ры.
   - Мы едем на юг. Ты доволен?
   Маркэнд закрыл глаза.
   - Вы будете работать, сэр, - сказала она. -  Вы  будете  учиться.  Твоя
беда в том, что ты слишком мало знаешь. Ты человек крупного  калибра,  всю
свою жизнь вращавшийся в мелкокалиберном мире.  Да,  я  подразумеваю  твое
дело и твою семью... Я подразумеваю - все.
   Она рукой повернула к себе его лицо; ему пришлось открыть глаза.
   - Маркэнд, ты меня совсем не любишь?
   Он позволил ей поцеловать его в губы.
   - С тобой взбеситься можно!.. Что же ты - свою жену любишь?
   Теперь его глаза смотрели мимо ее глаз.
   - Маркэнд, что случилось с тобой, когда ты работал на бойнях?  Помнишь,
мы один раз виделись до того, и я влюбилась в тебя в тот вечер.  Но  когда
мы встретились опять, ты был совсем другой. Иногда я... иногда ты внушаешь
мне такое чувство, будто я полюбила  одного  человека,  а  живу  теперь  с
другим.
   Он перевел взгляд и увидел ее.
   - Скажи мне, - повторила она, - что случилось?
   Ей захотелось кричать от его молчания. Она вспомнила своего отца.
   - Я научу тебя говорить, - сказала она.



5. ЗАЛИВ

   Люси  -  типичное   селение   южной   Алабамы.   Оно   расположено   на
северо-восточном берегу бухты Мобил, близ  дельты  многих  рек...  Тенсоу,
Мобил, Томбигби, Алабама. На красных неподатливых землях  близ  болотистых
вод растут бледно-зеленые кипарисы, темно-зеленые виргинские  дубы,  серые
мхи. Цвет хижин - цвет  времени  года,  их  ритм  -  ритм  жизни  пахарей.
Концентрические  волны  глинозема,  лесов  и   хижин   сомкнулись   вокруг
населенного белыми Люси. Селение стоит на берегу, по ту сторону  бухты,  и
красная земля еще проглядывает местами, но окраска и железные крыши  домов
стерли следы времен года.  Белые  жители  Люси  горды.  Им  и  присным  их
принадлежат красные земли  черных.  Им  принадлежат  лес  и  лесопилка  на
окраине городка и фабрика, с которой мебель  в  крестьянском  вкусе  морем
отправляют  на  север.  Им  принадлежат  три  церкви,  аптека,   несколько
мануфактурных лавок, окружной суд (светлое дерево и деревянные колонны под
мрамор) и тюрьма. Есть в городке  даже  публичная  библиотека,  в  которой
целые полки мемуаров и романов времен Конфедерации  покрываются  пылью  на
глазах у пожилой  девицы,  родственницы  генерала  Ли,  фамильная  усадьба
которой разрушилась под напором взбунтовавшихся роз, молочая и олеандров.
   Гордые  жители  Люси  несут  одно  общее  бремя,   которое   по-разному
сказывается на всех. Из мужчин одни - высокие, худые и бледные,  другие  -
цветущие, с бычьими шеями и торчащими животами. Женщины тоже  двух  типов:
чаще всего встречаются  сухопарые,  у  которых  губы  водянисты,  а  груди
отвисают, едва созрев, у других - невысокая фигура склонна  к  полноте,  а
волосы струятся ярким золотым или каштановым потоком. Эти женщины - лучшие
умы города; но они значительно уступают числом своим слаботелым сестрам, в
которых мысль - только эхо, а чувства  -  лишь  мутный  отстой  зависти  и
злобы, и мужчинам, чей дух и разум придавлены общим бременем.
   Это бремя видно на глаз; ярус за ярусом красноватой земли оно  восходит
к северу, к западу, к востоку от бухты. Оно едино, но  состоит  из  многих
частей; оно - это множество мелких ферм, обрабатываемых испольщиками,  это
хлопковые и  табачные  плантации,  это  промышленные  городки,  где  уголь
превращается в энергию и железо - в сталь. Имя этому бремени - Негр. Бремя
это неизменно - в добрые времена и в худые. Его  не  уменьшить  ни  тюками
хлопка  на  палубах  британских  судов,  ни  клубами  табачного  дыма  над
французскими окопами. И нет передышки, нет  облегчения  от  этого  бремени
жителям Люси. Это бремя  долга  -  духовного,  эмоционального,  денежного.
Мужчины, женщины и дети Люси унаследовали этот долг от предков и  называют
его наследием своей страны и своей культуры. Они гордятся своим бременем и
называют его всяческими традиционными именами, тем  делая  еще  тяжелей  и
мрачней. Они говорят городским  трущобам  и  фермам  в  низине:  "Мы  ваши
хозяева". И Негр отвечает им: "Все дела наши  и  наша  боль  да  падут  на
головы ваши". Те говорят: "Мы лучше вас", а Негр им в ответ:  "Так  несите
же нашу бедность". Те: "Мы не хотим смешиваться с вами. Ваш цвет  -  пусть
он будет вашим отличительным знаком". А  Негр  в  ответ:  "В  нашем  цвете
собраны все краски мира - зелень молодой поросли, краснота суглинка,  синь
небес, золото солнца. А в вашем - только белое,  то,  что  остается  после
всего, то, что есть - смерть". Те говорят: "Мы не будем  любить  вас,  как
братьев". И Негр отвечает: "Вы будете нас бояться".


   Немного  севернее  селения  Люси  есть  старый  парк  в  триста  акров,
известный со времен креолов как поместье Войз. В конце прошлого  века  два
молодых брата Войз жили со своей  сестрой  Эмили  и  с  полудюжиной  слуг,
потомками рабов, в замке с высокой колоннадой, которая медленно гнила  под
плющом, сорняками и диким виноградом. Их  отец,  полковник  Джастин  Войз,
адъютант Джексона Каменная Стена в войну  между  Севером  и  Югом,  дважды
губернатор Алабамы, -  умер;  мать,  происходившая  из  лучших  креольских
кругов и Луизиане, умерла еще при рождении Эмили. Юноши, иступив  в  права
наследства, переехали в Новый  Орлеан,  где  они  могли  дать  волю  своей
склонности к пьянству, азарту и  темнокожим  девушкам.  Старший  заразился
сифилисом и покончил с собой; младшего  убили  в  публичном  доме.  Эмили,
которая уехала одновременно с братьями, но  только  в  Нью-Йорк,  и  вышла
замуж за блестящего адвоката, по  фамилии  Болтон,  в  двадцать  пять  лет
оказалась единственной владелицей поместья Войз. Муж  вскоре  ее  оставил.
Она принадлежала к типу невысоких полных женщин, с мускулатурой достаточно
крепкой, чтобы поддерживать пышную грудь; черные волосы  росли  непокорной
гривой; черные глаза  были  бархатно-мягки  и  смелы.  Эмили  Болтон  была
бурного нрава, красива и неряшлива. С детства она  любила  хорошие  книги;
они внушили ей интерес к психологии и педагогике,  который  с  годами  все
возрастал. С помощью небольшого наличного  состояния,  оставшегося  ей  от
войзовских капиталов после уплаты долгов, сделанных братьями, она добилась
развода, получила право полной опеки над маленькой дочерью и на год уехала
в Италию работать у Марии Монтессори.
   Она вернулась с твердым решением основать  школу  в  новом  духе.  Акры
поместья Войз были к  ее  услугам,  но  не  было  необходимых  денег.  Она
принялась охотиться за долларами и добыла их с легкостью, которая ей самой
показалась  удивительной.  Ее  книга,  где  она   излагала   свою   теорию
"свободного воспитания", смесь из Толстого,  Бергсона,  Монтессори,  Генри
Джорджа  и  Джона  Дьюи,   была   распродана   мгновенно   и   без   конца
переиздавалась. Она умела покорять аудиторию и объехала всю страну. Но  ей
никогда не удавалось собрать достаточно денег, и перерывы между  поездками
редко длились больше двух-трех недель.  Школа  в  Люси,  или  Школа  Эмили
Болтон (официально она называлась Школа нового мира), прославилась; но  ее
основательница редко бывала в ней. Она была слишком  занята  прославлением
своей школы и оплатой долгов, сделанных ради нее, чтобы  самой  руководить
делом; слишком занята, чтобы по-прежнему  читать  книги;  слишком  занята,
чтобы уделять время и внимание собственной дочери. Школа  и  девочка  были
вверены  учителям,  которых  Эмили  Болтон  подбирала  по  интуиции  среди
мечтательно настроенных молодых  людей  и  женщин,  в  которых  ее  лекции
встречали сочувствие. Все они готовы были "бросить  все  и  ехать  на  Юг,
чтобы послужить делу". Добрые намерения были дорогой, которая вела в Люси.
   Теодора  Стайн  встретила  Эмили  Болтон,   будучи   восемнадцатилетней
студенткой Чикагского университета. В этом  неугомонном  теле,  в  котором
добрая воля била через край, еврейская девушка нашла дух, жадный, как и  у
нее самой. Вскоре Тед сделалась  основным  источником  средств  для  Школы
нового мира,  безжалостно  взимая  налог  с  друзей,  родных  и  возможных
любовников среди своего круга богатых  евреев.  Позднее,  выйдя  замуж  за
Ленка, она попыталась доставать деньги в среде консервопромышленников,  но
это оказалось труднее. Эмили Болтон полюбила Тед; приезжая в  Чикаго,  что
бывало по крайней мере раз в год, она всегда останавливалась у нее. Теперь
ей было лет сорок,  и  только  с  Тед,  которая  была  вдвое  моложе,  она
становилась простой и откровенной.
   - У вас, дорогуша моя, голова лучше  моей,  -  признавалась  она  своим
протяжным гортанным  голосом,  от  которого  Тед  вспоминались  алабамские
песни. - Я все делаю только по вдохновению.
   Лишь с Тед она говорила о себе как о женщине.
   - Уже скоро  восемь  лет  с  тех  пор,  как  я  покончила  с  последним
любовником. И я не горюю, дорогуша. Их было у меня  немного,  по  все  они
одинаковы. Заключая их в свои объятия, я чувствовала потребность  покорить
их - отнять у них мужественность. Вы понимаете, что я хочу сказать. И  мне
это всегда удавалось. А потом что? Потом лежишь и бесишься всю ночь.
   - Значит, вы никогда не испытали оргазма?
   - Нет, дорогуша, разве  только  если  я  сама  заботилась  об  этом,  -
ответила Эмили Болтон. - Но возвращаюсь к разговору об этом... как его?
   - Фрейде, - подсказала Теодора.
   - Я его использую, он мне подходит, - сказала миссис Болтон.
   - В скором времени, дорогая Эмили, никто не даст ни цента за лекцию  по
психологии или педагогике, которая не будет основана на Фрейде.
   - Отлично. - Миссис  Болтон  расправила  на  диване  свободные  складки
своего одеяния. - Продолжайте. У меня есть целый час. Расскажите мне еще о
нем.
   - В августе 1915 года в Школе нового  мира  в  Алабаме  было  пятьдесят
учеников; ни одного южанина. Их  отцы  -  адвокаты,  доктора,  профессора,
коммерсанты с Севера, у которых хватает ума, чтобы с презрением относиться
к своему занятию, и веры  в  то,  что  они  могут  оправдать  свою  жизнь,
воспитывая детей;  их  матери  читают  все  новинки,  но  не  пренебрегают
маникюром и парикмахерами. Пяти десяткам детей посчастливилось. Разве  это
не так? В огромном парке прохладно, в ручьях всегда полно лягушек и  рыбы,
и даже с наступлением зимы кипарисы  и  вековые  дубы  остаются  зелеными.
Уроки ничуть  не  докучливы.  Иногда  Сайрес  Ленни  (его  называют  Сай),
преподаватель английского языка, латыни, гражданского права,  географии  и
бухгалтерии, говорил, что знает не больше своих учеников; он  предоставлял
им додумываться обо всем самим или не додумываться вовсе, если им  угодно.
А милый старый Хорас Ганн, с остроконечной черной бородкой и вывороченными
красными губами, тот всегда говорил: "Если только вы не  взорвете  себя  и
других и не наглотаетесь яду, лаборатория в вашем распоряжении и столярная
мастерская - тоже..." Существуют,  конечно,  правила,  но  большей  частью
очень приятные. Например, до перехода в четвертую  группу  не  разрешается
читать. С книгами знакомятся позднее. Читайте деревья, и  небо,  и  землю,
говорит Лида Шарон, которая ведет группу детей моложе десяти  лет.  Сайрес
Ленни  купил  (на  собственные  деньги)  киноаппарат  и  установил  его  в
гимнастическом зале; теперь можно следить  за  похождениями  Перла  Уайта,
Фрэнсиса Бушмена и Теды Бара. Есть у школы три пони, за которыми ухаживают
мальчики, и кролики, и две лисицы, и обезьянка из Панамы, и попугаи.  Есть
большой террариум - жучки, пауки, даже тарантул. Есть  пчелиные  ульи,  из
которых достают чудесный мед.  И  конечно,  есть  огород,  где  у  каждого
школьника своя грядка, которую он пропалывает и удобряет; и в одном  конце
парка аллея густо разросшегося орешника (а дальше  высокие  ворота,  и  за
ними начинается красная земля, откуда в  сумерках  и  на  рассвете  слышно
пение негров). Школа нового мира - настоящая  детская  республика.  Сайрес
Ленни, главный учитель, знает толк в республиках: когда-то он был судьей в
Калифорний и выставляя свою кандидатуру в конгресс. Дети избирают из своей
среды старост, которые  управляют  школой;  для  всего  -  для  столярных,
строительных работ, садоводства, финансов - есть свои  отделы.  Есть  даже
пожарный отдел. Но полицейского нет, потому что  каждый  школьник  "сторож
брату  своему".  Конечно,  есть  школьный  оркестр  и  бюро   общественных
развлечений.  Только  пищу  готовят  черные,  под  близоруким  наблюдением
старого  Реймонда,  который  утверждает,  что  проделал   все   походы   с
полковником Джастином Войзом. Время,  которое  остается  после  всех  этих
многообразных занятий или просто ничегонеделания, проводится в классах. Но
и классы не такие, как везде. Просто много стульев в комнатах,  где  стены
увешаны детскими рисунками. Если хочешь, можно  болтать,  а  если  учитель
надоел или нет настроения  слушать  историю  Франции  или  выводить  бином
Ньютона, можно лечь спать - тут же в классе или в парке, под деревьями.
   По парку раскинуто много построек; одноэтажные сооружения из некрашеных
сосновых досок, вроде хижин, в которых нередко протекают крыши. Но  особой
любовью всех пользуется главное здание,  Замок,  и  только  самые  старшие
питомцы Школы нового мира удостаиваются чести занимать койку  в  одной  из
комнат верхнего этажа. Во  всех  комнатах  Замка  высокие  потолки,  стены
обшиты деревянными  панелями,  а  сколько  воздуху!  Летом  здесь  гораздо
прохладнее, чем в хижинах, а в зимнюю  сырость  теплее.  В  самой  большой
комнате внизу, где когда-то была гостиная  и  стены  до  сих  пор  увешаны
фамильными  портретами,  теперь  столовая.  Здесь  проводит  беседы  Эмили
Болтон, когда ей случается заглянуть на недельку-другую в школу, а чаще  -
Сайрес Ленни. Раскладные столы убираются; все, кроме  учителей,  сидят  на
полу. Сайрес стоит под  портретом,  на  котором  во  весь  рост  изображен
генерал в сером мундире. У  генерала  борода  лопатой,  маленькие  изящные
руки; сапоги его блестят, мундир в образцовом порядке. Зато Сайресу  Ленни
не мешало бы побриться, ворот его грязной фланелевой рубахи расстегнут,  и
оттуда торчит кадык.
   Он часто беседует о значении Школы нового мира, о том, что такое  новый
мир, что должны делать люди - "а вы, дети,  в  особенности",  -  чтобы  он
возник на самом  деле.  Прежде  всего  нужно  многое  уничтожить.  Систему
прибылей. Законы, защищающие прибыли. Государство, которое издает  законы,
защищающие прибыли.  Укоренившиеся  взгляды  и  представления,  породившие
государство,  которое  издает  законы,  защищающие  прибыли.   Совершенное
общество, говорит Сайрес, в каждом из нас заложено, как зерно. Школа может
только помочь ему  взрасти.  Разве  вы  создали  овощи  в  вашем  огороде?
Конечно, нет. Вы  обработали  землю,  посеяли  семена,  выпололи  сорняки,
поливали, может быть, защищали от птиц. Понятно? Вся наша  школа  -  такой
огород, а вы, дорогие дети, семена добра. Но вы же и огородники. Для  того
чтобы взрасти, вы должны сами ухаживать за грядами. Вот почему людьми быть
гораздо труднее и гораздо  интереснее,  чем  растениями.  В  вас  самих  и
семена, и огородник, и  орудия  его  труда.  В  вас  самих  и  сорняки,  и
губительное действие солнца,  заморозков,  насекомых-вредителей.  Ах,  как
легко размножаются сорняки; дайте им волю - и они заглушат все сады  мира.
Уже целый год в Европе идет война. Вот что случается, когда сорнякам  дают
волю. Вы читаете в газетах: "Германия заняла Польшу", "Победа австрийцев в
Сербии",  "Успехи  Великобритании  в  Дарданеллах",   "Итальянской   армии
прегражден путь за Изонцо". У нас есть карты,  вы  можете  втыкать  в  них
булавочки, чтобы обозначить линии фронтов. Вы можете заучить наизусть  все
иностранные названия. И ничего не поймете во всем этом. Дело  в  сорняках,
дорогие детки. Все дело в сорняках, которым долгие годы позволяли расти  в
сердцах людей, пока они не  заполнили  всю  Европу.  Это  -  история.  Все
остальное - пропаганда. Знаете что? Возьмем одну или две грядки  на  нашем
огороде и перестанем следить за ними. Отдадим ее сорнякам и насекомым -  и
посмотрим, что получится. Кто пожертвует своей грядкой? Ты,  Джейн?  Может
быть, ты, Дадли? Все равно  с  твоей  фасолью  слишком  много  возни...  А
помидоры? Кто у нас ухаживает за помидорами? Не хочешь, Мэрион?  Никто  не
хочет? Кому охота отдать свою маленькую грядку сорнякам? Что же сказать  о
мире, в котором мы живем? Он сплошь зарос сорными травами. Вы уже  видите,
к чему это привело в Европе. Что ж, там просто успели  сильней  разрастись
сорняки - сад более старый. Скоро и в Америке будет не лучше.  Да,  страна
Вашингтона  и  Линкольна  вся  поросла   сорняками.   Политики,   банкиры,
капиталисты, спекулянты... все это  сорные  травы.  Как  нам  отнестись  к
этому? Как поступить?


   Тед Ленк и Дэвид Маркэнд снова сидят вдвоем в  купе  спального  вагона,
рядом, лицом к югу. Уже конец июля; девять месяцев прошло с той поры,  как
они возвратились в Чикаго из  висконсинской  усадьбы.  Они  едут  знойными
нолями южного Иллинойса, равниной, которую  американцы  называют  Египтом,
так плоска она и  так  плодородна.  Маис  созрел;  стеблями  он  уходит  в
прохладную черную почву, но колосья созданы солнцем и струят солнце  вширь
и вдаль мириадами отражений, весь мир  вовлекая  в  огненную  пляску,  все
дома, всех людей, всех животных.
   - Потом не будет так жарко, - говорит Теодора, - когда  мы  подъедем  к
заливу. Там южные ветры охлаждает вода, а тут  их  нагревают  тысячи  миль
земли.
   - Пусть будет жарко, - говорит Маркэнд, - это хорошо, что жара.
   - Что ты хочешь сказать? - Ее вопрос звучит нервно.
   - Ведь мы едем в школу в Люси, чтобы творить,  не  так  ли?  Разве  для
творчества не нужен огонь?
   - Да, по не вне нас, Дэвид. - За год она приучилась называть его Дэвид,
а не Маркэнд. - Нам нужен внутренний огонь.
   - Это верно.
   - И такого огня у нас достаточно, ведь правда? У нас есть наша любовь и
наша воля. Добрая воля. Нам ни к чему это пекло.
   - Благодаря ему вызревает зерно.
   - Ты так говоришь, словно только в этом одном и уверен.
   Маркэнд следит за золотисто-зелеными волнами солнца и маисовом поле.
   - Твои вечные сомнения, Дэвид, заставляют меня содрогаться...
   Поезд, как нож, врезается в город, оставляя позади косые  тонкие  ломти
улиц,  домов,  экипажей,  людей,  деревьев  в  тяжелой   листве.   Паровоз
пронзительно вскрикивает; крик тоже остается  позади,  вместе  с  городом,
который  опять  собирает  воедино  разметанные  поездом  куски.   Маркэнду
кажется, что он слит с поездом  и  что  какая-то  частица...  частица  его
самого... остается в каждом поле, к каждой деревне,  разрезанной  поездом.
Оттого что так много приходится  резать,  поезд  должен  сточиться,  стать
совсем тонким. Когда от него останется только  движущаяся  точка,  которая
одним движением разрезает  на  лету  землю,  он  достигнет  залива.  Конец
путешествия...
   - ...и трепетать, Дэвид. Потому что я знаю, отчего  ты  сомневаешься  в
успешной работе школы. Ты сомневаешься в своей любви ко мне.
   - Я никогда не говорил, что люблю тебя. Я никогда не  произносил  слова
"любовь".
   - Но ты все время любил меня. Любишь.
   - Чем же тогда ты недовольна?
   - Нет, я довольна, Дэвид, довольна. - Она кладет  на  его  ладонь  свою
руку, руку, горячую всегда,  даже  в  зимнюю  стужу;  но  тонкая  перчатка
прохладна, маленькая горячая рука окутана прохладой. - И твои сомнения  не
мешают мне, правда. - Ей вспоминается  сказанное  однажды  Дэном  Докерти:
"Только  сумасшедшие  не  сомневаются   никогда.   Здоровый   разум   есть
утверждение сомнений". Она понимает, что пытается уговорить сама  себя,  и
смолкает.
   Поезд сильней уклоняется к западу; низкое солнце пламенеет в окне; весь
день оно накаляло землю и воздух, от него не укроешься. Пламя солнца слито
с пламенем дня и угасает с ним вместе. Поезд поднимаетс