но. Одна только смерть стояла перед ним, одна только  смерть
была реальна - смерть Теодоры. Он почувствовал внезапную слабость и упал в
кресло Лиды. Он закрыл лицо руками. - Что это значит для меня?  Что  будет
теперь со мной? - Он заглядывал в свои мысли - и не находил в них  ничего,
кроме себя самого. _А Тед?_ Он  поднял  глаза  на  двух  женщин,  стоявших
рядом.
   - Вы ждете, чтобы я сказал что-нибудь? Вы добры. Вы говорите себе:  ему
это больно, потому что он любил ее, ему больнее, чем нам. Хотите знать,  о
чем я думал сейчас? Вам нужно знать это. О  _себе_,  не  о  ней.  Я  читал
другие заголовки, чтобы не чувствовать  боли;  в  утешение  себе  я  хотел
убедиться, что одна смерть не имеет значения;  миллион  смертей  не  имеют
значения. Только одно важно: _я сам_. Даже сейчас, когда  для  женщины,  с
которой я жил, жизнь стала такой страшной, что она не могла продолжать ее,
одно только важно: _я сам_.
   Лида положила обе руки на плечи Маркэнду. Он встал.
   - Не нужно быть доброй, - сказал он. - Все мы в общем добры, и  все  же
самое важное для нас - _мы сами_. Тед убила себя, а я думаю о своей личной
боли. Все мы трудимся, чтобы помочь миру, и все же самое важное для нас  -
_мы сами_...
   Лиде стало страшно; от того, что  Маркэнд  столько  говорил,  ей  стало
страшно.
   - Самое худшее, - продолжал он, - что эта смерть ничего  не  изменит  в
моей судьбе. Все, что я говорю вам сейчас, ничего не изменит. Я буду  жить
и дальше, хотя мой эгоизм смраден, хотя я знаю об этом, буду жить так, как
будто я порядочный человек. Мы все - ублюдки человечества.  Но  мы  должны
жить среди других - ради своей выгоды. Трогать и загрязнять руки  детей  -
ради своей выгоды.
   - Дэвид, замолчите! - сказала Лида.
   Маркэнд  замолчал  -  и  услышал  свои  слова;  ему  стало  стыдно.  Он
чувствовал стыд и смирение и какую-то непонятную силу.
   Эмили говорила:
   - ...она была моим другом... Я не сумела помочь ей... Вы пытались, я  в
этом уверена, Дэвид. Как это все ни ужасно, вы не должны так говорить. Тед
шла своим путем, и никто не мог помочь  ей.  Вы  не  должны  так  к  этому
относиться.
   - Нет? - спросил Маркэнд со смиренным спокойствием. - Не  должны  _так_
относиться? А к войне? А ко всему миру? Мне кажется, мы должны  относиться
именно _так_. Мне кажется, что мы ко всему должны _так_ относиться,  кроме
своего личного  горя.  К  тому,  что  только  наше,  мы  не  должны  _так_
относиться. То, что мы  отказываемся  чувствовать  так,  как  если  б  оно
касалось нашей плоти... - Снова  увидел  ее...  мертвую,  с  полуоткрытыми
губами... - Мы должны чувствовать именно _так_.
   - Дэвид! - Лиде было страшно. Обе женщины не понимали того, что говорил
Маркэнд. Маркэнд и сам не понимал. Он снова сел.
   Вдруг он встал и вернулся к  своему  прежнему  месту  у  стола  и  взял
красный том Маркса. Он швырнул книгу через всю комнату.  Она  ударилась  в
дверь, и в ту же минуту дверь распахнулась. Эмили Болтон вскрикнула, Ленни
и мисс Сильвер выбежали из ниши, Лида истерически  засмеялась...  а  дверь
распахнулась, и старый Реймонд, слуга-негр, спокойно вошел в  комнату.  Он
увидел книгу на полу и нагнулся за ней. Маркэнд пристально глядел на него;
старик подобрал красный том и положил его на стол, как раз  на  то  место,
где он лежал раньше.
   - Простите, - сказал он, недоуменно мигая среди  непонятной  тишины,  -
там пришел человек, спрашивает мисс Лиду.
   - Человек? - вскричала Эмили Болтон, как будто она  была  уверена,  что
это привидение.
   - Да, мисс Эмили. Не джентльмен, позвольте сказать. Просто обыкновенный
белый человек.
   - Спрашивает меня? - Лида пришла в себя. - О! Это же... я знаю...  это,
наверно, Джон Берн.
   - А кто такой Джон Берн? - Эмили инстинктивно протестовала против того,
чтобы  в  комнате  так  скоро  восстановилась  нормальная  атмосфера.  Она
находила, что Дэвид имел  право  дольше  предаваться  скорби...  и  бедная
умершая Теодора - тоже.
   - Один из моих друзей с Севера, - торопливо ответила Лида. - Я пойду...
   - Пусть он войдет сюда, - сказал Маркэнд, все  еще  не  сводя  глаз  со
старого негра.
   Они молча стояли в ожидании. Джон Берн, одетый в габардиновую рубашку и
брюки, с дорожным мешком в одной  руке  и  кепкой  -  в  другой,  вошел  в
комнату.


   Молчаливый,  озабоченный  и  холодный,  Джон  Берн  ходил  по  парку  с
отсутствующим взглядом, словно поглощенный какими-то  далекими  событиями.
Он не прилагал усилий к тому, чтоб понравиться  Эмили  Болтон;  за  столом
молчал, наблюдая за детьми, и в его глазах стоял  все  тот  же  далекий  и
страстный вопрос. Трудно было сказать, как он проводит  свой  день.  Эмили
Болтон предложила  пройти  с  ним  по  классам.  Он  отрицательно  покачал
головой. Но Эмили Болтон не могла находиться с кем-нибудь в одной  комнате
и не рекламировать свою школу; кроме того, отчужденность  этого  человека,
красноречиво говорившая о силе, ее заинтриговала.
   - Вы не интересуетесь воспитанием юношества?
   - Чрезвычайно интересуюсь. - Он встретил ее взгляд.
   - Ага, я понимаю! Вы просто уверены, что наша школа вам ничего не может
дать?
   - Я просто занят другим, вот и все.
   - Зачем вы трудились приехать сюда? Только  для  того,  чтобы  повидать
Лиду? - Она отлично знала, что он равнодушен к Лиде.
   - Я сел на пароход, - Берн, казалось, придумывал ответ, - в Галвестоне.
Мы везли груз хлопка для Англии, но нам пришлось зайти в Мобил за  партией
бананов, прибывшей из Британского Гондураса. Я смотрел, как грузчики-негры
спускались в трюм парохода, выносили оттуда ящики бананов и переходили  на
второй пароход. Они образовали непрерывную цепь между двумя  трюмами  -  и
они пели. Поющая цепь. Тогда я вспомнил о письме Лиды Шарон, в котором она
писала, что живет близ Мобила, и звала заехать.
   - И по-видимому, вы до сих пор слышите пение этих чернокожих?
   - Должно быть, так. - Он улыбнулся.
   - У вас негибкое воображение, мистер Берн.
   - Что вы! Это же очень опасно. - Он добродушно посмотрел на  нее.  -  Я
был бы рад посетить классы.


   Маркэнд ничего не говорил Берну, он наблюдал за ним; он вдруг обнаружил
в себе страх, что Берн уедет... раньше...  Раньше  чего?  Никто  ни  слова
больше не говорил Маркэнду о Теодоре, хотя, конечно, другие  беседовали  о
ней целыми часами.  Маркэнд  силился  понять,  какое  значение  имеет  эта
смерть. Никакого! В нем она умерла уже давно, истинной смертью; ее  смерть
была лишь отзвуком той настоящей смерти, в которой они жили вдвоем! "И тут
она не одна, - говорил он себе, - даже в смерти она  не  будет  одна!"  Он
чувствовал обреченность: пытаясь думать о Тед,  он  мог  думать  только  о
себе. Но он обнаружил в себе чувство  унижения,  которое  становилось  все
сильнее с тех пор, как Тед уехала, и он решил остаться до  конца  учебного
года, как бы для того, чтобы искупить дезертирство Тед. Теперь  вдруг  это
унижение достигло своего апогея! Он  думал  о  Стэне  и  Деборе,  о  своей
неудаче в Мельвилле, о  позорном  исчезновении  из  дома  Фиерро,  которые
выходили его. Теперь Теодора. Да, унижение было глубоким и  полным,  но  в
нем ощущалась некая сила. Скоро учебный год придет к  концу,  и  он  волен
будет уйти.  Куда?  Он  был  печален,  думая  о  Теодоре,  о  ее  красоте,
разрушенной, словно она попала в машину, которая искалечила ее. Но  печаль
его терялась в мире, в печали (он не один!); и в этом таилась  животворная
сила, несущая в себе отрицание печали.
   Маркэнд вел разнообразные занятия с детьми;  не  жалел  времени,  чтобы
закончить плотничьи работы, затеянные в различных местах (на него  свалили
все заботы по ремонту). Он и словом не обмолвился с Берном, но наблюдал за
ним; с Лидой и с другими он разговаривал только о школьных  делах.  Но  он
больше не читал Маркса. Лида в тот вечер  унесла  книгу  с  собой.  Он  не
понимал почему.
   Как-то случайно Маркэнд вышел на дорогу, которая вела к болотам, вместе
с Берном, курившим вонючую трубку. Они шли некоторое  время  молча.  Потом
Маркэнд услышал свой голос:
   - Куда вы едете отсюда?
   - На Север.
   - Если вы подождете конца занятий в школе, я поеду с вами.
   - А скоро конец?
   - Через неделю.
   - Я подожду.
   - Вы хотите сказать - вы согласны, чтобы я ехал с вами?
   - А почему же нет?
   Их взаимное понимание не нуждалось в словах. Но два дня спустя  Маркэнд
почувствовал внезапную потребность сообщить новость Лиде. Она уже лежала в
постели, с блокнотом и  карандашом;  электрическая  лампочка  без  абажура
спускалась над ее головой.
   - Когда кончится учебный год, - сказал он ей, -  я  уеду  с  Берном  на
Север.
   Глаза Лиды потеплели.
   - Я очень рада и немножко завидую. Я много дала бы за то, чтоб уехать с
Берном.
   - Так ведь я сам просил, это не его предложение. Почему  бы  и  вам  не
попросить? Я уверен, ему и в голову бы не пришло...
   - Ошибаетесь! Вы бы не попросили, если б он не хотел этого.
   - Вы думаете, что у него есть на меня виды? - Маркэнд улыбнулся.
   - У него есть свои планы, вот и все. И может быть, вы нужны ему.
   - Ну, мне об этом ничего не известно. Ничего не было сказано...
   - Я очень рада, - сказала она  опять.  -  Берн  знает,  что  вы  можете
принести пользу...
   - Я знаю только то, что он мне нравится.
   Он сел на ее постель; грубая рубашка прикрывала ее  плечи  и  грудь  до
горла.
   - А мне  _вы_  нравитесь,  -  сказала  она.  -  Мне  нравится  то,  что
происходит в вас. Мне нравится, что вы остались на своем месте, после того
как Теодора бежала. Что вы сами учились. Я помогла вам, правда, Дэвид?
   - Вы мне скрасили эти месяцы.
   Она бессознательным движением положила руку на грудь.
   - Все идет как надо. Когда уехала Теодора, я беспокоилась. Но все  идет
как надо! Вы остались и учились... Берн приехал... вы уезжаете вместе.
   - Лида, - сказал Маркэнд, - иногда я чувствовал к вам  жалость,  потому
что не находил вас красивой физически. Я был  большой  дурак.  Мне  нечего
жалеть вас. Вы счастливы!
   Ее глаза остановились на нем; в них была гордость; машинально ее другая
рука накрыла ту, что лежала на груди.
   - Вы и Берн, - сказал он, - вы счастливы. Может быть, именно потому я и
смог остаться здесь, рядом с вами. Может быть,  потому  уезжаю  теперь  на
Север вместе с ним.
   - Больше вы ничего не можете сказать о себе?
   - Что же еще, Лида?
   - Что? Хорошо, я скажу вам. Мне можно, потому что я помогла  этому.  Вы
едете с Берном, и он берет вас с собой, потому что вы - революционер.
   - Ничего подобного, Лида. Это абсурд. Ничего подобного.
   - Я не говорила, что вы социалист. Не настоящий. Пока еще  нет.  Но  вы
революционер. Даже если вы сами этого не сознаете. И давно уже, глупый  вы
мальчик! С тех самых пор, как ушли из дому.
   - Вы сказали это Берну?
   - Нет, в этом не было нужды. - Лида засмеялась и натянула  одеяло  так,
что виднелась только голова. - Берн сам сказал мне.
   Он   следил   за   выражением   ее   глаз,   ласково-торжествующих    и
ласково-насмешливых. Он покачал головой, отказываясь спорить.
   - Погасить вам лампу?
   - Пожалуйста.
   Сразу в окно ворвалась песня ночи в благоухании листвы и темной  земли,
наполнила маленькую комнату и приблизила  их  друг  к  другу.  Он  сел  на
постель и коснулся волос Лиды, сиявших,  как  черное  пламя  в  лучезарной
ночи. Ему было хорошо с ней, и ей - с ним; ей не нужно было ничего больше,
кроме легкого прикосновения его руки к ее волосам.  Тогда  Маркэнд  понял,
что половое чувство в той форме, которую  придали  ему  люди,  может  быть
ложью. Было ли то, что они испытывали сейчас оба, чем-либо  иным,  как  не
продолжением безличной близости их обоих к песне темной земли? Он  не  мог
найти для этого иной, истинной формы. И Лида знала это. Если б  сейчас  он
приблизился к ней, как мужчина к женщине, он причинил бы ей зло. - Женщины
мудры, - подумал он. - Они  знают,  когда  в  любовном  объятии  истина...
единственная истина, и когда оно лживо. Тед  знала...  В  этом  безмолвном
миге покоя с Лидой есть все, и ей ничего не нужно. С Тед  было  неизмеримо
больше, но не все, и поэтому так ничтожно мало! Почему я не мог  дать  Тед
то, что ей было нужно? Потому что это было  невозможно,  она  должна  была
умереть. Оттого что ей суждено было умереть, я не мог соединиться с ней до
конца.
   - Вы думаете о  ней,  -  сказала  Лида,  не  шевелясь  под  его  рукой,
прикоснувшейся к ее волосам.
   - Мне суждено жить, - вслух ответил он своим мыслям. Она поняла.


   В то июньское утро, когда Джон Берн и Дэвид Маркэнд отправились в путь,
солнечный свет  и  роса  казались  золотым  морем,  а  земля  -  кораблем,
качавшимся на волнах. Молодая  зеленая  поросль  казалась  пеной  морской;
темная хвоя кипарисов и сосен - высокими волнами. Красная  дорога  впереди
то вздымалась, то падала, точно корабельная  палуба  в  качку.  Маркэнд  с
трудом удерживался на ногах, но Берн плыл вперед по  водам  вселенной  как
старый морской волк - уверенно и спокойно. Постепенно Маркэнд поддался его
настроению; он стал приглядываться  к  алабамскому  краю,  расстилавшемуся
перед ними. Красная  глинистая  дорога  шла  оврагами,  то  глубокими,  то
мелкими; маисовые и тростниковые поля, бегущие под ветром,  созревший  уже
хлопок - и снова неизменная красная дорога. Негритянские хижины  на  сваях
(для  того,  чтобы  внезапные  ливни,  размыв  все  внизу,  не  могли   их
разрушить); хижины, в форме которых чувствовался своеобразный  ритм,  были
пятнистыми от непогоды, точно отражения пестрых  цветов  в  воде.  Изредка
фермы белых, обширные, мрачные, с захламленными дворами, и  снова  красная
дорога. Прохожие-негры, едва отличимые от красной  земли  и  сине-золотого
неба; редкие белые пешеходы, осколки  чуждого,  угловатого  и  прохладного
мира, и  красная  дорога...  все  ближе  по  мере  того,  как  поднималось
солнце... неистовый колеблющийся зной.
   Путники сбросили свои мешки  на  пол  в  одной  из  хижин  и  попросили
негритянку накормить их обедом.
   - Тут ферма белых недалеко, меньше мили. - Она нахмурилась.
   - Мы хотели бы поесть у вас, - сказал Берн с улыбкой,  которой  Маркэнд
никогда у него не видел. - Черные стряпают лучше. А мы с  Севера,  нам  до
зарезу хочется чего-нибудь вкусного.
   - Вы с Се-е-вера? - пропела она. - Что же вы делаете в наших краях?
   - Скитаемся... Местность обозреваем...
   Она подала им сочной поджаренной ветчины,  и  прошлогодних  бататов,  и
маисовых лепешек, и молодых овощей с огорода ее мужа. Берн понравился  ей,
а Маркэнда она едва замечала.
   Берн не спрашивал ее ни о чем; но еще не окончилось пиршество, как  она
уже сидела за столом (смелый поступок для негритянки,  даже  когда  она  у
себя дома) и рассказывала им  о  своем  муже,  который  исполу  работал  у
Дарлинга и никак не мог выбраться из долгов, даже сейчас, когда  хлопок  в
цене. Берн так и не заставил ее взять у него полдоллара.
   - Мы торопиться не будем, - сказал он, когда солнце скатилось  ниже,  к
краю неба, и красная  почва  стала  отбрасывать  жар  на  молодые  зеленые
ростки. - Нам некуда спешить. Хотите переночевать где-нибудь в  сарае  или
подадимся в город?
   - Конечно, в сарае.
   - Успели проголодаться?
   - Боюсь, что да.
   Берн засмеялся.
   - Вы мало ели за обедом. В пути не приходится рассчитывать на  завтрак,
обед и ужин. Где нашлась еда, там и набивай желудок.
   - Теперь буду знать, - сказал Маркэнд.
   - Есть три раза в день - привычка. Так же  можно  привыкнуть  есть  два
раза или один.
   Они подошли к дому белого фермера; серая краска лупилась со стен, крыша
осела. Среди старых колес, изломанных плугов, всякого  хлама,  в  зарослях
сорных трав бродили цыплята и свиньи.  Собака  зарычала  на  путников,  но
попятилась в ответ на движение Берна. Они постучались в дверь.  Женщина  с
нахмуренным лицом показалась на пороге. За ее спиной они увидели кухню и в
ней девушку, которая сидела у дальней стены. Берн спросил, нет ли работы.
   - Вон там лежат старые доски, видите? Можете наколоть из них  дров  для
плиты, а там посмотрим. - Она захлопнула дверь у них перед носом.
   Это были доски от рухнувшего сарая; они лежали и гнили тут  по  меньшей
мере год, ожидая, чтобы их сожгли. Дерево было трухлявое,  как  губка.  Но
оба путника работали на совесть; они аккуратно  сложили  дрова  и  подмели
мусор. Потом они  снова  постучались:  снова  женщина  встала  на  пороге,
загораживая им путь, и в ее изможденном лице  Маркэнд  подметил  трепетный
призрак былой красоты. Девушка все еще сидела у дальней стены; у нее  было
крепкое тело, обтянутое дешевым ситцевым платьем, белая чистая кожа.  Мать
протянула им по чашке кофе, по тарелке с бобами и пирогом, снова  вошла  в
кухню, оставив их за дверьми, и  все  время,  что  они  ели,  из  дома  не
доносилось ни звука.
   - Вы видели?
   - Видел, - сказал Берн.
   - Недурна, хоть они похожи друг на друга.
   Во дворе показался человек с двумя ведрами. Он был шести с лишним футов
ростом, сутулый, и даже в походке его была угрюмость.  Его  лицо  казалось
вспышкой злобной, но придушенной силы:  горящие  маленькие  глаза,  черные
волосы, безобразно искривленный рот.
   Он поднялся по ступеням крыльца.
   - Заплатили за это? - Огромный  сапог  ткнулся  в  пол  перед  тарелкой
Берна.
   - Посмотрите на дрова, - резко ответил Маркэнд.
   - И уберите ногу, - сказал Берн.
   - За словом в карман не полезете, я  вижу.  -  Он  подошел  к  двери  и
отворил ее. Женщины не было в кухне, девушка сидела все на том  же  месте.
Теперь, под взглядом мужчины, она встала со своей скамьи. Маркэнду и Берну
были видны плита и навес над  ней  сбоку,  небеленая  стена  позади.  Рука
мужчины на  дверной  задвижке  задрожала.  Девушка  стояла  неподвижно,  и
мужчина вошел, закрыв за собою дверь...
   Они шли по дороге молча до тех пор, пока дом не скрылся из виду.
   - Заметили вы амбар? - сказал Берн. - И лестницу на сеновал снаружи? За
все наши труды должны же мы получить кров на ночь. Как вы думаете?
   - Мне не нравятся хозяева.
   - А что нам до них? Мы искупаемся вон в том ручье  и,  когда  стемнеет,
воротимся прямо в амбар, не пожелав им спокойной ночи.
   Луна светила в дверь сеновала; он тянулся во всю  длину  амбара  и  был
почти пуст. Берн закрыл дверь; теперь луна  просеивалась  сквозь  дырявую,
как решето, крышу.
   - Идите в тот конец, - сказал он, - смотрите не провалитесь в дыру.
   Они собрали сена и улеглись. Почти тотчас  же  Маркэнд  услышал  ровное
дыхание Берна. Ему еще не хотелось спать; он вглядывался  в  омытые  луною
тени стропил, он был счастлив. Хорошо было лежать без сна,  чувствуя  себя
счастливым. - Нарядное голубое  одеяло  на  моей  медной  кровати  дома...
Лучший комфорт, - решил он, - это внутреннее спокойствие. И здесь я  почти
достиг его. Но оно в Берне, не  во  мне,  в  Берне  оно  так  сильно,  что
передалось и мне. - Он стал дремать. - С этим человеком я отдыхаю. - Вдруг
он замер, схватив Берна за руку. Кто-то поднимался по лестнице.
   Дверь  сеновала  отворилась  и  снова  захлопнулась.  В  бледной   тьме
обрисовался  чей-то  силуэт.  Это  была  женщина.  Она  всхлипывала.  Берн
высвободил руку и дотронулся до руки  Маркэнда.  Молчите!  -  говорил  его
жест. Женщина  присела  на  солому,  продолжая  всхлипывать.  Всхлипывания
прекратились, но она дышала тяжело.  Она  застонала,  пошевелилась,  потом
вдруг ее дыхания не стало слышно. Она сдерживала его. Тогда  они  услышали
то, что слышала она: снова кто-то поднимался по лестнице.
   Дверь раскрылась, и огромная тень мужчины вместе с луной  ворвалась  на
сеновал. Он сразу увидел женщину и набросился на нее.
   - Нет, нет! - Она старалась приглушить свой голос. - Я буду кричать!  Я
разбужу маму!
   - Кричи!
   Они боролись. Вдруг  борьба  утихла.  И  послышался  прерывистый  шепот
мужчины:
   - Пусти, Джейн! Я хочу... Пусти, Джейн! Никто