проснулся, он лежал в постели один,  но  теплота  под  тяжелым
одеялом была теплотой не только его тела. Когда девушка вошла  в  комнату,
он увидел нежный и незнакомый облик, хрупкое тело ребенка и  рот  женщины,
ласково спрашивавший, как он себя чувствует.
   Он купил и надел все новое - башмаки, шерстяные носки  и  белье,  серую
фланелевую  рубашку,  серую  широкополую  шляпу,  вельветовый  костюм;  он
поблагодарил старика и его девочку-жену и снова двинулся на север.  Воздух
был холодный, над восточной цепью гор стояло солнце; за  ночь  все  кругом
заледенело, но лед уже таял под лучами солнца.
   Все изменилось. Он больше не должен умереть. Его сознание  было  темной
пещерой, пустой, лишенной жизни, но у выхода из пещеры виден был  свет,  и
за ним лежала жизнь. Все, что он видел,  казалось  ему  ярким,  близким  и
новым. Близкими были люди, которые жили в домах у дороги или  кивали  ему,
проезжая мимо. И от этой близости все, что он прежде знал, теперь казалось
отдаленным и смутным. Никогда еще человеческие существа не были так близки
ему: ни Элен, с которой была слита его жизнь, ни дети, ни  мать.  Если  он
проходил мимо дома, стоящего поодаль  от  дороги,  ему  казалось,  что  он
ощущает  прикосновение  его  каменных  ступеней,  его   деревянных   стен,
занавесок на его окнах. Лицо старухи, выглядывавшей из окна, было ощутимо,
как собственная рука. Сквозь стены большого красного амбара он  чувствовал
теплоту сена, дымящиеся бока коров, их пахучее дыхание.  Проехал  всадник;
его улыбка, скрип подков на снегу, завиток дыма в небе  над  его  головой,
лай завидевшей его собаки, кудахтанье курицы, хрюканье свиньи на  дворе...
все это он ощущал так ясно, как мышцы своего тела в бэйтсвиллские дни. Мир
стал органически, осязаемо близок ему; и он следовал за ним неподвижно, не
трогаясь с места (хоть и шел весь день). Он стал неподвижным и безвольным.
Он, прежде - весь действие, сложный механизм потребностей и  желаний,  был
теперь пуст, как темная пещера; поэтому жизнь  мира,  лежавшего  у  самого
входа, была бесконечно далека от него и в нем не возникало потребности или
желания изменить ее... И когда он так шел, воспоминания прошлого поднялись
и встали перед ним, ясные и четкие, как камень у дороги или лицо  ребенка,
уставившегося на него сквозь оголенную изгородь.
   ...Августовские сумерки в усадьбе,  в  Адирондаке,  где  они  проводили
лето. На озере есть лодочная пристань, и в  павильоне  глубокое  кресло  у
открытого очага, в котором он сидит и курит, лениво перелистывая  журналы.
Он  только  что  искупался  второй  раз,  и  приближается  час  ужина.  Он
захлопывает окно (сегодня ночью может пойти дождь)  и,  мечтая  о  вкусной
еде, между стеклом и ставнем запирает муху. Назавтра идет дождь,  и  никто
не заглядывает в павильон. Через день он заходит  туда,  чтобы  взять  для
Элен журнал. В павильоне душно; он раскрывает окно,  и  муха,  вырвавшись,
взлетает у него перед глазами. Он вспоминает, что это он запер ее там; все
время, что он ел и спал, играл  с  Тони  и  любил  Элен,  она  сидела  там
взаперти. Сейчас, опьяненная свободой, она  жужжит,  вьется  и  кружит  по
комнате. Она раздражает Маркэнда. Она садится к нему на руку, и он убивает
ее.
   ...Девочка,  жена  старика,  мочит  тряпку  в  теплой  воде  и  смывает
запекшуюся кровь с его тела. Он сидит перед ней на постели, голый,  а  она
стоит на коленях, и ее глаза при неясном  свете  фонаря  отыскивают  раны,
чтобы облегчить его боль. Свет падает на него; ее глаза в  тени  не  имеют
цвета; в сосредоточенности взгляда,  отыскивающего  раны  на  теле  чужого
человека, чтобы облегчить его страдания, - их цвет.  Она  серьезно  занята
своим делом, она не  задает  вопросов.  И,  обмыв  его  раны,  она  чистым
полотенцем осторожно вытирает его тело.
   ...Его ночь с Элен,  та  ночь,  в  которую  их  близость  расцвела  так
совершенно  и  безгранично,  что  поглотила  мир.  Тело  Элен,   огромное;
распростерто на постели. Руки  раскинуты,  груди  поникли  от  собственной
тяжести, упруго торчат соски, чресла готовы  принять  его.  И  вот  сияние
разливается по всему телу, поднимаясь к груди, к рукам, к влажному рту;  и
в это сияние проникает нерассеянный световой луч.  Все  ее  тело,  сияющий
омут, охвачено его яростным огнем. И огонь все  ярче  и  ярче,  и  наконец
мягкое сияние, обретшее силу, и пламя,  взметнувшееся  столбом,  сливаются
воедино... неразрывное единство в вечности, которую  можно  стерпеть  лишь
миг.
   В этом объятии получил жизнь Тони. И Маркэнд видит только что рожденное
дитя, словно возникшее из этого экстаза. Тони, голый, лежит в колыбели,  и
глаза его  раскрыты.  Глаза  имеют  свой  источник  силы,  надежный  и  не
зависящий от времени; тело - бессмысленное и жалкое создание, затерявшееся
в мире и не связанное с глазами.  Сейчас  Маркэнд  снова  ощущает  нелепый
разрыв между глазами  его  сына,  уверенными  и  светлыми,  и  беспомощной
плотью, которая держит в плену эти глаза, которую они не знают и не  умеют
подчинить себе. Разрыв кажется чудовищным. - Вся жизнь ребенка,  -  думает
Маркэнд, - должна быть героическим усилием  связать  сознание,  живущее  в
глазах, с этим жалким телом.


   Маркэнд свернул с  шоссе.  Он  стоял  теперь  перед  кирпичным  зданием
наполовину  колониального,  наполовину  классического  стиля,   украшенным
колоннадой и величественными окнами. К нему вела  поднимавшаяся  террасами
лужайка; два низких сводчатых крыла тянулись от него в обе  стороны.  Мимо
проходил человек.
   - Что это за дом? - спросил Маркэнд.
   У прохожего были слабые тонкие ноги и высокий лоб.
   - Это университет, сэр.
   - Какой университет?
   Человек повернул свой  длинный  нос  к  высокому  парню  в  вельветовом
костюме и грязных башмаках горнорабочего.
   - Университет штата Виргиния, сэр.
   - А это кто такой? - Маркэнд указал на статую, изображавшую человека  в
бриджах, которая стояла на одной из террас.
   - Это основатель университета, сэр, и  строитель  этого  здания:  Томас
Джефферсон.
   - Можно мне войти?
   Старик был профессором этого  университета;  он  преподавал  английский
язык и американскую литературу,  специализировался  на  творчестве  Эдгара
Аллана По. Это утро  он  провел  весьма  плодотворно  в  размышлениях  над
особенностями стиля По. Углубленный анализ привел его к выводу, что По был
человеком простых и нежных  эмоций,  человеком,  одаренным  почти  женской
чувствительностью. Откуда  же  у  него  этот  тяжелый,  запутанный  стиль?
Причина в том (это и было плодом утренних размышлений профессора), что  По
был  впечатлителен   и   хотел   облечь   свое   творчество   тяжеловесной
респектабельностью своей эпохи, - эпохи parvenu. В нем  стиль  не  обличал
человека - скорее, обличало его то, что он носил этот стиль, как  маску...
он, такой беззащитный и так нуждающийся в любви!..
   С вершины своего хорошего  настроения  -  результата  нескольких  часов
хорошей работы - профессор пристально  поглядел  на  незнакомцу.  По  всем
признакам - какой-то невежественный бедняк. Невежество деревенских жителей
поистине  потрясающе.  Не  знать  Виргинского   университета,   не   знать
Джефферсона! Но в речи незнакомца не слышалось  акцепта  жителя  гор.  Эта
одежда... и это невежество... Что, в самом деле, за человек?  Может  быть,
его одежда и его невежество - тоже только маска?
   - Я как раз иду туда, - сказал профессор. - Буду очень рад,  сэр,  если
вы захотите быть моим спутником.
   Они вошли в библиотеку, выдержанную в  белых  и  черных  тонах.  Столы,
расставленные широким кольцом; за ними - юноши,  склоненные  над  книгами;
книги одели круглые стены, книги доходят до высокого купола. Они  вышли  и
остановились под сводами одноэтажного крыла.  За  спиной  у  них  осталась
библиотека; впереди газон примыкал к открытому лугу, влажному  от  росы  и
окаймленному лесом.
   Молчание незнакомца радовало профессора.
   - Не хотите ли заглянуть в комнату По? - спросил он и тут же испугался,
что имя _По_ ничего не скажет этому человеку.
   - Хочу, - отвечал Маркэнд, но профессор так и не понял, сказало ли  ему
что-нибудь имя _По_.
   Маркэнд оглядел голые стены маленькой комнаты,  камин,  стол,  койку...
словно ища По.
   - Мне нравится эта комната, - сказал он. - Я недостаточно знаю По, хоть
и читал кое-что из его рассказов. Но мне представлялось, что он должен был
жить в высоком пустом зале с черными драпировками.
   - Великолепно! - сказал профессор. - Именно так он мечтал жить.  А  вот
как он жил.
   - Откуда же в нем это противоречие? Если жизнь его была проста,  почему
бы ему не писать о простых вещах?
   - По был пророком.
   - Вы хотите сказать... - Они стояли в дверях. Маркэнд повернулся  лицом
к библиотеке и к газонам. - Вы хотите сказать, что уже По знал о том,  что
все это обречено на смерть?
   Профессор пристально взглянул на Дэвида Маркэнда.
   - Я этого не думал... но, м-может быть, вы и правы, - пробормотал он  в
смущении. - Может быть, романтизм девятнадцатого века многим обязан  тому,
что поэты чувствовали  недолговечность  общества,  рожденного  Французской
революцией  и  промышленным   переворотом.   Да,   да,   в   основе   этих
фантастических мечтаний, быть может, лежало... сомнение.
   Маркэнд не слушал его. Он смотрел на корпус, где жили  студенты.  Каким
далеким казался он, хотя был расположен тут же...
   - Благодарю вас, - сказал он профессору.
   Профессор поклонился и поспешил удалиться, чтобы не  задать  бестактный
вопрос: кто же вы наконец, черт вас возьми?
   Маркэнд пошел дальше, по направлению к  центру  города.  В  сторону  от
дороги уходили холмы и ложбины, усеянные лачугами негров. Дорога перешла в
улицу; теперь все переулки, попадавшиеся на пути, были гладко  вымощены  -
здесь жили белые. Лавка следовала за лавкой; на плакатах в окнах полуголые
девушки  рекламировали   сигареты   и   низколобые   юноши   рекламировали
воротнички. Лавки сменились магазинами, витрины которых сверкали  на  фоне
темных кирпичных стен.
   Маркэнда внезапно охватило утомление. Он как будто долгое время (с  тех
пор как вышел из лавчонки  в  горах)  пробивал  себе  путь  сквозь  нечто,
неразрывно слитое с ним и вместе с тем  обособленное.  По  мере  того  как
густела толпа и вырастали дома вокруг, тяжесть в  его  теле  переходила  в
слабость. Может быть, это голод? Он вошел в ресторан.
   Узкая  комната  с  прилавком  вдоль   одной   из   стен.   Потолок   из
гофрированного  железа  ослеплял  белым   блеском.   Человек,   вытиравший
прилавок, был жирный и грязный, как  и  воздух  в  комнате.  К  одному  из
свободных столиков лениво прислонилась официантка. Маркэнд  сел  и  устало
уронил руки на покрытую пятнами скатерть;  официантка  подошла  к  нему  и
оперлась на его стол, слегка покачиваясь всем телом.
   Маркэнд пристально взглянул на нее. Лицо ее  было  прекрасно.  Короткие
рукава открывали худые костлявые руки; все тело с впалой грудью и  острыми
плечами было таким слабым, что для  него  непосильным  казалось  бремя  ее
головы с массой каштановых волос. Этот контраст смерти и  расцветающей  из
нее красоты делал девушку жуткой. Краска толстым слоем покрывала ее  губы,
но рот был прелестный; ее ресницы были грубо намазаны,  брови  выведены  в
ниточку, но глаза теплились блеском, и линии носа, лба, очертания щек были
совершенны. Маркэнд пристально глядел на нее...  Эта  девушка  -  призрак.
Какая-то сила, разъедавшая мир, уничтожила ее, и перед ним находилась лишь
жалкая мертвая плоть. Ее красота -  лишь  тень.  Кошмар.  Маркэнд  оглядел
ресторан: грязь, запущенность... И это - место, где предаются  наслаждению
едой... Он понял, что и ресторан лишь кошмар  призрачного  мира.  Куда  же
исчез  мир  реальный?  Маркэнду  стало  страшно.  А  девушка,  приняв  его
остановившийся взгляд как дань восхищения и призыв, перегнулась через стол
так, что передник треснул на ее костлявых бедрах. Она кокетничала  с  ним,
она дышала счастьем и готовностью. И вдруг Маркэнд понял, что он больше не
испытывает полового влечения, он обессилел. - Я мертв! - Он ел, а  девушка
снова покачивала бедрами у его стола; он не чувствовал  вкуса  пищи  -  он
чувствовал вкус девушки, и ресторана, и города: их призрачность.  Ощущение
собственного бессилия прочно вошло в его сознание. - Это смерть! - Пытаясь
проглотить жирный горячий  суп  (под  неотступным  взглядом  девушки),  он
чувствовал вкус своего бессилия, вкус мертвого тела, которым был он сам, и
девушка, и комната. И весь мир. Это было омерзительно, но в  этом  был  он
сам, и он должен был принять это. -  Ты  хотел  умереть.  Ты  хотел  стать
свободным от мира и думал, что можешь выйти  за  его  пределы  и  умереть.
Потом тебя осенило откровение - там, в горной лавчонке. Мир - это ты  сам.
Тебе быть и убийцей, и убитым. Всеобъемлющая жизнь поглотила тебя, и тогда
ты решил, что можешь жить. Но  именно  тогда  ты  умер.  Смысл  откровения
теперь понятен тебе. Смерть  -  в  пассивном  приятии  мира.  Перед  лицом
всеобъемлющей жизни быть беспрекословно покорным, как христианский святой,
- значит быть мертвым.
   Маркэнд положил монету на тарелку перед  изумленно  глядевшей  на  него
девушкой и снова вышел на улицу. Город с неожиданной силой поразил его.  В
нем он увидел омерзительное воплощение его собственной, бледной от  страха
воли. И негритянские лачуги, изгнанные из  города,  изгнанные  на  пустыри
бледной от страха волей белых. И античные университетские  корпуса:  мечта
прошлого, которое звалось Джефферсоном, игрушка настоящего... - Таково мое
тело. Но я докинул его, мой дух в нем умер. Вот почему оно так безобразно.
Мое тело мертво. Да, тот мир, который  четыре  года  тому  назад  я  начал
сбрасывать с себя прочь, - мое мертвое тело.
   Он повернул назад, в ту сторону, откуда пришел. Он устал и почти ничего
не ел, но он знал, что должен сделать. - Этот мир - мое мертвое тело, я  я
погребен внутри него. Это - кризис. Если мне не  удастся  высвободиться...
О, если мне не удастся высвободиться!..


   Дэвид Маркэнд шел назад той же дорогой; он знал, что он должен сделать.
Он шел почти всю ночь. Он ел на ходу шоколад и  сандвичи;  он  дремал  над
чашкой кофе в закусочных; он просил попутных возчиков подвезти его и  спал
под скрип колес и глухой стук лошадиных копыт.
   И наконец он снова стоял в кольце гор, над могилой Джона Берна и  Джейн
Прист.
   Выпал снег; все кругом, кроме дороги, стало белым; но ему нетрудно было
отыскать могилу: снег на ней стаял, и видна была земля.
   Маркэнд стоял и ждал.


   - Когда я стоял здесь в тот раз, я завидовал вам, но не  мог  думать  о
вас. Не дайте мне завидовать вам; дайте мне понять вас.
   - Смерть ваша не была напрасной: вы жили полной жизнью, и  даже  смерть
ваша была от жизни и за жизнь.
   - Ваша жизнь, ваши чувства, и мысли, и дела были едины: единой  плотью.
В этом - здоровье.
   - Я завидовал вам, зная, насколько я отличаюсь от вас. Больше я не буду
завидовать вам. Я буду таким, как вы. Я буду жить, как вы.
   - Я бесплотен. Моей плотью был мир, в котором я жил с матерью и с Элен.
Теперь она умерла наконец. Я сделал все, что мог, чтобы  убить  ее.  Но  и
теперь она цепляется за меня тяжелой и  омерзительной  мертвечиной.  Разве
мало того, что я убил ее, - я знаю, что она мертва, и ненавижу ее?
   - Я слышу вас. Вы говорите, что я не убил ее. Пока  эта  мертвая  плоть
царит в мире, она еще не умерла во мне.  Должна  возникнуть  новая,  живая
плоть...
   - Я думаю о своем сыне Тони,  которого  я  видел  новорожденным.  Жизнь
светилась в его глазах, но она еще не подчинила себе его жалкое  крошечное
тело. И все же он был более живым, чем я теперь. Он, который не  умел  еще
двигать ручками, стоял у начала жизни. Там,  где  кончается  смерть,  стою
теперь я. Должен ли я предать эту мертвую плоть разрушению? И  буду  ли  я
тогда у начала жизни, как мои новорожденный Тони? Да, только тогда...
   - Ваша жизнь, Джейн, принадлежала вам. Ваша жизнь,  Джон,  принадлежала
вам. И вы унесли ее с собой. Вы не можете подарить мне плоть вашей жизни.
   - Но вы указали мае путь... по крайней мере путь к началу моего пути.
   - Теперь я понимаю, как недолго и как легко  умереть.  О,  на  скольких
путях подстерегает нас смерть! О, сколько у многоликой смерти  приветливых
улыбок! Как мало есть в мире живого.
   - Жить, покорно принимая в жизни все, всему отвечая: "Да",  даже  тому,
что кровно ненавидишь, - все равно, что умереть.
   - Джейн, дорогой друг мой Джон, я не могу  разрешить  себе  умереть.  Я
прежде должен научиться жить так, как жили вы. Я боролся со своей  смертью
- это правда, которую можно сказать обо мне.
   - Чтобы жить, я должен стать человеком. Я должен выковать себе  тело  и
разум и научиться по-своему применять их в жизни.  Чтобы  жить,  я  должен
иметь тело, и тело это должно действовать: оно должно найти себе  тесто  и
дело в мире... а не раствориться в нем.
   -  Для  человека  в  его  теле  заключается  больше  истины,   чем   во
всеобъемлющем. Больше жизни. Этому вы научили меня.
   - Всеобъемлющее? Да, не раз я чувствовал  его.  Оно  там,  где  еще  не
началась  действенная  человеческая  жизнь...  его  я   видел   в   глазах
новорожденного Тони. И оно там, где действенная человеческая жизнь  пришла
к концу... я чувствую его сейчас в вас, дорогие  друзья,  в  вас.  Которые
жили так, как нужно жить.
   - Но для людей действенность  всеобъемлющего  -  в  их  действиях,  его
воплощение - в их плоти. Этому вы научили меня.
   - Так вы понимаете,  что  такое  классы.  Человеческому  миру  угрожает
смерть, потому что класс  правящих  мертв.  Но  есть  другой,  только  что
народившийся класс, который борется с миром за свою жизнь. В его борьбе за
жизнь может снова возродиться к жизни мир. В жизни этого  класса,  который
есть лишь часть, может жить всеобъемлющее целое. Этому  тоже  вы,  друзья,
научили меня.
   - Я приветствую ваш класс. Все, кто хотят жить  в  нашу  эпоху,  должны
приветствовать его. Моя жизнь нуждается в нем. Мне осталась  лишь  мертвая
плоть умирающего класса. Чтобы жить,  мне  нужна  живая  плоть  класса,  в
котором сейчас заключена жизнь.
   - Я принимаю язык вашего класса: хлеб. Я принимаю его оружие: войну.
   - Но лишь для того, чтоб я мог сказать свои слова, чтобы я мог  поднять
свое оружие.
   - Больше мне нечего взять от вас, любимые друзья мои.
   - Прощайте.
   - Я начинаю свой путь.


   Маркэнд снова пошел по дороге,  ведущей  на  север.  В  первом  городе,
лежавшем на его пути, в том, где он  завтракал  утром,  он  отправился  на
станцию железной дороги. Он собрал все деньги, которые у него  оставались,
и просунул их в окошко.
   - Хватит, чтобы доехать до Нью-Йорка?
   Кассир пересчитал деньги, заглянул в справочник и покачал головой.
   - Боюсь, что нет, приятель. Тут как раз до Балтиморы... и  семь  центов
сдачи.
   - Хорошо. Дайте мне билет до Балтиморы.
   У кассира вдруг оказалось человеческое лицо.
   - До ближайшего поезда, - сказал он, - три часа пятьдесят одна  минута.
И далеко ехать. А что  вы  будете  есть  по  дороге?  Лучше  поезжайте  до
Вашингтона, а там, на сытый желудок, как-нибудь доберетесь до места.
   - Правильно. Давайте до Вашингтона.


   Томас Реннард проснулся бодрым, со свежей головой. Его часы  на  столе;
10 часов 46 минут. Он протянул руку к телефону.
   - Алло! Я проснулся. Пришлите газеты. Все.  И  завтрак.  Полный  стакан
неподслащенного апельсинового соку. Кофе. Сливок не нужно.  Нет...  больше
ничего. И... алло!  Если  меня  будут  спрашивать,  звонить  по  телефону,
сообщите мне фамилии.
   - Сейчас как раз вас вызывают к телефону, мистер Реннард. Я хотел  было
сказать, чтобы позвонили через час. Одну минутку... Алло!  Вас  спрашивает
мистер Маркхэм.
   - Кто?
   - Одну минутку... Прошу извинить меня, сэр. Мистер Дэвид Маркэнд.
   Пауза.
   - Соедините меня.
   -