телу.  Мужчина,
находящий блаженство в теле женщины... такая мысль была  неприятна  Томасу
Реннарду, потому что он не хотел этого тела. Он мог  купить  эту  девушку,
пятьдесят таких, как она; он не хотел их. И это  было  самое  горькое:  не
знать  предела  власти  и  быть  ограниченным  в  желаниях.  Ни  разу   он
по-настоящему не хотел тела женщины. О, и ему было знакомо это волнение  в
дни  юности,  когда  он  не  понимал  тщеславных  побуждений   и   смутной
биологической потребности, заставлявших его добиваться женщины. Позднее он
обратил свою страсть на юношей, с телами нежными и гибкими. Но он не желал
их. А его потребность, его наслаждение было в  том,  чтобы  желать.  Жизнь
сладка,  когда  желаешь  ее,  хотя   желание   сокрушает   ее.   Сокрушать
препятствия, нищету, врагов - вот в чем радость. Но нужно  желать.  Пол  -
самый глубокий и темный, самый  лучезарный  источник  желаний.  И  Реннард
прошел мимо него!
   - Спокойной ночи, сэр, - сказала Мей Гарбан.
   - Спокойной ночи, патрон, - сказал Гейл Димстер.
   Реннард знал, что будет потом. Они  забудут  корректность,  приблизятся
друг к другу, сорвут благопристойные  одежды;  будут  лежать,  разбитые  и
смятые экстазом...
   - Спокойной ночи, - сказал он довольно кисло и остался наедине с собою.
   ...Сдержанная роскошь комнаты. Лампы под потолком в чашах  из  светлого
фарфора, оправленные никелем; удобные мягкие кресла, розовые  с  серебром;
изящная резьба по ореховому дереву; шелковые драпировки на окнах. - Я могу
покупать по двадцати таких комнат каждый  день  своей  жизни.  Жизнь...  В
Европе  смерть.  Города  разграблены,  текут  реки  крови,   изуродованные
человеческие тела глушат траву на полях. Война.  И  мирная  жизнь  тоже  в
чем-то зависит от войны. Все счастливы. Нужно обо всем этом  подумать.  Но
времени не хватает, я слишком занят. Изуродованные тела попросту не идут в
счет. Люди стремятся к войне, словно им не терпится превратиться в  калек,
словно это  -  величайшее  благо.  В  Вашингтоне  так  и  бродит,  готовая
прорваться, потребность действия. Если поближе приглядеться к войне, она -
ад. Если  вплотную  приглядеться  к  Вашингтону,  он  безобразен.  Бог  не
замечает деталей.
   Реннард зевает  и  мысленно  пересчитывает  всех  властителей  объятого
войной мира, с которыми ему пришлось встретиться и делать дела. Сенаторы с
носорожьими мозгами, вязнущие в награбленном  добре  и  болотце  страстей;
агенты  иностранных  государств,  охотящиеся  за  займами  и  американской
благосклонностью; трусы, изо  всех  сил  цепляющиеся  за  свои  насиженные
"теплые" местечки, потому что они так запуганы и так холодны, что только в
этом лживом мире "международных отношений" для  них  и  возможна  жизнь...
Каких там, к черту, международных!.. Редакторы, министры,  государственные
деятели, законодатели общественного мнения, брызжущие патриотизмом...  все
они лишь сводники, поглощенные заботой о собственном брюхе. И все  же  мир
дышит здоровьем, мир говорит:  хорошо!  Бог  говорит...  Бог  не  замечает
деталей.
   Вот Америка шумно требует, чтоб и ее подпустили к кровавому  пиршеству.
Америка говорит: "Я тоже могу купить войну. Мне есть чем заплатить. У меня
есть горы металла, которые можно уничтожить. У меня есть миллионы людей  с
добрыми сердцами, которые можно испепелить ненавистью, с крепкими  телами,
которые можно сжечь в огне".
   Реннард разделся. Половина пятого. Нужно спать. Напряжение дня, полного
действия, теперь не давало ему  заснуть.  Он  знал,  что  несколько  минут
размышления, когда он будет уже в постели, освободят его от власти  дня  и
навеют сон. Размышляя перед сном, Реннард не старался найти истину  -  для
этого не было времени, да и цель этих  размышлений  другая:  навеять  сон,
дать отдых голове, чтобы весь следующий день можно  было  снова  заполнить
действием. Он погасил лампу на столике у кровати. Сквозь гардины проникала
ночь Вашингтона,  смешанный  гул  электрической  энергии  и  человеческого
утомления. Вашингтон спокойно спал в своей теплой постели интриги и войны.
Почему, спрашивал Реннард у тьмы, война делает людей счастливыми?  Большие
города на Востоке полны запаха  приближающейся  войны.  Что  же,  война  -
оргазм?.. свершение?.. Смутно Реннард почувствовал, что  сейчас,  лежа  на
полотняных простынях постели,  он  ухватил  кончик  истины.  -  Счастье  в
свершении. В мире, объятом войной, находит свершение мир, живущий в покое.
Годы покоя привели к этому  торжеству  смерти.  Люди  торгуют  сердцами  и
руками таких же, как и они, людей, люди любят, и любовь их  -  ложь;  люди
крадут и убивают, прикрываясь милой старозаветной ложью; люди создают свои
установления... семью, церковь, государство, торговлю... на основе рабства
и лжи. Свою  разрушительную  деятельность  люди  называют  мирной  жизнью,
называют цивилизацией,  называют  любовью.  И  наконец,  люди  придают  ей
реальность, назвав ее Войной. Экстаз войны? Экстаз, рожденный тем, что все
мы наконец прикоснулись к истине, стали жить сознательно в мире, созданном
нашими поступками за сотни лет... - Глаза Реннарда закрылись. Сон  близок.
Он  видит  негнущуюся  фигуру  Вудро  Вильсона.  Президент   в   облачении
проповедника ведет толпу людей в бой. Его жесткие губы, которые знали одну
лишь  ласку  -  ласку  честолюбия,   произносят:   "Мир,   Справедливость,
Милосердие". Люди, идущие за президентом, наги; у них тела  волков,  гиен,
шакалов, тапиров, муравьедов... есть несколько тигров и пантер. Но  головы
на звериных туловищах человечьи, и все на одно лицо: лицо Гейла  Димстера,
розовое,  изысканно-вежливое,  бесконечно  повторенное,  обращено  оно   к
облаченному в черное вождю. "Спасем  мир  для  демократии,  -  поет  Вудро
Вильсон. - Вперед, христианские солдаты, спасем мир для Гейла Димстера". И
звериные тела, разгоряченные кровавой похотью, ползут вперед.  -  Все  это
мираж, - говорит себе Реннард, засыпая. - Я ничего не  знаю.  Искалеченные
мужчины, растерзанные женщины - все это не  значит  ничего.  Единственное,
что реально, - это земля...  в  едином  порыве...  мчащаяся  к  Свершению.
Лишился ли ты обоих глаз или нажил миллион долларов - это все равно, и это
ничего не значит. И в том и в другом случае ты  в  счет  не  идешь.  Ты  -
только частица Свершения.
   Он почти совсем спал, но  еще  боролся  со  сном:  он  хотел  еще  дозу
сладкого наркотика размышлений. Он зажег лампу у кровати.  Доска  столика,
на котором стояла лампа, была сплошным куском зеркала. Реннард нагнулся  и
посмотрел на себя. - Я не лишился глаз. Я здоров я  благополучен.  Почему?
Может быть, потому, что я - один из истребителей! Вот оно! Либо ты один из
истребленных - тогда тебя засыплет окровавленной  землей  окопа.  Либо  ты
один из истребителей - тогда бог засыплет тебя золотом.
   Он смотрел вниз, на свое лицо в зеркале, все еще  в  полусне  он  видел
свои пустые и горящие глаза и говорил вслух: - Бог... бог... - Потом: -  Я
не верю в бога. Не больше, чем Конниндж...  Дэви  верит.  Один  Дэви...  -
Вдруг им овладела усталость. Он подумал  о  том,  что  предстояло  сделать
завтра. - Не слишком много, слава богу... - Он погасил лампу и заснул.


   Трава, колышимая ветром, задела яйцо Маркэнда, и он проснулся; от земли
шея густой запах, серое небо окрашивалось  солнечной  синевой.  Он  встал;
боль заставила его все вспомнить, и воспоминание заставило  его  забыть  о
боли.
   Он лежал в котловине, на склоне горы; внизу шла  дорога,  огибая  поле,
похожее на арену античного цирка; дорога спускалась и поднималась к северу
и к югу, уходила за цепь холмов. Маркэнд встал, не ощущая своего  тела,  и
медленным шагом пошел к полю. Он увидел путаницу следов,  увидел  кровавое
месиво грязи на земле; он дошел  до  конца  поля,  где  торчал  голый,  не
заросший травой бугор. Здесь,  под  свеженасыпапной  землей,  лежали  тела
Джона Берна и Джейн Прист. Он стоял  над  их  могилой  и  думал  о  них  с
завистью. - Я жив. - Он смотрел в ту сторону, где скрылись исчадия ада.  -
Нет, это не исчадия ада, это  люди,  такие  же  живые,  как  и  ты.  -  Он
посмотрел в противоположную сторону. Все, что произошло ночью, он знал так
хорошо, как  будто  своими  глазами  все  видел.  Они  изувечили  Берна  и
застрелили его; он знал  это,  хотя  и  не  слышал  звука  выстрелов.  Они
изнасиловали Джейн и задушили ее: он видел темный клубок человеческих тел,
склонившихся над нею. Они зарыли их в  землю,  зарыли  в  землю  истину  и
красоту, а сами ушли, чтобы продолжать Жить. - Я жив... - Маркэнд медленно
шагал по дороге, ведущей на север.
   Солнце все время было у него справа, пока он не дошел до  города.  -  Я
хочу есть. - Это поразило его. В кармане  у  него  все  еще  лежала  пачка
банковых билетов, и это обрадовало его и удивило. Он вошел в  ресторан,  и
негр с тремя красными шишками на носу подал ему еду.
   И он ел, он продолжал жить, он шел все дальше на север.
   Весь день он удивлялся тому, что продолжает жить. Когда из-за  поворота
на него вдруг вылетел грузовик,  он  отскочил  в  сторону,  чтобы  его  не
раздавили. Когда нежаркое зимнее солнце приятно пригрело его, он уселся на
изгородь и подставил свое тело его лучам. Когда он испытывал голод, он ел.
Когда спустились сумерки, он нашел себе ночлег и уплатил за него  четверть
доллара женщине, у которой рот был перекошен и  с  одной  стороны  доходил
почти до уха, а в глазах просвечивала исстрадавшаяся душа. И  долго  спал.
Все это поражало его.
   Проснувшись, он понял, что должен умереть. Истерзанные тела его  друзей
стояли у него перед глазами; чувство дружбы наполнило его  всего,  чувство
настолько сильное, что не осталось места для горя, тоски или сомнения. - Я
с вами... Я должен умереть... - Но он продолжал двигаться к северу.  Снова
стало холодно, и он пробирался сквозь снег по дороге, нависшей  над  узкой
долиной; по одну сторону вздымалась гора, где утесы  и  сосны  пробивались
сквозь снег, по другую -  был  засыпанный  снегом  провал,  где  виднелись
мельница и черный ручей. Сознание его оставалось смутным, но тело само  по
себе двигалось быстрее, стремясь согреться. Ему стало теплее, и  вдруг  он
поглядел вверх и увидел, что синие сосны над обрывом отбрасывают  багровую
тень, и над ними мягко тускнеет иссиня-серое небо: мир  был  прекрасен.  -
Это ложь, - сказал он и не пожелал ни видеть красоту,  ни  хотеть  увидеть
ее. - Я должен умереть... - Немного спустя  он  подошел  к  перевалу,  где
гнездилось несколько домиков, и  увидел,  как  долина  устремляется  вниз,
среди скал, нависших грозовой тучей, и как мягко в ней стелется  снег;  но
солнце пробилось сквозь предвечерний  туман,  и  долина  стала  розовой  я
шафранно-желтой. - Все это обман, - говорил он себе, - все это  мне  ни  к
чему, потому что я должен умереть. Джон Берн и Джейн - вот в  ком,  истина
истины, вот в ком истина красоты... И снова он видел их истерзанные тела.
   Он подошел к торчавшему в снегу на сваях домику  из  некрашеной  сосны.
Над входом была вывеска: "Универсальный магазин".  Он  вошел.  В  комнате,
прижавшись к печке, сидел человек; когда он поднялся,  расправил  плечи  и
взмахнул руками, он стал похож на гигантскую птицу, и  его  птичья  голова
почти коснулась  потолка.  Его  глаза  -  глаза  старика  -  сверкнули  на
пришельца.
   Маркэнд положил на прилавок доллар.
   - Я хочу  передохнуть  здесь  немного.  Я  не  хочу  никого  беспокоить
разговорами и не хочу, чтобы меня  беспокоили.  Но  если  у  вас  найдется
виски...
   Старик взял доллар, прошел в  глубь  комнаты  и  вернулся  с  бутылкой,
кувшином воды и стаканом. Затем он вышел во внутреннюю дверь.
   Маркэнд присел на ящик у печки и проглотил стакан бесцветного  пламени.
- Я должен умереть... Я должен перестать бороться со смертью... Я не  могу
жить... - Он вылил остаток из бутылки в стакан.
   Глаза его наполнились слезами,  от  выпитого  виски  у  него  в  голове
прояснилось, и он ощущал теперь тупую боль в животе; но, казалось, сейчас,
когда он ощутил эту боль, она причиняла ему меньше  страдания.  Как  будто
теперь, с прояснившейся головой, он понимал эту боль и мог ее не  бояться.
Он сидел, расслабив все мышцы, слезы текли из его глаз, и он был счастлив.
Он не мог понять, потому ли он плачет, что должен умереть, или потому, что
счастлив и не  хочет  умирать.  День  близился  к  концу.  Жалкие  товары,
разложенные на полках, банки  с  консервами,  мелкая  галантерея,  игрушки
уходили куда-то в тень. Старик возвратился, держа в руках фонарь, поставил
его на прилавок. Маркэнд вынул еще доллар.
   - А нельзя  ли  мне  тут  переночевать  сегодня?  Может,  и  виски  еще
найдется, чтоб не было скучно одному?
   Старик сказал:
   - Пожалуй, - положил доллар в карман и вышел.
   Маркэнд  вдруг  подумал:  -  Я  говорю  их  языком  -   языком   убийц,
насильников.
   Старик принес еще одну бутылку и одеяло, которое он бросил на пол перед
Маркэндом. Он открыл печку, подбросил в нее  угля  и  указал  Маркэнду  на
ларь, где хранился уголь; потом протянул длинную руку и, сняв с полки пару
жестянок с консервами, поставил их на прилавок возле бутылки. После  этого
он закрыл дверь на засов и ушел к себе. Маркэнд наполнил свой стакан.
   Не притронувшись к виски, он поставил  его  у  своих  ног.  Голова  его
кружилась, описывая необъятный и медленный круг, подобно земному  шару,  с
быстротой, недостаточной, чтобы затуманить зрение; и он ясно видел  тяжкую
боль в животе. - Они не убили меня. Рана несерьезна.
   Больше пить ему не хотелось. Он толкнул стакан ногой и опрокинул его. -
Мне нелегко умереть. Я слишком одинок даже для того,  чтобы  быть  убитым.
Быть может, потому что я уже мертв... - Он неподвижно глядел  на  разлитое
по полу виски.
   Он был одинок, страшно одинок; в его сознании брезжила лишь одна мысль:
вокруг пустота, он совсем один... Это было непереносимо.  Одинокая  точка,
которая  была  Маркэндом,  влекомая  силой  притяжения,   понеслась,   как
метеор...  к  убийцам,  убившим  Джона  Берна,  к  насильникам,  похотливо
столпившимся вокруг Джейн.
   - Отчего я говорил с этим человеком языком, которым говорите вы?
   "Оттого, что мы живы и ты тоже хочешь жить".
   - Нет.
   "Ты хочешь жить".
   - Нет!
   "Ты хочешь жить".
   - Разве нет иной жизни?
   "Отчего же нет? Попробуй-ка поищи. Не очень-то вы ее нашли".
   - Берн и Джейн...
   "Умерли. А ты хочешь жить. Мы - насильники и убийцы, - мы живы".
   - И больше нет никого?
   "Больше нет никого".
   Маркэнд вскочил: он вдруг почувствовал себя сильным.  Он  вскрыл  ножом
банку солонины, жадно проглотил ее содержимое и снова опустился у печки.
   - Да, конечно, я хочу жить, - громко сказал  он.  -  Но  что-то  должно
умереть.
   Он видел комнату, дымчатый нимб вокруг фонаря.  За  окном  расстилалась
долина, высилась гора в безмолвии зимы.  Он  чувствовал  свою  близость  к
засыпанным снегом домам, к утесам, торчавшим над соснами; ему принадлежали
звезды, мерцавшие сквозь снег. В комнате рядом спал старик, он слышал  его
дыхание; старик тоже был близок ему... Пусть старик узнает.  Поговорить  с
ним об этом, об откровении, забрезжившем в ночи, - и все  станет  проще...
Маркэнд вскочил на ноги, схватил фонарь, бросился к двери; дверь подалась.
   - Вставайте! Я должен вам рассказать...
   Старик был не один. Маленькую комнатку почти целиком заполняла огромная
кровать, окно было затворено, воздух спертый и холодный; на подушке  рядом
с головой старика лежала  светловолосая  голова  девушки.  Она  проснулась
первой и повернула к Маркэнду лицо. Потом старик тоже раскрыл свои красные
глаза на свет фонаря.
   - Слушайте! - крикнул Маркэнд;  он  торопился,  боясь,  что  откровение
исчезнет. - То, что я должен сказать вам, очень важно. Не гоните  девушку:
пусть она тоже слушает... Я - насильник и убийца. И вы - тоже. И это  дитя
- тоже. Мы все насильники и убийцы. Но это ничего не  значит.  Вот  что  я
хочу вам сказать. Можете теперь  жить  спокойно  и  счастливо.  Можете  не
чувствовать за собой вины. Можете не молить бога  о  прощении  грехов.  Мы
насилуем и убиваем. Это так. Но мы сами - во всем,  мы  все  -  одно,  вот
почему это ничего не значит.
   Старик хотел сбросить одеяло, но девушка остановила  его,  положив  ему
руку на плечо (тогда Маркэнд понял, что она - жена его).
   - Вы не понимаете, - сказал Маркэнд, - но вы должны  понять.  Когда  мы
будем знать, что убийцы - мы сами и убитые - мы сами, тогда изнасилованная
красота возвратится и убитая истина возвратится...
   Девочка-жена  выскользнула  из  постели  и  подошла  совсем  близко   к
Маркэнду. На ней была одна домотканая сорочка.  Ей  было  лет  пятнадцать;
волосы тяжелыми светлыми косами падали на ее худые плечи.
   - Вот я, - сказал Маркэнд. - Я ушел из дому. О, очень давно! Я  повсюду
сеял горе, я дышал горем. Моя жена умерла... нет, она жива,  это  мой  сын
умер... Тони. И Стэн тоже умер. И Тед: она убила себя, потому что я не мог
дать  ей  то,  чего  она  хотела.  А  теперь  вот  убили  Берна,  и  Джейн
изнасиловали и убили. Я хотел тоже умереть. Но сейчас я понял...
   Девушка, стоя совсем рядом с ним, протянула руку, чтобы взять фонарь.
   - ...умирать вовсе не нужно. Я сам - насильник и убийца. И те,  кого  я
уничтожил, - тоже я сам. Вот в чем истина. Мы  все  -  одно.  То,  что  мы
причиняем друг другу, мы причиняем самим себе. Поэтому можно жить.
   Она взяла у него фонарь и свободной рукой втащила Маркэнда  в  комнату,
подальше от двери. Она высоко подняла фонарь и посмотрела на него.
   - Вы устали, - сказала она. - Ой, да вы  весь  в  крови!  Сядьте-ка  на
кровать.
   Девушка поставила фонарь на пол и вышла из комнаты; потом  вернулась  с
тазом воды и полотенцем. Она расстегнула Маркэнду  пуговицы  и  стянула  с
него рубашку. Он молча помогал ей.
   Грудь и живот Маркэнда были покрыты запекшейся кровью. Он  сидел  голый
на краю высокой кровати, и она спокойно обмывала его  раны.  Старик  лежал
под одеялом и смотрел на них.
   - Ну, по-моему, ничего опасного, - сказала она  и  вытащила  из  комода
ночную сорочку из домотканого полотна.
   Маркэнд  все  еще  не  произнес  ни  слова,  изумленно  глядя  на   эту
женщину-ребенка, как будто ее поведение просто  и  безыскусно  говорило  о
том, что ему так мучительно хотелось высказать.
   Она помогла ему надеть сорочку, слишком тесную для него.
   - Уж очень он измучен, - проговорила она, не поворачиваясь  к  мужу.  -
Нельзя, чтоб он там спал, на холодном полу. Придется ему лечь с нами.
   Старик кивнул.
   - Гаси огонь, - сказал он сонным голосом и пальцем указал  Маркэнду  на
постель рядом с собой. Девушка в темноте взобралась на кровать и  улеглась
по другую сторону своего мужа.
   Маркэнд лежал на спине с открытыми глазами; рядом он чувствовал длинное
высохшее тело старика, а за ним  -  свежее  тело  ребенка.  От  темноты  и
дыхания воздух в комнате был густой и тяжелый.
   У Маркэнда закружилась голова; он уже не  лежал  на  кровати  рядом  со
стариком и с ребенком  позади  старика.  Он  лежал  вниз  головой  на  дне
сгустившегося мрака, и над ним, касаясь его, было высохшее тело  старости,
и над ним, отделенное от  него,  было  свежее  тело  юности.  Ребенок  был
недостижимо далек, как рождение, скрытое за  смертью.  И  все  же  ребенок
принадлежал ему, и увядшее тело старика принадлежало ему, как принадлежали
ему недоступные звезды, угаданные  им  за  снежной  пеленой.  И  все  трое
вращались медленно и мерно, точно  созвездие,  неизменное  в  расположении
своих частей: свежая юность ребенка всегда наверху, Маркэнд внизу, а между
ними иссохшая, мертвая старость.
   От движения голова Маркэнда кружилась все сильнее; к  горлу  подступала
тошнота, но он преодолел ее; он не противился тому, что лежит внизу и  что
ребенок так далек; он не противился наступившей  черноте  и  прикосновению
увядшего тела старика... Потом он уснул.
   Когда он