ние
прибылей), мысленно составляют письма к директорам своих компаний и готовы
на все, лишь бы только открыть шахты  -  при  том  условии,  конечно,  что
рабочие вернутся в них дезорганизованными и разбитыми. Подслушав разговоры
в запертых комнатах  вокруг  зеленого  хоутонского  сквера,  никто  бы  не
заподозрил, что те, кто их ведут, одной крови с бастующими.  Ибо  здесь  -
справедливость, великодушие, разумная  бережливость,  законность,  истинно
американский дух; там, в  сумраке  гор,  -  невежество,  жадность,  черная
неблагодарность, анархия и измена родине.
   Последнее на сегодня слово сказано в последний  раз:  биться  в  защиту
американского принципа свободы до тех пор, пока не падет последний шахтер.
Собеседники глядят на  часы,  золотые,  серебряные  часы,  подвешенные  на
тяжелой цепочке, украшенные брелоками и значками братских  обществ;  потом
они расходятся. Одни уезжают в автомобилях и каретах, другие  идут  пешком
до ближайших коттеджей и отелей; всех ждет обед - закуски и напитки.  Жены
шахтеров готовят ужин. Одни живут  в  горах,  ветер  и  холод  пронизывают
дощатые стены их хижин. Другие, те, кого выселили  из  поселков  компании,
устроили себе шалаши под выступом  скалы.  Женщины  одеты  в  лохмотья,  у
многих нет ни башмаков, ни чулок. Ужин  их  состоит  из  бобов  со  свиным
салом, кукурузы или супа из  отбросов.  Дети  не  получают  молока,  и  их
раздутые животы торчат под отрепьями. Возвращаются домой  мужчины,  вешают
ружья на гвоздь; кому удалось застрелить енота или куропатку, а кто пришел
с пустыми руками, отдав добычу соседу, которому приходится еще хуже.  Дети
валяются на мокром и грязном полу и, засыпая на  подстилках  из  соломы  и
тряпок, видят во сне пищу. Проснувшись холодным  утром,  они  снова  будут
думать о пище. К недостатку пищи притянута и прикована  вся  их  жизнь.  А
пока они спят в тяжелом безмолвии гор, их  отцы  и  матери  разговаривают.
Несложные разговоры. О том, что нечего есть,  не  во  что  одеться,  негде
жить;  об  убийстве  Джима  Данна  помощником  шерифа,  о  поджоге  лагеря
забастовщиков  в  Ральстоне;  о  походе  шахтеров  к  хоутонскому  мэру  с
требованием защитить их от бандитов в военной  форме;  о  помощи,  которую
оказывают  фермеры,  посылая  сало,  кукурузу,  картофель;  о   том,   что
национальная охрана конфисковала три фургона с молоком, пожертвованным для
детей шахтеров какими-то христолюбивыми городскими дамами...
   Но в шалашах у шахтеров  по  крайней  мере  вдоволь  топлива  (дрова  и
обломки угля). Оно не может помешать зиме врываться сквозь стены и  крышу,
не может высушить земляные полы, но оно сохраняет жизнь в  теле,  освещает
лица, позволяет глазам видеть, позволяет глазам  черпать  из  других  глаз
мужество и товарищеское участие. Забастовщики и  их  жены  -  американские
горцы, потомки Дэниела Бруна и тех, что вместе с ним бежали от  феодальных
порядков восточных плантаций. Они высоки и ширококостны. У женщин лохмотья
не портят горделивой осанки. Лица их красивы: у них широкие лбы, спокойные
рты, глубокие глаза - как у людей, из  поколения  в  поколение  живущих  в
тишине лесов. Мужчины, изможденные  и  небритые,  отличаются  благородными
очертаниями головы: продолговатый череп, квадратная челюсть, высокий  лоб.
Но эти люди не принадлежат ни к интеллигенции, ни к знати. В покорности  и
невежестве влача свою жалкую жизнь,  они  сохранили  отпечаток  того,  что
некогда создало Кромвеля и Мильтона. По говору и образу  жизни,  по  самой
своей сущности эти жители гор, ютящиеся в лачугах, которые  их  предки  не
отвели бы для рабов, вынужденные кормить своих детей тем, что в старину не
бросили бы скотине, так не похожи на  своих  братьев  из  главного  города
Хоутонского округа. Немудрено, что между ними идет постоянная борьба.
   В городе живут хитрецы и дети хитрецов. В былые времена  они  захватили
лучшую землю и обрабатывали ее с  помощью  негров.  Когда  негры  получили
свободу, они нашли другие способы превратить их в свою собственность  и  в
то же время установили собственность  на  шахты,  товары,  государственные
посты, голоса избирателей. С  расширением  деятельности  им  потребовались
новые рабы, а рядом жили их братья, у которых слабее были развиты основные
добродетели: расчетливость, алчность, лукавство и  удачливость.  Если  они
владели хорошей, плодородной землей, хитрецы отнимали ее. Обобранные,  они
уходили в горы. Если они  владели  каменистой  почвой,  содержащей  уголь,
хитрецы отнимали и ее. Они, хитрецы и дети хитрецов, были  собственниками,
строителями государства. Они стали монополистами патриотизма и правосудия;
проповедниками культуры; избранниками церкви господней. Правда,  при  этом
они, хитрецы и их дети, потеряли телесную красоту и светлый  взгляд  своих
братьев.
   Нетрудно видеть, с кем из них милость господня. Тем, кто не  изощрен  в
торговле, в ком нет стремления заставить других работать на себя,  кто  не
умеет даже оградить свою  землю  от  людей  похитрее,  кому  действительно
ничего не нужно, кроме клочка земли, чтобы сеять маис и гнать  самогон,  и
лачуги, чтобы любить свою жену,  господь  не  дал  ничего;  ничего,  кроме
древней напевности движений и речи. Хитрецам, отняв у них только  красоту,
господь дал Америку. Да святится имя господне!
   Джон Берн, Джейн Прист, Дэвид Маркэнд  пришли  в  Хоутон  под  покровом
ночи. Едва приметной тропинкой, известной только  шахтерам,  они  достигли
поселка Беддо в ту минуту, когда солнце прорвало  сторожевую  цепь  черных
гор. Сотни бастующих, сотни женщин и детей стояли в  ложбине,  и  утреннее
солнце освещало их  лица;  не  слышно  было  детского  плача;  все  стояли
неподвижно, вглядываясь в юношескую фигуру человека с  Севера,  пришедшего
им помочь. И Джон Берн, встав на выступ скалы, чуть выше голов шахтеров  и
их жен, так, чтобы все могли его видеть, начал говорить...


   Он, Джейн и Маркэнд больше двух месяцев  провели  в  Цинциннати.  Джейн
работала (чтоб обогатить свой  опыт)  на  бутылочном  заводе,  на  фабрике
абажуров, на складе большого универсального  магазина,  получая  неизменно
низкую заработную плату, хотя предприятия процветали и  цены  росли.  Берн
был слишком  занят,  чтоб  работать  на  производстве:  днем  и  ночью  он
совещался с товарищами, приезжавшими с дальних угольных копей с Запада, из
самого Иллинойса, или с Севера, из самой Пенсильвании.  Берн  держался  на
равной ноге с рабочими; он никогда не смотрел на  себя  как  на  вождя;  в
своих глазах он был простым  солдатом  революции.  Но  его  делала  вождем
ясность  и,  главное,  цельность  его  убеждений.  Повсюду   чувствовалось
беспокойство, временами закипавшее в отдельных  стачках;  если  где-нибудь
кучке рабочих удавалось добиться повышения заработной платы, растущие цены
сводили  его  реальную  ценность  к  нулю.  Руководители  крупного   союза
горняков, Объединения горнорабочих Америки, были  близки  к  директорам  и
политическим деятелям и далеки от рядовых рабочих. Из Вашингтона  довольно
прозрачно намекнули, что золотые дни не  за  горами;  если  рабочие  вожди
проникнутся сознанием своей ответственности патриотов и производителей, их
ждут деньги и слава. Берн слушал, что говорили ему шахтеры  -  американцы,
поляки, чехи, венгры, сербы; он ясно видел, как нелепо, что эти люди  идут
за вождями, приемлющими современный строй Америки. -  Идут  за  врагом!  -
Дело  было   не   в   развращенности   вождей:   всякий,   кто   верит   в
капиталистическую систему, должен неизбежно вплотную приблизиться  к  тем,
кто эту систему возглавляет: собственникам и политическим  деятелям.  Берн
пришел к  убеждению,  что  настало  время  сокрушить  цеховую  организацию
профсоюзов, в основе которой лежит принцип примирения с  капиталистическим
строем,  -  строем,  неизбежно  опирающимся  на   порабощение   труда.   -
Американский  пролетарий,  -  рассуждал  Берн,   -   всей   своей   жизнью
подтверждает  законы  Маркса;  нужно  помочь  ему  осознать  их.  -   Берн
чувствовал, что зарево империалистической войны в Европе открывает к этому
пути.
   Он предпринял несколько коротких поездок на рудники. Говорил не  только
с шахтерами, но и  с  фермерами,  и  с  кооператорами.  Продолжал  изучать
положение. И то, что он узнал  об  отношении  заработной  платы  к  ценам,
усилило  в  нем  уверенность,  что  Америка  уже  созрела,  чтобы  понять:
фактически рост  стоимости  рабочей  силы  со  времени  Гражданской  войны
сводился почти к нулю рядом с  гигантским  увеличением  производительности
труда.
   Его идея всеобщей угольной стачки казалась ему неизбежно вытекающей  из
объективного положения вещей. Он говорил: "Если шахты не  будут  работать,
Америка не сможет воевать, не сможет поставлять снаряжение. Если шахты  не
будут работать, война прекратится. А она _должна_ прекратиться".


   Берн выработал программу забастовки  по  всем  угольным  копям  страны,
целью которой будет добиться признания союза, открыто выступающего  против
военных поставок  Европе  и  добивающегося  ниспровержения  капитализма  и
империализма у себя на родине. Берн  изучал  стратегию,  искал  подходящих
людей, ждал благоприятного момента,  чтобы  начать.  И  после  всех  своих
поездок и совещаний с неизменной нежностью возвращался к Джейн.
   Маркэнд не искал дела. Он ждал. Опыт его путешествия на Север  заставил
его полностью  примириться  с  необходимостью  ожидания.  А  пока  что,  в
отсутствие Джейн и Берна, он запросто  орудовал  щеткой  и  шваброй  в  их
дешевой квартире, бегал по поручениям и готовил  завтрак.  Ужинали  обычно
все втроем  в  маленьких  подвальных  ресторанчиках  у  реки,  пропитанных
запахом грязи и пота, где негры, славяне, чехи и англосаксы смешивались  в
общей толпе у тарелок с жареной свининой и кукурузной кашей. Часто Маркэнд
странствовал по трущобам у  подножия  холмов  Огайо,  на  склонах  которых
расположились виллы богачей.  Он  проводил  часы  в  прелестном  старинном
здании публичной библиотеки в центре города, где  вместо  чтения  книг  по
экономике  утолял  незнакомую  до  сих  пор  жажду  Шекспиром,  Бальзаком,
Тургеневым и больше всего Толстым. Из прочного союза двух своих друзей  он
черпал жизненную силу. Когда впервые они встретили  Джейн,  ее  тело  было
сухим, задохнувшимся, как будто она  долго  жила  без  солнца  и  воздуха;
сейчас оно горело ровным жаром. От привычки сутулиться она казалась прежде
плоскогрудой;  теперь  она  ходила,  высоко  подняв  голову,  и  грудь  ее
обозначилась горделиво и нежно. У нее, как и у Берна,  глаза  были  серые,
как рассвет, но радость, пронизавшая ее тело, сделала их  взгляд  мягче  и
глубже. Берн тоже изменился; он казался  менее  напряженным,  более  юным;
прежде суровый рот стад спокойным.  Между  этими  двумя  людьми  постоянно
циркулировал ток; и  нельзя  было  угадать,  какая  сила  позволяет  Берну
трудиться по восемнадцати часов в сутки, совещаясь с упрямыми ирландцами и
молчаливыми  славянами;  и  какое  видение  помогает  Джейн  по   вечерам,
вернувшись с тяжелой работы, преобразиться в женщину нежную и чуткую... Но
не Джейн и не Берном было полно сердце Маркэнда: оно питалось жизненностью
их союза.
   В конце ноября Берн сказал Маркэнду:
   - Мы отправляемся в Хоутон. Там бастуют.  Стачка  возникла  стихийно  и
охватила весь район. Тысячи мужчин бросили работу, и женщины  помогают  им
держаться.  Организации  -  никакой.  Похоже,  что  можно  начинать.  Если
правильно взяться за дело, удастся втянуть все аллеганские разработки.
   Маркэнд молчал.
   - Будет серьезная борьба, - продолжал Берн. - Против нас ополчится весь
штат, а в случае успеха - весь правящий мир США.
   - Ну что ж, - сказал Маркэнд.
   - Очень может  быть,  что  нас  ждет  неудача.  Как  было  с  Парижской
Коммуной. Но Америке нужен пример Коммуны.
   Они стояли совсем рядом. Джейн услышала их разговор и вышла  из  кухни;
она положила руки на плечи обоим.
   - Я иду с вами, - сказал Маркэнд...


   Берн встал на выступ скалы, чуть выше голов шахтеров  и  их  жен,  так,
чтобы все могли его видеть, и начал говорить:
   - Эта земля прежде была вашей, - сказал он, - она давала вам средства к
жизни.  Теперь  ваша  земля  принадлежит  промышленникам  из  Хоутона,  из
Питтсбурга, из Нью-Йорка, она дает _им_ средства к  жизни,  к  роскоши.  А
вам, работающим на них, остается медленно умирать с голоду. Хотите,  чтобы
земля снова давала вам  средства  к  жизни?  Для  этого  вы  должны  снова
завладеть ею.
   Это ведь так просто, товарищи. Земля и уголь, который в ней  находится,
должны принадлежать вам - тем, кто работает на  ней.  Если  вы  станете  в
своих требованиях размениваться на мелочи, вы ничего не добьетесь.  Говорю
вам, друзья: все или ничего.
   Допустим, вы вступите в Объединение горнорабочих и потребуете признания
этого союза. Но ведь на большинстве предприятий он пользуется  признанием.
Что же из этого? Объединение горнорабочих допускает, что шахты принадлежат
не тем, кто в них трудится, а капиталистам, которые даже не заглядывают  в
них. Предположим, члены этого союза хотят  добиться  повышения  заработной
платы и добьются его. Что ж - капиталисты повысят цены и увеличат  вычеты,
только и  всего.  Разве  объединенным  в  профсоюз  горнякам  Пенсильвании
живется лучше, чем вам? И они работают на других... других, которые  живут
в большом городе и хотят иметь как можно больше денег, для того чтобы жить
как можно дальше от тех, кто работает в принадлежащих им шахтах.  Подойдем
с другой стороны. Предположим, что ваша земля  родит  хлеб,  а  не  уголь.
Предположим, что хозяин этой земли живет в Нью-Йорке и вы должны  отсылать
ему весь свой урожай, а от него вы получаете заработную плату в  несколько
долларов и на эти доллары покупаете у  пего  часть  своего  же  хлеба.  Он
платил бы вам как можно  меньше  долларов.  Но  пусть  бы  вы  потребовали
увеличения платы. Что ж, он увеличил бы ее, но он увеличил бы  также  цену
на хлеб, который продает вам.
   Вы скажете: все это хорошо. Мы могли бы  хозяйничать  на  ферме,  сеять
хлеб и разводить скот. Но  мы  не  умеем  управлять  шахтой.  Шахте  нужны
сложные машины, шахте нужны инженеры,  техники.  Не  с  нашими  капиталами
покупать машины, и не с нашими знаниями становиться инженерами...  Друзья,
как по-вашему, откуда промышленник берет деньги для покупки нужных  машин?
Он идет в банк и говорит: у меня в Хоутоне есть земля, богатая углем;  мне
нужен миллион долларов, чтобы  обработать  эту  землю.  И  банк  дает  ему
миллион долларов под обеспечение земли, богатой углем. Миллион долларов  -
это ведь только клочок бумаги; настоящая ценность - земля, богатая  углем;
настоящие ценности - это уголь и труд тех, кто  его  добывает:  ваш  труд.
Хозяева могут печатать бумажные доллары, потому что сейчас и ваш  труд,  и
земля, содержащая уголь, принадлежит им... А инженеры? Они такие же  люди,
они хотят есть и отдают свой мозг  внаем  шахтовладельцам,  которые  могут
заплатить за это. Шахтовладелец приходит к инженеру и говорит ему: построй
мне шахту. Вы гораздо больше смыслите в шахтах; разве вы не  можете  точно
так же сговориться с инженером? Инженеры работают  на  тех,  кто  дает  им
работу.  Сегодня  за  грошовую  плату  они  работают  на  бездельников   с
Уолл-стрит. Завтра, когда вы пробудитесь, они станут работать  с  вами,  с
рабочими. Их труд будет лучше оплачиваться, они будут лучше жить и гораздо
лучше работать.
   Жители Хоутона, по этим ущельям пришли  сюда  с  Востока  ваши  предки.
Тяжелый труд ждал их здесь. Но они не  пали  духом.  На  Востоке  осталось
много добрых людей, но много осталось и  таких,  которые  предпочитают  не
работать, а жить за счет чужого  труда.  Честного  человека  всегда  легко
обмануть, потому что он думает, что другой так же честен, как и  он.  Вас,
привыкших трудиться, всегда легко обмануть, потому что вы  слишком  заняты
работой, чтобы хитрить и сутяжничать, слишком заняты, чтоб  защитить  себя
от тех, кто только и делает, что сутяжничает и хитрит. К  тому  же  вы  не
стали бы хитрить, даже если бы умели. Вы не из таких. И вот за  сотню  лет
весь восточный край оказался в руках людей, которые только и  делают,  что
сутяжничают и хитрят. Тем временем другие рабочие, такие  же,  как  и  вы,
подвигались на запад, к Калифорнии. Но хитрецы последовали за ними. Теперь
им принадлежит ваша земля, им принадлежит  вся  страна.  Они  катаются  на
автомобилях  и  яхтах,  одеваются  в  шелка  и  кормят  комнатных  собачек
сливочным кремом. Вы ютитесь в лачугах, пока вас не выгнали. Вы не  можете
даже детям своим дать молока.
   Скажите же теперь, как вы намерены поступить? Наши революционные предки
не  говорили  англичанам:  прибавьте  нам  несколько  центов  на   доллар,
сократите нам рабочее время на несколько минут.  Они  сказали:  эта  земля
наша; _уходите с нашей земли_. А когда англичане  не  захотели  уйти,  они
прогнали их. Чем мы хуже наших революционных отцов?
   В старину вы управляли собою сами. Это вы посылали таких, как  Клей,  и
Джексон, и Эйб Линкольн, управлять страной. Так неужели вы поверите жирным
грабителям, когда они внушают вам, что вы не сумеете справиться с угольной
шахтой?
   - Что же нам делать, по-вашему? - крикнул кто-то из безмолвной толпы. -
Вам хорошо читать проповеди. Но что нам, по-вашему, делать?
   - Сейчас и поговорим об этом, приятель, - отвечал  Берн.  -  Ты  вполне
прав. Пока мы не перейдем к делу, все останется только проповедью. А  ведь
плоха та проповедь, которая так проповедью и остается. -  Он  прервался  и
оглядел обращенные к нему  лица:  глубокая  покорность  в  глазах  женщин,
безнадежная покорность в глазах мужчин. Да, это уже не бойцы больше, и они
еще не стали снова бойцами... - У шахтовладельцев пулеметы и войска.  Если
понадобится, они могут привести в Хоутон целую армию. Если мы пойдем к ним
и скажем: отдайте нам шахты и убирайтесь вон, они просто перестреляют  нас
всех. Наши революционные предки только тогда открыто вступили в  борьбу  с
Англией, когда почувствовали  себя  достаточно  подготовленными.  Как  они
готовились? Они созывали  местные  собрания,  учились  в  местных  органах
искусству самоуправления, у них были  свои  судьи,  они  производили  свои
деловые  операции.  Когда  в  тысяча  семьсот  семьдесят  пятом  году  они
восстали, победа уже была за ними. Мы сейчас должны не хозяев прогонять из
шахт, но сами проникнуть в шахты. Мы должны иметь свой голос в  управлении
шахтами. Мы  должны  добиться  своих  контрольных  весовщиков.  Мы  должны
получать заработную плату в долларах, а не в  бонах  компании.  Мы  должны
иметь своих представителей в комиссиях, устанавливающих ставки и расценки.
Мы должны сказать свое слово по поводу того, куда идет добытый нами уголь.
Вот теперь, например, они  отправляют  его  в  Европу,  чтобы  европейские
интриганы могли посылать европейских  рабочих  убивать  друг  друга.  Ведь
интриганы всегда заинтересованы в войне. Если мы не положим  конец  войне,
отказавшись отправлять наш уголь в Европу, война докатится до нас.
   С чего же нам начать? Нам нужен профсоюз.  Это  будет  такой  профсоюз,
куда войдут все рабочие и работницы. Он поставит  себе  цель  -  завоевать
весь мир для рабочих, отняв его у паразитов,  бездельников  и  интриганов,
подстрекающих к войне. Вступайте в этот союз. Настаивайте на  своем  праве
вступать в этот союз. Настаивайте на своем праве изгонять из шахт каждого,
кто окажется предателем великого дела рабочего класса всего  мира:  борьбы
за свободу труда, за орудия производства и за продукт труда. Но  начинайте
так, как начинали наши революционные отцы. Начинайте  с  борьбы  за  право
организации, начинайте с местных требований.
   Это будет первый шаг. Боритесь за него. Если вы одержите победу, придет
время (как было с вашими революционными предками), когда  вы  почувствуете
себя достаточно