сключительный человек - это тот, кто счастлив или удачлив?  В  этом  мире
мудрые скрываются в толпе и прячутся за нее.
   - Вы оба правы, - проворковал Торилл своим виолончельным голосом. - Вы,
Мэт Корнер, человек исключительный и поэтому проповедуете, что для счастья
нужно быть банальным. Вы, Лесли, - он благожелательно улыбнулся Леву,  чьи
холодные зрачки сузились в предвидении мягкого, но убийственного удара,  -
весьма  банальный  человечек  -  и  поэтому  разыгрываете  и  превозносите
исключительную личность.
   Все засмеялись, и все были довольны, разумеется,  кроме  Лева,  который
смеялся громче всех.
   - Ну а вы сами? - овладев собой, обратился Лев к Ториллу.
   - Я? - поэт улыбался. - Мне еще пока не  удалось  установить,  Лев,  на
кого я больше похож - на вас или на Корнера. Я ведь  довольно  медлителен,
так что сам за собой не поспеваю. Но я иду по горячему следу. Давайте  мне
побольше вот такой "Явы", - он пил кофе, - чтобы я не спал по ночам,  и  с
годами вы это узнаете.
   - Я вам могу сказать сейчас, - сказал Лев. - Вы мягки, сентиментальны и
старомодны, поэтому вы в громких словах воспеваете город стали и дыма.
   Вошла Теодора Ленк, в сером, прямая и тонкая, как стрела, с  изумрудным
ожерельем, от которого ее черные волосы казались синими. Она села рядом  с
отцом.
   - О чем речь? - спросила она. У  старика  губы  растянулись  в  улыбке,
глаза с набрякшими под ними мешками заиграли,  когда  дочь  взяла  его  за
руку.
   - Все как всегда, - сказала Джейн Ладлоу.  -  Мужчины  напевают  каждый
свою песенку и останавливаются только для того, чтобы плюнуть в лицо  друг
другу.
   - Неважно, сколько времени у них отнимают ссоры, - сказал Стайн. -  Они
так изощряют при этом свое остроумие!
   - Конечно, мы остроумны! - вскричал Лев. - Погодите, скоро Нью-Йорк нас
заметит: настоящая литературная столица Штатов - здесь, если угодно  знать
Нью-Йорку.
   - Вы сами себя опровергаете, - проворчал  Корнер.  -  Какого  черта  вы
беспокоитесь о том, чтобы Нью-Йорк вас заметил, если литературная  столица
здесь?  Раз  Чикаго  суждено  стать  литературной  столицей  страны,   ему
достаточно сказать "я есмь" - и стать ею.
   - Вспомните Иегову, - сказал  Докерти.  -  "Я  есмь  бог",  -  глаголет
господь. Поэтому он и стал богом.
   - Это ваши слова! - закричал Лев. - Мы все говорим то же! Да будет так!
За литературную столицу США! - Он высоко поднял бокал. - За Чикаго!
   - Чикаго! - ворковал Торилл. - И все, что стекается в  Чикаго,  и  все,
что вытекает из него. Прерии. Упитанные свиньи и упитанные фермеры. Сталь.
Дым. Большой город, где под дождем копоти на окраинах вырастают фиалки.
   - Вы так говорите, Макс, потому что вы сами -  такая  фиалка.  -  Джейн
Ладлоу прижала к своей могучей груди унизанную побрякушками руку.
   - У нас все есть, - сказала лилейно-белая золотоволосая девушка  у  ног
Мэтью Корнера, подняв глаза к его грубо вытесанному лицу.
   - Не совсем, - огрызнулся Докерти, ненавидевший девушку за то, что  она
обожала знаменитого адвоката, который не хотел ее, в то время как  Докерти
сам с удовольствием спал бы с ней, но она этого не хотела.
   - У нас есть небо, - ворковал Торилл. - Небо, полное солнца, и дыма,  и
запахов жизни... У нас есть прерия... прерия, полная рождения и смертей.
   - У нас есть люди,  -  подхватил  Лев,  -  страстные  женщины...  воры,
бандиты, поэты.
   - У нас есть сооружения. Не забывайте о сооружениях, - сказал Корнер. -
Люди ничего не могли бы написать,  если  б  они  не  сооружали...  дороги,
плотины, храмы. Слова приходят после сооружении.
   - У нас есть все, - сказала Джейн Ладлоу.
   - Не совсем, - снова огрызнулся Докерти. - Одного у нас нет...
   - Чего же? - спросил Лев, как будто он  был  готов  тут  же  восполнить
недостаток.
   - Любви, - сказал Докерти.
   - Да, любви нам не хватает. - Теодора Ленк пронзила его взглядом.
   Корнер взглянул на Теодору, и его суровое лицо смягчилось. Все молчали.
   - Какая чушь!  -  вскричал  Лев,  нарушая  молчание  своим  надорванным
голосом. И все же даже после его слов молчание не рассеялось. - Докерти, я
всегда знал это! При всех ваших социалистических воззрениях  вы  настоящий
романтик восемнадцатого века. Любовь! Нужны нам воловьи  упряжки?  Нет:  у
нас есть паровозы и авто. Нужны нам храмы? Нет:  у  нас  есть  небоскребы.
Нужны нам легконогие афинские вестники? Нет: у нас есть телефон  и  радио.
Нужна нам любовь? У нас есть страсть... половое влечение. Возвращайтесь  к
пиндаровым одам, вы, старый слюнтяй. У нас  тут,  в  Чикаго,  будет  новый
Ренессанс, только лучший - без любви.
   - Лев, вы дурак,  -  сказал  Докерти  спокойно  и  серьезно.  -  Вы  не
понимаете, что едите одни плевелы. Все ваши  остроумные  рассказы,  полные
полового влечения, и все мои стихи, полные тоски о несуществующей любви, -
все это ничто. Что бы мы ни  писали,  все  это  будет  ничто...  хвалебные
гимны, прославляющие Ничто... пока не придет к нам любовь.
   - Любовь - к кому? -  спросила  Теодора  Ленк,  положив  свою  руку  на
волосатую лапу отца.
   - Любить можно только бога, - сказал Корнер и посмотрел на миссис Ленк.
- И бога можно любить только в женщине. - Он отвел глаза. - Бог умер.
   - Он не умер, - сказал Торилл. - Он умер лишь в церквах. Но - не умер в
детях, в молодой траве прерии.
   - Да, бог умер, - сказал Докерти. - То, что вы слышите, есть  лишь  эхо
его голоса, которое еще звучит, хоть его уже нет. И вместе с богом  умерла
любовь. Вот почему Лев пишет о половом  влечении,  а  вы,  старый  плакса,
вздыхаете над кошевками среди грохота сталелитейных заводов.
   - Старый бог... - Стайн заговорил неожиданно, с усилием, как  будто  не
хотел, но не мог не говорить. - Старый бог... может быть, и умер. Но  есть
новый бог, и это... это...
   - Что, папа? - спросила миссис Ленк.
   - ...это любовь! - Лицо Стайна побагровело.
   Все засмеялись, кроме Маркэнда и дочери  Стайна.  Стайн  поднял  глаза;
общий взрыв смеха взбодрил его, и он перестал  краснеть.  Торилл  встал  и
подошел к роялю. Нерешительной лаской его пальцы притронулись к  клавишам;
голос, низкий и светлый, затянул негритянский  гимн.  Все  стали  слушать;
песня кончилась, и Торилл, лаская клавиши, искал новую.  Опять  от  одного
собеседника к другому, скачками, заметался разговор. Маркэнд слышал только
Торилла и видел, что Теодора тоже слушает только  его.  Юноша  Леймон  был
ослеплен блеском речей; он не услышал, как возникла новая песня Торилла.
   Вдруг Маркэнд увидел самого себя (удобно и спокойно "усевшись, никем не
принуждаемый  к  разговору,  полуслушая,  полудремля,  он  пил  стакан  за
стаканом) в чужом доме, среди  чужих  людей;  увидел  себя,  плывущего  по
темному городу; увидел Элен, в поезде, мчащуюся на Запад по его  зову.  Их
свидание стало казаться ему случайной встречей двух обломков,  выброшенных
в море. А он здесь, во власти какой-то незримой силы, которая  еще  больше
отдалит его от Элен. - Я должен встретить ее! Я  должен  сейчас  же  уйти,
чтобы встретить ее! "Завтра" еще не наступило. Но  я  должен  уйти  отсюда
сейчас же, чтобы быть уверенным, что встречу ее.
   Маркэнд  поднялся.  Лев,  стоя,  кричит  на  Мэтью  Корнера,   который,
улыбаясь, гладит по голове золотоволосую девушку. Ленк  сидит  напряженно,
стараясь чувствовать себя хозяином в своем доме,  который  жена  отняла  у
него. Торилл поет. Стайн  -  грозовая  туча,  облако  нежности...  Маркэнд
направляется к двери, и Теодора идет за ним; Торилл  поет;  песня  и  Элен
наполняют Маркэнда, все остальное нереально, и все вне его.
   Она закрыла за собой дверь и прислонилась к ней.
   - Мне нужно идти, - сказал Маркэнд  тихо,  потому  что  голос  Торилла,
точно луч, проникал через дверь. - Я решил, что удобнее будет выскользнуть
незаметно.
   - Почему вы убегаете? - спросила она.
   - Разве я убегаю?
   - Да. Вы убегаете.
   Он видит, как дом, качаясь, плывет в темном воздухе;  видит,  как  Элен
мчится на Запад. Он  заставляет  себя  смотреть  на  эту  женщину.  Прямые
волосы, стянутые на висках, сзади спускаются на шею; острый  подбородок  и
слишком подвижный, слишком красный рот; худощавые руки, синеватые на сгибе
локтя; груди, подчеркнутые обтянутым платьем. Извне она вторгается  в  его
стремление к Элен. Он испытывает к ней неприязнь. Он не слушает ее слов.
   - Благодарю вас за гостеприимство, оказанное чужому.
   - Разве вы чужой?
   Он не слушает ее слов; она все еще стоит, прислонившись к двери,  и  он
следит за ней, точно боится, что она может напасть на него.  Она  чужда  и
безобразна; он испытывает к ней неприязнь.
   - До свидания, - говорит он. - Спасибо.
   Одно мгновенье ее глаза вглядываются в него, и Маркэнд видит,  что  она
тоже не понимает и боится. Потом - быстрым движением - она поворачивается,
открывает дверь и исчезает за ней. Песня Горилла  замирает.  Маркэнд  один
спускается с лестницы.


   Земля завершает свой круг, когда  Маркэнд  медленным  шагом  уходит  от
крыльца дома Ленков в городской туман. А в это время...


   Лоис Поллард усаживается в своем кресле пятого  ряда  между  Чарли,  ее
мужем, и высоким  мужчиной,  который  хочет  стать  ее  любовником.  Сорок
девушек на сцене выбрасывают ноги, до бедер затянутые  в  телесного  цвета
шелк. Вокруг ног кружит, плещется музыка; подпрыгивают хористы;  картонные
деревья с кружевной листвой у  задней  кулисы  изысканно  мертвы;  ноги  -
единственное, что живет в этом мире. Сорок пар  ног,  выброшенные  вперед,
окутанные ритмом  танца,  влекут  глаза  мужчин  вслед  за  их  мыслями  к
невидимым изгибам тела, туда, где скрыто наслаждение. - Я его не люблю. Ну
и что ж с того? Чем он хуже других? Он большой и сильный. Мне тридцать два
года. Каждая девушка в этой шеренге по крайней мере на десять  лет  моложе
меня. Может быть, их счастье в том,  что  они  _должны_  делать  это  ради
денег:  при   таком   разнообразии   когда-нибудь   должно   же   повезти.
Необходимость... мать радости. Кое-что уже исчезает к тридцати двум годам.
Неумолимо меняется тело:  уже  не  тот  цвет,  не  тот  запах.  Невозможно
бороться с годами. А  зачем  бороться,  Лоис,  когда  годы  все  уносят  с
собой?.. Все обращается в ничто. Как будто едешь в поезде - о, как быстро!
- и в жалкой попытке удержаться на месте бежишь по вагонам  назад,  против
движения. Год с тех пор, как Дэвид... - Лоис  видит  его.  Крупную  голову
Дэвида, круглый лоб,  странный  взгляд...  мальчишеские  глаза...  куда-то
поверх тебя, мягкое и сильное прикосновение его  рук  и  его  голоса.  Она
чувствует человека, который сидит рядом с нею. - Он похож  на  Дэвида,  по
крайней мере телом он похож на Дэвида. - Рука  Лоис  движется  в  темноте,
пока девушки танцуют, но не к мужу. А в это время...


   Солнце ушло из окон кухни Двеллингов в Канзасе; Фил и Эстер, Ингерсолл,
Кристина и Клара сидят за ужином. Эстер срезает тесто с яблока. - Такие же
яблоки в тесте он ел, когда Филип предложил ему остаться у нас и  работать
в "Звезде". - Эстер оглядывает с отвращением свою  семью,  собравшуюся  за
столом. Все поглощены едой. Кристина помогает Кларе  справиться  со  своей
порцией... так серьезно, столько усилий. Ингерсолл  жадно  пожирает  свою,
для него в этом целый мир желаний и  наслаждения.  -  Для  меня  этот  мир
закрыт. - Фил ест спокойно, не торопясь. Как будто  ему  так  и  положено!
Эстер отодвигает свою тарелку. Все в жизни скучно и серо. Кристина  видит,
как она отодвинула тарелку; Эстер знает, что  Кристина  поняла  почему.  -
Ненавижу ее! Она нищая, вдова. Я ненавижу ее так, как  будто  она  сильна.
Почему ее короткое прощание с Маркэндом согрело ее так, как я  никогда  не
была согрета?.. - Взгляд Эстер становится напряженным, и  губы  сжимаются;
она с трудом удерживается от слез или злобных выпадов против Кристины; рот
некрасиво кривится; что-то застилает глаза. А в это время...


   В маленькую комнату на холме в Сан-Франциско  ударяет  с  моря  позднее
солнце. Комната очень тесна и завалена дешевыми  китайскими  безделушками.
Солнце играет на металлическом столбике кровати и  в  белокурых  блестящих
волосах женщины, которая полусидит в подушках.  Ее  лицо  с  необыкновенно
светлыми глазами кажется совсем белым;  на  шелковой  сорочке  под  грудью
расползается все шире кровавое пятно. У стены напротив, в  тени,  прижался
человек. Его медная кожа обнажена, в руке у него нож.
   - Айрин! - шепчет он. - Айрин! Ты умираешь? Я не хотел этого. Ты ничего
не чувствовала... Я не мог вынести, Айрин!..
   Айрин не больно,  она  не  ощущает  ничего.  Когда  вонзился  нож,  она
услышала над собой крик - он разбудил ее;  но  ей  хочется  спать,  и  она
должна уснуть еще! Уже надвигается  сон.  Она  слышит,  что  говорит  этот
маленький мексиканец. Дурак! Вместо того чтобы просто взять ее,  как  все,
он влюбился в нее... Тот, другой дурак, в Канзасе, тоже рассердился на нее
из-за того, что она ничего не чувствовала.  -  Зачем  ты  жмешься  там,  у
стены? Уходи и дай мне спать. - Она слишком устала, чтоб прогнать его. Все
равно... пусть только он сидит смирно и не будит  ее  больше.  -  Он  меня
больше не разбудит. - Глаза ее закрываются, солнце гаснет на ее волосах, и
голова бессильно никнет на подушку. А в это время...


   Дебора Гор на кухне играет с сыном в шашки. Теплый свет лампы на  столе
превращает дымчатые пряди ее волос в золото.  Гарольд  опять  проигрывает,
уже второй раз. Нехорошо  Гарольду  проигрывать  -  он  не  из  тех,  кому
проигрыши на  пользу.  Мать  хмурит  брови,  притворно  озабоченная,  и  с
рассчитанной медлительностью делает ошибочный ход. Гарольд  берет  две  ее
шашки, и его лицо проясняется. Этот мальчик не из  тех,  кто  проигрывает,
чтобы  победить,  чтобы  через   проигрыш   возродиться!   Она   чувствует
присутствие Дэвида. Вдалеке замерли крики толпы,  ломающей  мебель  в  его
доме, и вдвоем они ощупью бредут по темной тропинке, уводящей от  Клирдена
на большую дорогу. Отстраняясь от ветки, уже иссушенной осенью, она  своим
телом касается его тела. Тут, во мраке, им ничто  не  грозит.  Тучи  полны
тьмы и ветра, в просветах мелькают и гаснут звезды. Свобода вихрем  мчится
по миру и уносит их с собою. Тут можно изведать экстаз, и темная  тропинка
все скроет.  Тело  ее  почти  падает  на  него.  Она  остановилась,  и  он
остановился тоже. Вот миг, когда он может обнять ее.  Она  чувствует,  как
его рука сжимает ей плечо... и  это  все.  Больше  ничего  не  будет.  Она
проиграла. Но она идет дальше. И в проигрыше есть  луч  света,  есть  свой
экстаз, неведомый победителю...
   Гарольд выиграл партию. Он счастлив.
   - Ну что, мама, хочешь еще одну?
   А в это время...


   Томас Реннард отодвинул в сторонку тяжелое кресло,  все  его  тщедушное
тело  напряглось  при  этом  усилии.  Хорошо  защищенный  от   посторонних
взглядов, он усаживается и вытаскивает из кармана пачку бумаг.  Это  отчет
компании "Бриджпорт-Стил", помеченный: "Секретно". Реннард изучает длинные
столбцы цифр: золотым карандашиком,  на  цепочке  свисающим  из  жилетного
кармана, он набрасывает рядом другие цифры. За высокой спинкой его  кресла
появляется человеческая фигура.
   - Вот вы куда забрались! Трудно было  предположить,  что  я  найду  вас
здесь.
   - Ведь вот нашли же.
   - Но как вы могли рассчитывать, что мне удастся это сделать?
   -  Даже  мы,  неверующие,  -  говорит  Реннард,  -  не  сомневаемся  во
всемогуществе Хью Коннинджа. -  Он  встал  и  придвинул  еще  одно  кресло
вплотную к своему. Теперь оба  сидят  вполоборота  друг  к  другу  в  этом
уединенном уголке, вдали от любопытных ушей и от  шума  длинного  клубного
зала.
   - Итак, вы приходите в "Вампум", чтобы спрятаться и быть в одиночестве?
   - А что? - спрашивает Реннард. - Мне нравится оставаться  невидимкой  в
толпе шумных политиканов Таммани-холла.
   - Бьюсь об заклад, что вы слышите немало любопытного...
   - Конниндж, дорогой мой! Вы - англичанин, но  разве  вы  не  достаточно
прожили в нашей стране, чтобы узнать, что у нью-йоркских судей, сенаторов,
членов законодательных органов и местной администрации не бывает  тайн?  У
них все так же открыто и безупречно, как у  английской  охотничьей  своры.
Вы, европейцы, никак не хотите понять, что мы люди простые и искренние...
   - В политике?
   - Особенно в политике. К уловкам, мой дорогой Конниндж, люди прибегают,
лишь когда в этом есть необходимость. А наши избиратели не настолько умны,
чтобы у наших политических деятелей возникала  такая  необходимость.  Все,
что от них требуется, - это знать наизусть с полдюжины лозунгов и  помнить
название своей партии.
   - Если все это так просто, - улыбается Конниндж, -  почему  же  вы  тут
сидите?
   - А вот именно поэтому, - улыбается Реннард.
   Лицо  его  стало   серьезным,   свернутыми   в   трубку   бумагами   он
притрагивается к колену священника.
   - Итак, сэр, я готов приступить  к  докладу.  Это  безусловно  выгодное
помещение  капитала.  Чрезвычайно  выгодное.  Компания  молодая,  богатая,
малоизвестная и жаждет расширения. Если мы дадим им то, чего они хотят, мы
будем вознаграждены за  это.  Вознаграждены  в  современном  духе.  Основы
компании не  новы.  Две  частные,  но  весьма  солидные  фирмы  -  одна  в
Бриджпорте, Коннектикут, другая в Истоне, Пенсильвания, - соединились  как
бы  брачными  узами  для  того,  чтобы  образовать  ее.  Никаких  долговых
обязательств, никаких срочных платежей. Пока что это еще дело  семейное  и
находится под контролем Ральфа Энгуса; это очень деловой человек, один  из
тех, кто уже не может  удовлетвориться  двумя-тремя  миллионами,  как  его
отец. Вчера я имел с ним продолжительную беседу.
   - Но почему оружие, друг мой? Чего ради в лето  от  рождества  Христова
тысяча девятьсот четырнадцатое они так  настаивают  на  том,  чтобы  орала
перековать на мечи? Почему именно  это  вы  считаете  надежным  помещением
денег?
   - Дорогой мой Конниндж, Англия хочет мира, и того же хотим мы. Никакими
силами нельзя было бы втянуть в войну лорда Грея  и  президента  Вильсона.
Англия и Америка -  это  избранный  народ,  избранный  извлечь  выгоду  из
идиотизма, свойственного вашему проклятому континенту. Да, Европа обречена
в буквальном смысле слова. Через пять или десять лет,  сэр,  будет  война.
Франция, Россия, Германия, Австрия немногим отличаются от Балкан...  разве
только тем, что во сто раз больше закупают  оружия.  Только  мирные  люди,
подобные  вам,  сэр,  об  этом  не   знают.   И   эта   молодая   компания
(образовавшаяся из старых и умудренных опытом фирм, но молодая  и  поэтому
готовая предложить щедрые условия  своим  кредиторам)  сумеет  извлечь  из
этого выгоду. "Бриджпорт-Стил" имеет все,  что  нужно:  отличный  завод  в
Истоне, вполне современное предприятие  в  Бриджпорте,  который,  как  вам
известно, стоит на море, и право приобретения одного из заводов в Гулле, в
Англии. Вот здесь все цифры. - Он снова  хлопает  по  колену  доктора  Хью
Коннинджа бумагами.
   Достопочтенный доктор кивнул в ответ, и Реннард продолжал:
   - Я собираюсь вложить в это  дело  порядочный  куш  из  своего  личного
капитала. И предоставить эту возможность некоторым... очень немногим... из
моих друзей. Скажу вам  больше.  Мне  поручено  состояние  одного  старого
друга, который уехал на неопределенный срок,  и  благополучие  его  семьи,
таким образом, в моих руках. Мои полномочия не ограничены доверителем. Мне
не нужно говорить вам, что в подобном случае юристу приходится действовать
с предельной осторожностью. Так вот: значительная  часть  этого  состояния
будет вложена в "Бриджпорт-Стил".
   Доктор Хью Конниндж постукивает пальцем по  колену  в  том  месте,  где
Реннард притронулся своими бумагами.
   - Вы меня убедили.
   - Времени терять нельзя.
   - Завтра я доложу совету,  и  через  день  вы  получите  точные  цифры,
определяющие наше участие.
   - Великолепно.