напора,  и
штрейкбрехеры очутились в общей свалке.  Синие  мундиры  сошлись  снова  и
сомкнутым  строем,  плотной  стеной  устремились   вперед.   Забастовщиков
отбросили в водосточную канаву, скебы  с  жалобными  криками  теснились  к
двери. Держась вдоль края  тротуара,  налетел  конный  полицейский  отряд.
Забастовщики  оказались  зажатыми  между  дубинками  пеших  полисменов   и
лошадиными  копытами.  Они  дрогнули,  рассыпались,   расползлись.   Стэна
столкнули с тротуара. Лошадиная  морда  мелькнула  над  ним,  и  он  упал;
тяжелое копыто ударило его в  грудь.  Ноги,  дубинки,  крики  смешались  в
каком-то бреду. Потом стало тихо. Стычка  окончилась.  Стэн  поднялся,  не
ощущая ничего. Забастовщики были разбиты наголову; на  асфальте  виднелись
следы крови; скебы исчезли. Полисмены  выстроились  и  стояли  неподвижно;
лошади жевали удила. Стэн скользнул за угол.
   Он потерял свой значок пикетчика и шляпу; пальто его висело лохмотьями,
голова болела. Он прошел несколько кварталов и тогда только  ощутил  тупую
боль в груди, там, куда ударила его лошадь.
   Мучимый тошнотой, он с трудом добрался до  отеля  на  Девятой  авеню  и
повалился на кровать. Он проснулся среди ночи; в комнате  было  темно.  Он
повернул голову туда, где смутной  дымкой  серело  окно;  казалось,  узкий
дворик давил на него оттуда.
   - Кристина, - простонал он, - Кристина... - Он лежит  на  дне  колодца;
этот колодец -  Америка;  он  упал  вниз,  пролетел  мимо  гладких  черных
враждебных стен. Кристина! Она далеко  вверху,  куда  не  достает  ни  его
взгляд, ни его голос. Потом он стал думать о профсоюзе. - Они мне помогут.
Разве солдату не  случается  получить  рану  в  бою?  -  Он,  американский
рабочий, шел в бой за дело рабочих. - Кристина, - сказал он  громко,  -  я
поправлюсь и вернусь к тебе, - и заснул, успокоенный.
   Когда он проснулся, тело его затекло так, что он не мог встать. В груди
у него горело. Он пролежал весь день. Какой-то  человек  пришел  разбудить
его и принес ему миску супа. На следующий день он почувствовал, что  может
двигаться. Он с трудом оделся и пошел в комитет союза.
   Длинная низкая комната была почти пуста. Только у конторки сидели те же
двое, скорчившись на своих табуретках. Они холодно посмотрели на него.
   - Узнаете меня? - спросил Стэн.
   - А что вам надо?
   - Вы меня посылали в пикет, угол Одиннадцатой и Бродвея.  Я  вступил  в
союз.
   - Покажите билет.
   - Вы мне не дали билета, вы сказали - потом, когда  я  смогу  заплатить
членский взнос. Вы мне дали значок пикетчика.
   - Вы не член нашего союза.
   - Но вы так долго со мной разговаривали. Вы мне дали значок...
   - Где же он?!
   - Я его потерял. Нас разогнала полиция. Разве вы не знаете? Я ранен.
   Один из сидевших у конторки ковырял в зубах, другой разглядывал  окурок
сигары.
   - Ну, и что же вы хотите?!
   - Послушайте, я ранен. Меня ударила лошадь... вот сюда... - Он  положил
руку на свою впалую грудь. - Мне нужно полежать некоторое время.  Я  скоро
поправлюсь. Тогда я получу работу, понимаете? Мне нужно немного денег.
   - Забастовка кончилась. - Человек у конторки швырнул окурок  на  пол  и
зажег новую сигару.
   - Мы победили?
   - Во всяком случае, она кончилась.
   - Значит, я могу работать? Вы ведь поможете мне, правда? Поможете найти
место... поскорее?
   Человек с сигарой взял газету и развернул ее перед собой так, что  лица
его не стало видно. Другой сказал:
   - Убирайся к черту отсюда, бродяга! Мы тебя не знаем.
   - Вы меня не знаете? - закричал Стэн. Потом тихо: - Вы меня не знаете?
   Человек с сигарой отложил газету; оба с интересом смотрели на Стэна.
   Стэн стиснул кулаки, разжал их. Он кивнул, как будто  вдруг  понял.  Он
молча вышел из комнаты.
   Три дня потребовалось  Стану,  чтобы  добраться  до  Клирдена.  Он  шел
пешком, ночевал в амбарах, шел, напрягая все силы.  Не  раз  его  обгоняли
повозки; он не просил подвезти его. У него не хватало денег на еду.  Почти
все время лил дождь, прохладный дождь, от которого ему было легче  дышать.
По ночам, лежа на соломе, он чувствовал в груди боль, по не очень сильную.
Солома была теплая и сырая; днем он зябнул и старался идти быстрее. В ушах
у него, когда он шел, неотступно звенела  одна  фраза:  точно  песня,  она
звучала в такт его шагам: "Мы тебя не знаем... Мы тебя не знаем..."
   Когда он добрался до своего дома  в  Клирдене,  его  трясла  лихорадка.
Кристина обмыла его и уложила в постель. День и ночь она ухаживала за ним.
Но он был холоден с ней и не говорил ни слова. А когда к постели подходила
девочка, лицо его становилось суровым; он отворачивался к стене.
   Доктор с первого дня знал, что надежды  нет  никакой.  Но  он  считался
слишком хорошим врачом, чтоб  сказать  об  этом  Кристине.  Он  прописывал
дорогие лекарства, и каждый день навещал  пациента,  и  получал  за  визит
каждый день.
   Однажды вечером Стэн вдруг сел  на  постели.  Лицо  его  было  искажено
страданием, казалось, страдание воплотилось в нем.
   - Стэн, что с тобой? - Кристина охватила его руками.
   В первый раз он не оттолкнул ее.
   - Люди злы, - сказал он тихо.
   - О Стэн, не все, не все. Не думай так. Разве ты не любишь нас?
   - Люди злы, - сказал он опять. Но он взял ее руку; он  погладил  ее.  -
Люди злы, - продолжал он тихо повторять и гладил руку жены.
   Клара соскочила с постели и подбежала  к  отцу.  Что-то  в  его  словах
взволновало девочку. Она положила голову на его одеяло. И одной  рукой  он
нежно гладил волосы ребенка, а в другой держал руку матери. И по щекам его
текли слезы. И он все повторял:
   - Люди злы.
   Эту ночь он спал спокойно. Каждый час Кристина склонялась  над  ним  со
свечой в руке, и лицо его во сне хранило все  время  выражение  покоя.  Он
умер перед рассветом.


   Маленькая комната, полная чада, дыма и запаха пота, показалась Маркэнду
невыносимой после прерии. Не этого он искал. В Лоуэне, который привел  его
сюда, было что-то свежее, привольное. Он смотрел на огромного  Поля  Вуда,
чье  имя  ему  казалось  смутно  знакомым...  главного   "злодея"   многих
забастовок; и особенно при его мальчишеской живости жуткими  казались  его
глаз с бельмом, его рука с бесформенным обрубком на конце. Он  смотрел  на
Стива Гру, местного лидера; тонкие  губы,  хитрые  и  угрюмые,  посасывали
сигару; голос словно все покрывал лаком... Этот человек ему не нравился. А
Лоуэн, который говорил о новом социальном строе, который привел его к этим
людям, Ларри Лоуэн...


   В этот день Маркэнд долго шел по прерии,  держа  в  руках  хлеб  миссис
Шилл, борясь со своим отвращением; шел  возбужденный,  опьяненный  победой
над своим отвращением. От долгого голода он чувствовал озноб  и  слабость.
Потом он съел яблоки и  хлеб;  возбуждение  улеглось.  Он  увидел  поле  -
золотое спокойное море, текучее, как небо; и ступая  по  нему  и  сознавая
это, он как будто сливался с неподвижной красотой мира. Скоро он устал;  и
тогда мир распался на части. Поле - сжатое поле, на котором  прежде  зрела
рожь; небольшие наросты на земле - дома и амбары; сам он - Дэвид  Маркэнд.
Заходящее солнце всосало в себя свет; иссушенный  день  потемнел.  Маркэнд
повернул на восток - там ночь; и там  дом.  Снова  он  ощутил  мучительную
боль, рожденную вестью о смерти сына... там, на Востоке.
   Он стоял перед решетчатым забором;  к  калитке  прибита  была  дощечка:
"Берегитесь собаки"; за решеткой виднелся фермерский  дом.  Предупреждение
пришлось кстати: будничная опасность нападения  собаки  поможет  забыть  о
темнеющем востоке. Маркэнд толкнул калитку. Огромный дог угрожающе  присел
на задние лапы, поджав хвост, скаля зубы. Маркэнд двинулся к дому.
   - Ну, без глупостей, - сказал он собаке. - Позови своего хозяина.
   Собака глядела на него, но не трогалась с места.
   - То-то же. Позови хозяина.
   Собака вдруг вскочила и залаяла. Высохший, как мумия, старик  приоткрыл
дверь амбара. Собака замахала хвостом. Старик вышел во двор. У  него  было
маленькое, высохшее, как у мумии, личико; только красные глаза слезились.
   Сидя с ним за столом, Маркэнд ел за троих, а  старый  фермер  увлеченно
рассказывал ему о своей жене, которая скончалась два года тому назад - как
раз десятого января будет два года. Пятнадцать лет она хворала;  последние
пять лет до смерти пролежала неподвижно в постели. Он ходил за  цыплятами,
за свиньями, за коровой, за огородом; он держал дом в  чистоте,  так,  как
она любила. Пока он рассказывал, а Маркэнд ел,  казалось,  что  женщина  и
сейчас еще лежит в соседней комнате. Ни одно окно в доме не было  открыто;
в воздухе стоял тусклый запах разложения. Старик ни  о  чем  не  спрашивал
гостя, он говорил о своей жене. И набивая желудок (с тех пор как он  узнал
о смерти Тони, первый раз он ел вволю),  Маркэнд  вдыхал  спертый  воздух,
наполненный воспоминанием о покойнице. В одной из комнат нашлась для  него
удобная постель; но когда Маркэнд попытался открыть окно,  оказалось,  что
оно забито наглухо. Он уснул глубоким сном, словно  его  положили  в  одну
могилу со стариком и покойницей.
   - Оставайтесь на денек-другой, - сказал ему поутру старик,  -  это  вам
ничего не будет стоить. - Он еще не все рассказал о своей жене. Но Маркэнд
тосковал по  прерии.  Он  еще  раз  поел  и  принял  от  старика  завтрак,
завернутый в коричневую бумагу. Старый фермер стоял в дверях осиротелый  -
словно оттого, что он лишился слушателя, которому мог рассказывать о своей
умершей жене, она умерла вторично. Дог замахал хвостом, заскулил и ткнулся
в руку Маркэнду своей теплой влажной мордой.
   Он шел по дороге; в мире, неизмеримо далеком от дома покойницы,  стояло
бабье лето. Дорога лежала прямая, как шест. В полдень  впереди  показалась
крошечная фигурка; она все росла и превратилась наконец в юношу без шляпы,
который весело распевал на ходу.
   - Добрый день, - сказал Маркэнд.
   - И вам того же, - сказал Ларри Лоуэн. - Куда путь держите?
   - Не имею ни малейшего представления.
   Лоуэн рассмеялся; Маркэнд  увидел  блестящие  зубы  и  глаза,  живые  и
быстрые. Он предложил ему половину своего завтрака.
   Лоуэн сказал:
   - В миле отсюда есть отличное местечко, там приятно будет расположиться
пожевать.
   Они пошли рядом. Лоуэн пел, Маркэнд молчал, пока они не дошли до ручья,
обрамленного ивами и миртами. Они уселись на траве. Ноябрьское солнце  так
пригревало, что Маркэнд вспотел. (Он все еще был слаб, хоть и не  сознавал
этого.) В коричневом свертке оказались цыпленок, ветчина, пышки и яблоки.
   - Недурной ассортимент, - сказал Ларри. - Где это вы запаслись?
   Маркэнд рассказал ему о старом фермере.
   - Роскошно. Мы к нему возвратимся ночевать. Дорога, по которой вы  шли,
ведет в Лэнюс. Нужно вам в Лэнюс?
   - А что такое Лэнюс?
   - Лэнюс - это уголь. Вам он  не  нужен,  не  так  ли?  К  тому  же  там
забастовка.
   - Кто бастует?
   - Уоббли...
   Маркэнд молча ел. Потом сказал:
   - Похоже на название болезни.
   Лоуэн удивился:
   - Вы никогда не слыхали об уоббли?.. Об ИРМ?..  Индустриальные  рабочие
мира?
   Маркэнд продолжал смотреть на него непонимающими глазами.
   - Вы тоже ИРМ? - спросил он.
   - А как же! - сказал Лоуэн. - Но только угольные копи - это не по  моей
части. Слушайте, а вы кто такой?
   - Я из Нью-Йорка... Всю жизнь сидел на теплом местечке. А  потом  нашло
на меня что-то, я смылся - и вот бродяжу.
   - Что ж, видно хорошего человека. - Лоуэн хрустнул цыплячьей  косточкой
и принялся высасывать мозг. В  его  черных  глазах  почти  не  было  видно
белков... как у оленя. - Но послушайте! Вам бы надо знать про уоббли.
   - Расскажите мне.
   - Слыхали вы когда-нибудь о борьбе классов?
   - Каких классов?
   Лоуэн засмеялся.
   - Да вы, должно быть, вывелись в инкубаторе, а?  Никогда  не  слыхал  о
борьбе классов! - Он откусил  сразу  пол-яблока.  -  Надо  бы  вам  знать,
приятель, что мир делится на два класса: хозяева, у которых  есть  все,  и
мы, у которых нет ничего.
   - Это я знаю, хоть, правда, никогда особенно не задумывался над этим.
   - Ну вот, как, по-вашему, борются эти два класса друг с другом или нет?
   - Вероятно, должны бороться. Но я этого не вижу.
   - Ладно, слушайте. Как вас звать?..  Слушайте,  Маркэнд...  -  И  Дэвид
Маркэнд получ