ла
по хозяйству и ничего не говорила.
   Как-то вечером Фил Двеллинг остался в  редакции  с  Маркэндом  наедине.
Обеими руками он рылся в куче бумаг на столе. Не поднимая глаз, он сказал:
   - Боюсь, старина, расходы все увеличиваются, а цены не очень устойчивы,
боюсь, нам  придется  сократить...  вы  ведь  знаете,  в  бюджете  это  не
предусмотрено...  да,  сократить  жалованье,  которое  вы  получаете.   Я,
конечно, надеюсь, что это не... Я надеюсь, что  вы  останетесь...  Мы  так
рады...
   - Я уеду, - сказал Маркэнд.


   Если отношения Маркэнда с Мельвиллем становились все более прохладными,
дружба его с Сиднеем Леймоном крепла. Юноша чувствовал, как отшатнулся  от
Маркэнда город, и  это  заставило  его  сблизиться  с  ним.  Он  дожидался
Маркэнда в редакции и вместе с ним уходил домой. Он приводил  его  в  свое
святилище над отцовской лавкой и читал ему вслух свои стихи. Потом они шли
гулять, навстречу ветру с  материка,  по  большей  части  молча,  чувствуя
симпатию друг к другу. Был конец марта, и дни уже стали  теплее,  и  порой
обманчивая весенняя дымка повисала над обнаженной равниной.
   - Я уезжаю, - сказал как-то Маркэнд.
   - Совсем уезжаете?
   - Да, совсем.
   - Я еду с вами.
   - Куда? - спросил Маркэнд.
   - А куда вы едете?
   - Не знаю. Первая моя остановка будет в Чикаго. - Говоря  это,  Маркэнд
понял, что он сделает, возвратясь с этой последней прогулки по прериям.  -
До которого часа открыт телеграф на вокзале?
   - О, до шести или до семи.
   "Времени еще много", - подумал Маркэнд.
   - Чикаго, так Чикаго, - сказал Сидней Леймон. - В Чикаго есть  недурные
поэты.
   - А что вы будете там делать?
   - Мне надолго хватит дела - повторять каждый день: я уже не в проклятом
Мельвилле.
   - Вы что же, так ненавидите Мельвилль? Правда ненавидите?
   - Город смердит. Прерии чудесны. От этого город смердит еще сильнее.
   - Сид, а почему смердит город?
   - Спросите папашу, он знает. Он один из настоящих хозяев города. -  Они
шли дальше, и Леймон продолжал: - По-моему, если все нормальные и здоровые
люди в городе всю жизнь заняты только тем, чтобы  покупать  что-нибудь  за
три цента и спускать за шесть, естественно, что они смердят.
   - Это что - закон?
   - Спросите вашего лучшего друга, то есть недруга  -  эту  лживую  суку,
Эстер Двеллинг. Она тоже из настоящих хозяев. По-моему,  если  здоровые  и
нормальные женщины всю жизнь заняты только тем, чтобы толкать своих  мужей
к власти, вместо того чтобы просто  любить  их,  естественно,  что  и  они
смердят.
   - Власть...  -  сказал  Маркэнд  и  быстрее  пошел  навстречу  ветру  с
материка, дувшему им в лицо. - Это закон власти: живи только ради  власти,
будь то власть славы или власть денег, - и ты неизбежно начнешь смердить.
   - Вы правы. Это закон.
   - Попробуй жить без власти - и ты  умрешь,  -  сказал  Маркэнд.  -  Это
вторая статья закона.
   - По-видимому, немаловажная для нас, смертных, как и первая.
   - Сид... серьезно, я не понимаю этого.
   - Это еще не причина, чтоб нестись галопом, Дэвид. Замедлите темп.
   Маркэнд пошел медленнее.
   - Вот вам все как на ладони. Человек ведь  по  природе  своей  славное,
доброе существо... Не смейтесь! Посмотрите на  любого  ребенка,  на  любую
девушку, готовую стать возлюбленной и матерью... Итак,  человек  добр.  Но
жизнь начинает нагромождать угрозы его существованию. И тогда он тянется к
власти...
   - Чтоб сохранить свою жизнь.
   - И от власти, которая сохраняет ему жизнь, он смердит.
   - Жизнь - немаловажная штука, - сказал Леймон.
   - Не в том дело, Сид. Что-то тут есть еще, в  этом  "законе"...  третья
статья, которой мы еще не смогли уловить.
   - Отлично, идите и ловите ее. А я пока буду писать стихи в Чикаго.
   Сумерки. Простор равнины истекал кровью закатного неба; свет  поглощала
пустота, скрытая небосводом. Прерия, погрузившись  в  темноту,  сжималась,
словно свет прежде раздвигал ее границы, - сжималась до тех пор, пока двое
людей, возвращавшихся в город, не остались единственным светлым пятном.
   Маркэнд условился с Леймоном встретиться назавтра перед поездом и  один
пошел на вокзал.
   Когда он писал на телеграфном бланке: "М-с  Дэвид  Маркэнд",  рука  его
дрожала. - Я потрясен! За городом я говорил  Сиднею  смелые  слова;  но  я
потрясен и напуган. _Мельвилль изгоняет меня... как Клирден_.  Выходит,  я
не изменился? Скоро год,  как  я  покинул  Элен,  и  Тони  умер,  а  я  не
изменился? Что, эта телеграмма - отступление? - Его рука остановилась, она
дрожала. - Не страшись отступления. -  Не  колеблясь  больше,  он  дописал
телеграмму.

   "Еду Чикаго Отель "Ла-Салль" Прошу встретиться со мной  там  или  более
удобном месте  Приехать  домой  не  могу  Мне  нужно  поговорить  с  тобой
Пожалуйста телеграфируй
   Дэвид Маркэнд".


   Клара уже спит, Кристина в полумраке смотрит, как  Эстер  накрывает  на
стол. Эстер ставит прибор на обычное место Дэвида  и  тотчас  же  поспешно
убирает его, поглядывая на Кристину.
   - Мне тоже не ставь прибора.
   - Почему?
   - Я не голодна, Эстер. Я скоро пойду спать.
   - Ты что, больна?
   - Да, я больна... Но это не такая болезнь, как ты думаешь.
   Эстер ладонью опирается о стол. В ее взгляде и голосе напряжение:
   - Ты недолго прощалась с Маркэндом.
   - Кроме "до свидания", нечего было больше говорить.
   - Кристина, ты влюблена в него?
   - Нет, я не влюблена в Дэвида.
   - Не мог же он, в конце концов, вечно сидеть тут.
   - Не думай, что я не знаю, кто выжил его.
   - У него хватило ума понять, что он стал бесполезен.
   - Эстер, я тебя ненавижу! Боже мой, как  бы  я  хотела  взять  Клару  и
уехать отсюда!
   - Что же ты _его_ не попросила увезти тебя? В  конце  концов,  ведь  ты
вдова.
   Кристина встает... и снова опускается на стул. Гнев ее гаснет в  темной
комнате.
   - Эстер, почему ты такая? Если б хоть это делало тебя счастливой...
   "Счастливой!" Слезы струятся по щекам Эстер, и Кристина знает это.
   - Мне кажется, - говорит Кристина, - всем нам жаль, что он уехал.
   Эстер продолжает накрывать на стол. В кухне совсем  темно,  но  она  не
зажигает лампы.
   - Мне не жаль.
   - Дэвид хороший человек, - говорит Кристина мягко. - И тебе жаль.
   - Он сеял смуту. Мне не жаль.
   - Он хороший человек... - Кристина  думает  о  Стэне  о  последних  его
словах перед смертью... из-за смуты, посеянной Дэвидом. _Люди злы_.
   Когда Эстер, накрыв на стол, уходит, Кристина шепчет задумчиво:
   - Хорошие люди нас покидают.



4. ГОРОД

   Сидней Леймон возбужденно толкнул Дэвида Маркэнда локтем:
   - Это Сопи Тун, старшина клуба! Он  раньше,  говорят,  был  громила,  а
теперь стал анархистом.
   Тучный мужчина, с лицом, похожим на кусок мыла,  в  рубашке  из  грубой
яркой ткани, без галстука, заложив руки в  карманы,  прогуливался  взад  и
вперед по эстраде. Хитрые глазки изучали аудиторию. Не меньше  полутораста
франтов и их дам, большей частью разодетых в пух и прах, заплатили  деньги
за удовольствие сидеть на  жесткой  скамье  и  выслушивать  оскорбления...
адресованные буржуазии вообще...  от  какого-нибудь  поэта  или  прозаика,
специально выкопанного Туном для этого случая. Он остался доволен.
   - Ну-с, друзья мои, - заговорил он, и слова, как пузыри, стали  слетать
с его губ. - Мы сегодня услышим  неистового  поэта,  Мигеля  Ларраха.  Его
принесло на нашу богоспасаемую родину не то из Барселоны,  не  то  еще  из
какого-то испанского городишка. Это было всего три года  назад,  и  он  не
знал тогда ни слова по-английски. А теперь Мигеля Ларраха знают везде - от
нью-йоркского Либерального клуба до притонов Сан-Франциско. Высадившись на
берег, Мигель попытался вести честную жизнь. Он мыл посуду в закусочной  и
работал помощником официанта  в  захудалых  ресторанчиках.  Потом  получил
место в шикарном клубе и там познал великую американскую истину:  работать
невыгодно. (Взрывы хохота.) Он связался с шайкой карманников. (Хохот.) Они
орудовали в театральном районе, и я слыхал, что Мигель один мог настрелять
за час больше, чем вся наполеоновская армия. Тогда Мигеля, - Мигель, я для
краткости буду называть вас Майк, - выбрали главарем шайки. Но Майк решил,
что государственная деятельность не по нем. (Хохот.) И он стал  поэтом.  -
Тун глубже засунул руки в карманы. - Ну-с, Майк, - сказал он, обращаясь  к
первому ряду, - пожалуйте сюда и начинайте. Если я еще  что-нибудь  о  вас
расскажу, боюсь, вас заберет полиция. Валяйте, крутите все почем зря!
   Юноша лет двадцати двух взбежал на  эстраду  и  спокойно  стоял,  своим
обликом опровергая шутовские издевки Туна. Шапка черных волос  поднималась
над его чистым лбом. Он посмотрел на рукопись, которую держал в  руках,  и
расправил ее; потом перевел свои глубокие глаза на аудиторию.
   - "Дантов ад образца 1914 года". Так называется моя поэма  в  прозе.  В
сущности, это... - его выговор обличал латинянина, преувеличенно правильно
произносившего английские слова. - Может быть, некоторые из вас не  поймут
без объяснения, что это название  относится  к  американской  цивилизации,
рассматриваемой в единственно верном свете: в свете поэзии и искусства.  Я
буду говорить об американских городах и о тех проклятых людях, что живут в
них, с точки зрения художника,  заклейменного  страшнейшим  из  проклятий:
иметь глаза и жить с вами в вашей тьме.
   В наступившей тишине, медленно, он стал читать; его слова были высечены
из каррарского мрамора. Маркэнда пленил этот юноша,  но  ему  трудно  было
следовать за смыслом его речи. В ней было много названий, ему неизвестных:
имен поэтов или местных знаменитостей, названий  современных  теорий.  Его
мысли унеслись далеко... - Я в Чикаго. Завтра вечером в чикагском отеле  я
увижу Элен. Она, моя жена, проехала тысячу миль, чтобы поговорить со  мной
в чужом городе. В чужом... в чужом. Клирден. Канзас. Вот теперь Чикаго...
   - Взгляните на Чикаго! - ворвался в его раздумья голос поэта, и Маркэнд
прислушался. - Видите ли вы, что построили в вашей  прерии?  Кучи  ржавого
железа, груды кирпича, нагромождение дерева. Грязь и отбросы, мгла,  смрад
и вой. Разве вы не видите, что такое - ваш  город?  Он  -  изнанка  вашего
сознания! Он - сущность вашей души! Вот что такое Чикаго.  Вот  что  такое
ад.
   Толпа была в восторге. Что-то великодушное и безумное было в этой толпе
господ и дам, восторгавшихся бичевавшими их словами поэта.
   - Почему мы, художники... дважды проклятые, оттого что наши глаза видят
проклятую тьму вашего ада... почему взываем мы к вам? Потому что мы  хотим
и вас заставить видеть. Потому что нам нужно, чтоб вы поняли то, что видим
мы. Поняли нас. Только это  может  спасти  нас.  Только  это  может  _вас_
спасти. - Он опустил свою рукопись и пристально вгляделся в толпу. - Но не
это беспокоит меня. Все это я говорю лишь для того,  чтобы  лучше  убедить
вас, потому что я хочу спастись, - спастись, чтобы жить. Я - это все поэты
Америки, все поэты целого мира. Никто из нас не сможет  жить  -  ни  поэты
Европы, ни поэты России или Китая, - если современный ад, где промышленный
Чикаго - последний круг, не даст нам жизни. Вы нужны нам, чтобы  мы  могли
жить, а мы нужны вам, чтобы вы могли услышать наш призыв к жизни, иначе вы
вечно будете гнить здесь, в самом аду.
   Снова став надменным и строгим, поэт спрятал в карман рукопись и быстро
исчез с эстрады, словно желая избежать оскорбительных похвал стада свиней,
перед которыми он только что метал бисер. (Он должен был получить за  свое
выступление пятнадцать долларов от Туна, которому  этот  вечер  принес  не
меньше  сотни.)  Слушатели  с  облегчением  стали  подниматься  с  жестких
скамеек,  потягиваться,  насколько  позволено  приличиями,   улыбаться   и
болтать. Приятное зрелище.
   Леймон схватил Маркэнда за локоть:
   - Вот Макс Торилл, великий поэт.  Меня  с  ним  познакомили  как-то.  Я
сейчас представлю вас.
   Маркэнд пожал руку медленно двигавшемуся гиганту с  лицом  архангела  и
нимбом рано поседевших волос вокруг головы. Он очутился в центре небольшой
группы. Обменялся рукопожатием с неприятного вида светловолосым  евреем  с
курчавой шевелюрой и четкими, как на плакате, чертами лица.  -  Лесли  Лег
("Печатается во  всех  журналах  высоколобых",  -  шепнул  Сидней).  -  Он
поклонился, почувствовав  ответный  холодок,  человеку,  массивная  голова
которого казалась выточенной из  дерева,  а  лицо  -  изъеденным  кислотой
отчаяния. - Дэниел Докерти ("Известный адвокат и  поэт").  -  Средних  лет
дамы в ярких платьях увивались вокруг юношей, явно не принадлежавших к  их
классу. Представители свободных  профессий...  врачи,  писатели...  нервно
оправляли накидки на плечах  девушек  с  застывшей  улыбкой  и  блуждающим
взглядом. В стороне держались несколько  мускулистых  молодцов  с  пустыми
лицами - личные друзья Туна; кое-кого  из  них  он  представил  почтенным,
разнаряженным вдовам, которые смутно  чувствовали,  что  соприкоснулись  с
врагами Закона и Порядка -  доступная,  но  не  вполне  удовлетворительная
замена адюльтерам, которые - увы! - остались в прошлом.  Тун  для  каждого
находил несколько слов, не переставая улыбаться одними  губами:  лицо  его
оставалось непроницаемым, кроме тех моментов, когда он останавливал взгляд
на какой-нибудь девушке или обозревал ее  спутников.  Маркэнд  оказался  в
окружении группы Торилла. Молодая женщина, укутанная до  горла  в  зеленую
пелерину, с черными волосами, низко спускавшимися на лоб и  щеки,  увидела
его, и он  ей  поправился.  Маркэнд  почувствовал  на  себе  ее  взгляд  и
обернулся; она слушала Докерти  и  смотрела  на  Маркэнда.  Ее  кожа  была
иссиня-бледной  в  неверном  свете  ламп.  Едва  заметным  движением   она
коснулась руки Торилла.
   - Я не расслышал вашего имени, друг мой, - склонил свою крупную  фигуру
поэт.
   - Маркэнд.
   - Прошу вас познакомиться: миссис Ленк.
   - Поедемте с нами, - сказала она. - У меня в доме маленький вечер.
   Маркэнд колебался, думая о Леймоне.
   - Вы не один?
   - Я здесь с... одним молодым поэтом из Канзаса.
   - Чудесно! Разыщите его - и едем! - В ее мягко  звучавшем  голосе  была
резкая нота; она придавала ему чувственный оттенок.
   В машине Маркэнд сидел рядом с этой женщиной. Другую женщину, слева, он
не замечал. Ночь пахла сажей и зеленью; очертания домов расплывались; даже
паровозное депо  -  грохот  стали  и  рев  пламени  -  казалось  легким  и
прозрачным в этой разгульной апрельской ночи - все как-то изменилось из-за
женщины рядом с Маркэндом, касавшейся его своим телом.
   Миссис Ленк побежала наверх, оставив их  в  холле.  Молодой  человек  в
визитке, белокурый и приветливый, завладел Маркэндом и Леймоном (в  машине
Леймон сидел возле шофера).
   - Я - Лейтон Ленк.
   - Мое имя - Дэвид Маркэнд. А это - Сидней Леймон.
   - Очень рад вас видеть в нашем доме. Пройдемте наверх.
   Дом был старый, просторное и уютнее особняков Манхэттена  (дома  Антони
Дина, например). Выстланная ковром лестница с изящно  изогнутыми  перилами
вела в увешанный портретами верхний холл. В салоне человек  десять  гостей
стоя пили из высоких бокалов и закусывали сандвичами. Ленк снова подошел к
Маркэнду:
   - Откровенно сказать, вы меня поставили в тупик, сэр. Вы не  похожи  на
всю эту публику из банды Тед. Тед - это  моя  жена.  Все  больше,  знаете,
художники, и писатели, и анархисты-профессора. Вы как-то не похожи на них.
И не похожи на жителя Нью-Йорка.
   Маркэнд улыбнулся.
   - Серьезно, чем вы занимаетесь? - Ленк  рассмеялся.  -  Я,  видите  ли,
юрист, хоть и Ленк. (Теперь Маркэнд догадался, кто хозяин  дома:  один  из
владельцев "Ленк и Кo", известной в  консервной  промышленности  чикагской
фирмы.) Мне, как юристу, свойственно задавать вопросы.
   - Я могу сказать вам, чем я занимался, - сказал Маркэнд.  -  Пятнадцать
лет я работал в табачном деле "Дин и Кo"... затем -  ОТП.  Потом  это  мне
надоело. С тех пор я перепробовал немало занятий: редакция газеты,  стойка
бара, даже политика, а больше всего - слонялся без дела.
   - О! - Ленк отшатнулся. - Все-таки, значит, вы сумасшедший, как  и  вся
свита Тед.
   Торилл, Докерти и Лев рассеянно поклонились Маркэнду и продолжали  свою
беседу. Среди незнакомой публики был один пожилой человек, ростом не  выше
пяти футов с небольшим; в его лице  семита  выражение  силы  сочеталось  с
такой печальной нежностью, что  Маркэнд  не  мог  отвести  от  него  глаз.
Незнакомец поймал взгляд Маркэнда, заметил, что тот стоит совсем  один,  и
подошел к нему.
   - Моя фамилия Стайн, Оскар Стайн. Я - отец миссис Ленк.  Не  хотите  ли
чего-нибудь выпить?
   Они прошли в дальний угол длинной комнаты, где  дворецкий  и  горничная
прислуживали у переносной стойки. Стайн  взял  минеральной  воды.  Маркэнд
попросил пива.
   - Вы давно знакомы с моей дочерью?
   - Да, - сказал Маркэнд. Пиво было превосходно: настоящее пльзенское.
   - Ах, так вы старые друзья? Странно, что я никогда вас не видел.
   - Я сам не знаю, почему я сказал "да", мистер  Стайн.  Думал  о  чем-то
другом. С вашей дочерью я познакомился только сегодня.
   Докерти подошел за очередной порцией виски.
   - Хелло, Стайн! - сказал он, и что-то в  его  голосе  внушало  мысль  о
жестокости.
   - Хелло, мистер Докерти! Говорят, вы становитесь прославленным поэтом.
   - Да, собственно, пора бы. Я пишу стихи уже двадцать лет. Но  я  что-то
не замечаю своей славы.
   - Но-но! Я видел ваш портрет  и  целую  страницу,  посвященную  вам,  в
воскресном выпуске "Трибюн". И потом, Теодора читала  мне  вслух  одну  из
ваших поэм. - Стайн содрогнулся. - Должно быть, она очень хороша; это было
что-то ужасное.
   К стойке упругой поступью  приблизился  грузный  человек  в  мешковатом
пиджаке и взял из рук горничной стакан неразбавленного виски.
   - Что ж, Стайн, - сказал он, - поэзия должна быть правдива, не так  ли?
А правда всегда ужасна.
   - Логично, во всяком случае,  -  засмеялся  Стайн.  -  Познакомьтесь  с
мистером Маркэндом из Нью-Йорка, Мэт. Мистер Мэтью Корнер.
   Маркэнд спросил:
   - Вы - адвокат Мэтью Корнер?
   - Он самый, сэр.
   - Мэт - величайший пессимист в мире, - сказал Стайн. - И до чего же ему
хорошо жить на свете, не ожидая от жизни ничего хорошего!
   - Идемте,  -  сказал  знаменитый  друг  рабочего  движения  и  любитель
безнадежных процессов, беря Маркэнда под руку.  -  Вернемся  к  остальным.
Сядем в кружок и побеседуем  на  эту  тему.  Девушка!  -  обернулся  он  к
франтоватой горничной. - Вы и ваш друг, следите за тем,  чтобы  стаканы  у
нас были полны.  Мы  здесь  долго  просидим.  И  смотрите,  не  смешивайте
напитки. Кто начал с пива, пусть пиво и пьет, кто взялся за  виски,  пусть
уж не отступается  от  виски.  Вот  в  чем  секрет  успеха  и  счастья:  в
постоянстве. Невелика разница,  к  чему  вы  привержены  от  природы  -  к
горькому ли пиву, к крепким ли напиткам, к сладкому ли лимонаду, - лишь бы
вы не меняли своего вкуса. - Он удобно  развалился  в  кресле,  и  к  нему
прильнула золотоволосая девушка, глаза которой  открыто  говорили  всем  о
том, что она его обожает; по другую сторону устроилась у его  ног  средних
лет валькирия викторианской эпохи и эффектно раскинула ни полу свое пышное
платье, позвякивая украшенными камнями серебряными побрякушками; это  была
Джейн Ладлоу, чьи романы расходились десятками тысяч экземпляров.
   - Не согласен, - сказал Лесли Лев. -  Постоянство  скучно,  а  скука  -
величайшая  из  неудач.   Однообразие   в   пище   свойственно   животным.
Какая-нибудь корова или овца изо дня в день ест одно и то же. Немало людей
- и мужчин и женщин - живут точно так же. Человек исключительный постоянно
нарушает свои привычки или никогда их не приобретает. То,  что  он  делает
сегодня, всегда противоречит тому, что он делал вчера; и если он пьет,  то
смешивает различные напитки.
   -  А  кто  вам  сказал,  черт  подери,  -  загремел   Корнер,   -   что
и