и, которую это для него представляло. Каждый день  он
уходил на работу и, вернувшись,  играл  и  возился  с  малышами,  выполняя
несложные поручения, которые она придумывала для пего, беспомощно стремясь
вплести и его в эту паутину. Бесполезно! Незапятнанная, лучезарная белизна
тех минут, когда он и она оставались одни в мире, который был создан  ими,
исчезла. И Элен пришлось узнать, что дети - неполноценная замена. Хотя она
пеленала их, и кормила, и купала, и ходила с ними гулять, и пела им песни,
они оставались сами собой... и с каждым днем росли в своих собственных, им
одним присущих измерениях.  Она  должна  была  следовать  за  ними,  чтобы
поддерживать их и защищать, но их мир не мог стать ее миром. В  этом  мире
она находила для себя не радость проявления своего существа, но лишь  муки
чувства ответственности. Быть может, она бессердечная мать, не такая,  как
другие. Но вскоре ей стало ясно: в Нью-Йорке, в Америке множество матерей,
подобных ей. Потом она заболела, и решение  нашлось.  Она  наняла  опытную
няньку - и купила себе свободу. Но это  была  напрасная  надежда.  Слишком
скоро ей пришлось узнать, что свобода бесцельна там, где нет свершения.
   Для  Элен  начались  годы  исканий.  Прежде  она  изучала   Джеймса   и
знакомилась  с  Бергсоном,  теперь  она  столкнулась  со  своеобразной   и
неотразимой психологией Фрейда. Она  освежила  свои  познания  в  немецком
языке и в  подлиннике  читала  произведения  доктора  из  Вены,  резкие  и
волнующие, точно частицы радия в бесформенной руде.  Еще  в  колледже  она
заглядывала в Рескина  и  Уильяма  Морриса;  теперь  она  познакомилась  с
фабианцами - Уэллсом,  Шоу,  Веббами  -  и  приобщилась  к  дуалистической
религии социального и индивидуального прогресса. (Католика Честертона  она
нашла забавным; он был так явно неправ, что, казалось,  сам  понимал  это.
"Невозможно так искусно защищать свои верования, если  не  сомневаешься  в
них", - говорила она своим друзьям.) Католицизм, в ее  представлении,  мог
вдохновлять лишь на отточенные эпиграммы и непонятные стихи (она  имела  в
виду Фрэнсиса  Томпсона);  зато  под  влиянием  социализма  Уэллс  написал
Евангелие! Она попыталась  завербовать  своего  мужа.  Не  имело  никакого
смысла давать ему книги вроде "L'evolution creatrice" или  "Traumdeutung",
в  которых  он  ничего  не  понял  бы,  но  она  заставила  его   прочесть
"Современную утопию" и "Будущее Америки".  В  Маркэнде  это  не  встретило
отклика. Он, как обычно, не сумел выразить свою мысль.  "Этот  человек  не
правится мне, - оправдывался он. - Какой-то он неживой".  Элен  обиделась,
продолжала свои поиски одна, выступала в клубе, посещала собрания  -  и  в
конце концов поняла, что Дэвид в своем простодушии был прав.  Она  подвела
итог  годам  своих  "социальных  устремлений"  ко  всем  этим   либералам,
утопистам,    экономистам,     романистам-"провозвестникам",     радикалам
(разумеется, только серьезным;  она  брезгливо  сторонилась  анархистов  с
безумными глазами, вроде Эммы Голдман, Билла Хейвуда, Поля Вуда, - ей  все
они казались неудачниками с искалеченной душой, Лишенными разума) и пришла
к заключению, что ее милый простодушный Дэвид  совершенно  нрав.  Все  эти
мужчины лишь чучела, набитые соломой  или  красным  перцем,  а  женщины  -
неудовлетворенные существа. Жизнь не в них.
   Тогда Элен ушла в себя.  Она  перестала  посещать  собрания,  забросила
книги, оставляла неразрезанными радикальные журналы. Ею овладели  тоска  и
уныние. А муж по-прежнему ничего не замечал. Изо дня в  день  она  влачила
свое обычное существование.
   Наступил момент, когда она почувствовала к нему презрение. Она лежала в
его объятиях, он ласкал ее любовно и нежно, и она отвечала на его ласки  и
презирала его. Даже в тот беспредельный миг,  когда  ее  тело,  окрыленное
экстазом, растворялось в волнах  прозрачной  музыки,  она  презирала  его.
Жизненный поток, в котором они неслись вдвоем, был отравлен. И  Элен  была
бессильна. Она не могла отказать ему в своей близости. Она сама не  верила
в свое презрение! В чем его вина, в чем она могла обвинить его? Они  любят
друг друга, и она должна остаться с ним; если бы даже их  союз  грозил  ей
смертью, она должна принять смерть в его объятиях. Но как допустить  мысль
о смерти, пока жизненная сила питает их любовь? Вот в чем  мука.  Если  бы
хоть возникло между ними охлаждение, разлад. Но именно их  близость  несла
теперь в себе смерть так же  неизбежно,  как  прежде  она  несла  жизнь  и
зарождение новой жизни.
   Элен не сразу сумела понять, что презрение к мужу коренится  не  в  ней
самой, а в ее беспомощности. Он не изменился. Он был все тот же  -  слегка
сонливый, многого не замечающий вокруг - и все же способный так неожиданно
и остро многое понять. Дэвид не замечал ее состояния. Но быть может, он  в
том же мог упрекнуть ее? Быть может, и его увлекало течение, и он страдал,
и ему грозила гибель? Но хотя рассудок стремился смягчить  в  ней  горькое
чувство обиды на человека, которого она любила, мучительное сознание своей
беспомощности и одиночества не покидало ее. Она испытывала  голод  и  ела,
как всегда, - и, как всегда, пища казалась ей вкусной.  Но  только,  когда
она ела, пища почему-то не насыщала ее, лишь дразня и усиливая ее голод.
   Однажды  на  небольшом  вечере  у  своей  матери  она   встретила   его
высокопреподобие  доктора  Коннинджа.  Что-то  в   этом   человеке   сразу
оттолкнуло ее; но она не придала этому значения и, когда его острый взгляд
отыскал ее среди собравшихся, села рядом с ним.  Он  был  высокого  роста,
смуглый; у него были густые серебряные волосы, ежиком стоявшие надо  лбом,
а руки нервные, как у женщины. Было  в  нем  резкое  несоответствие  между
тяжелой плотью и искрящейся жизненной силой, между холодным пламенем  глаз
и душной теплотой тела. Хью Конниндж был йоркширец, обладал  произношением
шотландца; давно  перешедший  в  католичество,  теперь  он  занимал  место
ректора в большом католическом колледже в Нью-Йорке. Он пользовался славой
ученого (предметом его исследований были отцы церкви в Северной Африке)  и
написал житие св.Августина, которое разошлось, как роман; одним  читателям
нравилось в нем несокрушимое благочестие, другим  -  мудрость,  выраженная
современным языком, третьим - красочные описания жизни языческого  Рима  и
Карфагена.  Но  американская  церковь,  вероятно,  больше   всего   ценила
Коннинджа  за  его  политическую  ловкость.  Это  был  человек,   любивший
препятствия,  даже   самые   незначительные.   Конниндж   заметил   легкое
отвращение, вызванное им  в  этой  женщине,  в  которой  он  сразу  угадал
здоровый американский дух, хотя ее свежесть,  подобная  цветению  клевера,
напоминала ему девушек его родины.  Он  заговорил  с  пей  и  заставил  ее
отвечать ему. У него было чутье исповедника, особенно часто  проявлявшееся
в гостиных, в беседе с хорошенькими женщинами. И Элен с изумлением поймала
себя на том, что рассказывает (разумеется, так, как  будто  говорит  не  о
себе) этому властному и неприятному чужому человеку о смятении, в  которое
ее повергла жизнь. Конниндж понял, в  каком  состоянии  она  находится,  и
предугадал,  что  за  смятением  последует  отвращение.  Он  сказал:  "Вы,
конечно, читали Бергсона? Помните у него..." Через несколько  минут  он  с
похвалой отзывался об открытиях доктора Фрейда, хотя, конечно, говорил он,
открытия эти лишь в наш невежественный век могли показаться чем-то  новым.
И Элен приписала свою неподобающую откровенность с  посторонним  человеком
не своему дурному вкусу, но  его  исключительному  уму.  Затем  беседа  их
перешла на другие темы, и вскоре вмешательство остальных дам оборвало  ее,
но Конниндж успел рассказать Элен забавный случай, которым, между  прочим,
дал ей понять, что у него в  колледже  установлены  приемные  часы,  когда
всякий может прийти к нему побеседовать на любую тему.
   Хью Конниндж нимало не заботился о том, чтобы обратить в свою веру  еще
одну из нью-йоркских дам. Он был твердо убежден в  том,  что  свет  должен
противостоять церкви;  и  ему  нравилось  -  в  прогресс  он  не  верил  -
сравнивать  боевую  готовность  папского  престола  в  наши  дни,  посреди
действенной языческой цивилизации, с его положением пятнадцать веков  тому
назад, когда его окружала культура "столь же языческая и несравненно более
действенная". Но Хью Конниндж заботился о том, чтобы наслаждаться  жизнью.
В умении наслаждаться жизнью он проявлял всегда вкус и  изобретательность,
которые, несомненно, были в нем божьим даром и с годами лишь  возросли.  И
поэтому он был доволен, когда через несколько дней привлекательная  миссис
Маркэнд позвонила  по  телефону  и  попросила  разрешения  навестить  его.
Неудивительно, что Конниндж отдавал должное теориям Фрейда, которые  в  то
время  только  что  всколыхнули  определенные  круги;   сам   он   являлся
превосходным примером того,  что  фрейдисты  называют  "сублимацией".  Еще
молодым викарием фешенебельной англиканской церкви в Лондоне  он  едва  не
погубил свою  карьеру  благодаря  успеху  у  женщин.  Сквозь  длинный  ряд
любовных похождений он пришел к  сорока  годам  отяжелевший  и  безнадежно
усталый. Он понял, что красноречие проповедника,  подобно  перьям  павлина
или пению канарейки, было в нем  лишь  признаком  пола.  Он  погрузился  в
самоанализ и в углубленные занятия  и  после  нескольких  мучительных  лет
снова вернулся в  жизнь  окончательно  излеченным  от  англикализма  и  от
слабости к женщинам - худой,  смиренный  неофит  римской  церкви.  Женщины
интересовали его по-прежнему, но теперь он пленял их, как и  всех  вообще,
своей мужественной и проникнутой личным началом верой. С этих нор все, что
он говорил или писал, было отмечено темп же утонченно-бесплотными  чарами,
которые прежде покоряли  его  любовниц.  Он  имел  необычайный  успех  как
учитель, организатор, церковный дипломат.  Правда,  он  не  делал  никаких
сознательных усилий, чтобы добиться этого. В душе он и  в  шестьдесят  лет
оставался поэтом-романтиком, все  еще  полным  потребности  боготворить  и
воспевать самого себя. В молодости он пел всегда одну и ту же песню, и она
наскучила ему. У него хватило ума  переменить  не  песню,  но  собственную
душу. И теперь он владел бесконечно разнообразным запасом мелодий. Но если
он  испытывал  наслаждение,  возвеличивая   перед   конгрессом   философов
преимущества своего религиозного мировоззрения, поучая молодых священников
или выслушивая сомнения Элен Маркэнд, то наслаждение  было  в  возможности
проявлять себя: обстоятельства служили лишь оправой, алмазом был он сам.
   Когда в послеобеденный  час  Элен  приходила  в  приемную  ректора,  ей
казалось, что она находится в одном из оксфордских кабинетов. Единственное
окно было занавешено  красной  парчой,  на  загроможденном  книгами  столе
высокие восковые свечи теплились, как молитвы, на фоне деревянных  панелей
стен. На книжном шкафу красного дерева с резьбой стояло  чучело  совы,  на
другом - бюст Оригена. Неизменная бутылка амонтильядо и блюдо  с  орешками
на обитом кожей табурете рядом с кожаным  креслом,  в  которое  опускалась
Элен. Телефоны, папки  дел,  секретари  находились  в  другом  кабинете...
Почему беседа с этим человеком давала Элен  такой  же  необычайный  подъем
сил, какой сухой херес разливает в крови? Конниндж никогда  не  говорил  о
своей религии. Он как будто считал, что  оба  они  в  мире  отчаяния  ищут
законного, но недостижимого утешения. Если накануне она была на  концерте,
он говорил о музыке; если она только что прочла новый  труд  о  социализме
или психологии, он  беседовал  об  его  содержании.  В  нем  чувствовались
культура, ласковость, глубина... Но не это было  главное...  Человек  этот
жил в покое. Он, и его комната,  и  его  колледж,  надежно  защищенные  от
жизни, примыкали к тому же миру, что и она; были даже ближе к его  печалям
и страданиям. И все же он жил в покое. Потому  что  уют  его  мира  крепко
держал его: он был свободен, разумеется, в своих движениях, но  не  более,
чем свободны в своих движениях мышцы и кровь внутри  здорового  тела.  Она
сидела в его тесной, освещенной свечами комнате, и ей представлялось,  что
она сама, и Дэвид, а за ними и их дети метутся  среди  грохочущего  хаоса.
Приглушенный занавесом окна, доносился до нее уличный шум, и он был  точно
грохот и шум ее жизни... и жизни дорогих ей существ... в огромном, наглухо
забитом ящике. Ему не нужно было говорить о религии - эта религия стояла у
нее перед глазами, как линии его красивой головы, отдавалась  во  всем  ее
теле, как звук его сочного  голоса.  Расставаясь  с  ним,  она  как  будто
расставалась с недостижимой красотой.
   Она пришла снова и сказала ему:
   - Здесь, у вас, я чувствую красоту, и  от  этого  мне  грустно.  Почему
красота моего домашнего очага, моего мужа, моих детей кажется мне  хрупкой
и недолговечной?
   - Всякая красота хрупка и недолговечна. - Он всегда улыбался, произнося
жестокие слова. - Красота, познаваемая  нами  в  мире,  -  опасный  обман.
Познание случайно, не органично. Оно опьяняет душу, на  мгновенье  показав
истину, но только на мгновенье. Оно не учит  нас,  как  удержать  красоту,
которая  есть  истина,  как  полностью   овладеть   ею.   Вот   почему   в
невежественном  мире,  подобном  современному,   искусство   служит   лишь
посредником между людьми и отчаянием и многих  художников  бессознательное
ощущение лживости творчества  приводит  к  безнадежности  и  нравственному
падению.
   - Так, значит, красота - еще не все?
   - Нет, - он улыбался, но слова  его  пронзили  Элен.  -  Одной  красоты
недостаточно, как недостаточно одних  исканий  истины  или  мгновенных  ее
проблесков. Разве, когда вы чувствуете  голод,  вас  удовлетворяют  поиски
пищи или мимолетный взгляд на нее?
   Она поняла смысл его слов; еще никогда в разговоре он не  подходил  так
близко к вопросам своей веры!.. - Это значит, - думала она по пути  домой,
- что  там,  где  есть  вера  и  истина,  там  познание  красоты  (которое
заключается в любви) вносит  в  эту  истину  жизнь,  как  здоровая  кровь,
разливающаяся по жилам; там, где веры нет, красота  лишь  подчеркивает  ее
отсутствие и рождает печаль. По Элен твердо знала, что даже  тысяча  часов
беседы с этим человеком не внушит ей той веры, в которой он  черпает  свой
душевный покой.
   В одну из суббот, зимними сумерками, Элен  сидела  в  кабинете  доктора
Коннинджа. В дверь постучали.
   - Прошу прощения,  -  сказал  секретарь,  -  миссис  Маркэнд  просят  к
телефону.
   Говорил Дэвид, тихим, спокойным голосом:
   - Приезжай домой, дорогая... с Тони случилась беда... Он упал с качелей
во дворе. Ты  не  тревожься.  Доктор  Билс  уже  был  и  не  нашел  ничего
серьезного. Но мальчик все время зовет тебя.
   - Скорее! - сказала она шоферу такси. - Итак, несчастье случилось, а  я
в это время  сидела  там,  пригревшись,  как  кошка.  Но  ведь  невозможно
постоянно быть с детьми. Они должны играть, дышать воздухом... Нет, это не
случайно! В то самое время, когда я тешила свою душу.  Ничего  серьезного,
говорит Дэв, он слишком напуган, чтобы  лгать  мне.  Откуда  доктор  может
знать?
   - Скорее! - крикнула она шоферу.
   У Тони еще вся жизнь впереди. Останется калекой, может быть? Жизнь Тони
в  ее  руках...  что,  если  эти  руки  недостаточно  тверды?   Если   они
недостаточно чисты? - Я не перенесу этого.
   - Скорее! - она наклонилась вперед. - Скорее, пожалуйста, скорее!
   Между темными стенами многоэтажных домов рекой бурлил переулок, упорная
бесчувственная человеческая волна; побыстрее пробиться через нее к Тони...
узнать!..
   - Скорее, скорее!
   Тормоза заскрежетали, и ее качнуло вперед; послышался крик,  потонувший
в людском омуте. Она вышла из машины и вступила в круг злобного молчания.
   - Вы задавили ребенка.
   ...Тони, - произнесла она про себя, как бы оправдываясь. -  Тони.  -  И
шагнула в середину омута.
   - Отойдите, - приказала  она.  У  переднего  колеса  ее  машины  лежала
девочка с окровавленным, забрызганным грязью  лицом.  -  Поднимите  ее,  -
сказала Элен, - положите на сиденье. Вы, - она указала  на  двоих  мужчин,
чьи кроткие глаза сейчас горели злобой, - бегите за доктором!
   - Не имел права так гнать!
   - Тони, - пробормотала она.
   Шофер ломал руки. Человеческий омут почернел, вздыбился от гнева.
   - Он не виноват! -  крикнула  Элен.  -  Я  виновата.  Я  заставила  его
торопиться. Оставьте его. Я отвезу ребенка.
   Женщина с изможденным лицом открыла  дверь  на  полутемной  лестнице  и
впустила их. Они положили девочку на кровать, женщина пошла за водой. Элен
смотрела на маленькое тело,  застывшее  в  неподвижности.  Мерцал  газовый
рожок. Тело ребенка, мягко поникшее, было  легким  и  безмятежным.  Только
голова с кровавым пятном на виске, казалось, изведала  боль;  руки  лежали
покойно.
   Мать с тазом в руках остановилась у двери. Она простояла так  несколько
мгновений, прежде чем Элен заметила ее. Мать поставила таз на пол.
   - Она умерла, - сказала мать.
   Элен встала, и мать опустилась на колени возле постели, положив  голову
на грудь ребенка. - Тонн, - думала Элен. Она страдала.  Три  несовместимых
стремления побуждали ее к трем несовместимым поступкам. Она должна спешить
к своему сыну; она должна остаться с этой женщиной - стремление поспеть  к
Тони принесло смерть ее ребенку, она не может оставить ее, пока не пройдет
первая острота  горя  матери;  она  должна  снасти  шофера,  которого  она
заставила мчаться к ее сыну... и к этой смерти.  Где  взять  силы  вынести
это? Не было сил, не было никакого выхода. Она чувствовала  себя  распятой
на кресте...
   Она дома, подле своего сына, касается его юного тела, исцеляет его; она
перед судьей, говорит в защиту шофера; она здесь, в этой комнате смерти, с
матерью,  которой  она  не  может  дать  утешения,  но  горе  которой  она
разделяет. Три несовместимых стремления терзали ее болью родовой муки. Так
не может продолжаться; ее тело разорвется, и наступит исход, освобождение.
Мать все еще плакала, прижавшись лицом к груди  ребенка.  Тогда  незаметно
это свершилось... Свет возник  из  страданий  Элен.  Все  три  невозможных
стремления были истинны, истина была во всех трех вместе!  Темная  комната
наполнилась светом. Элен поняла, что в мире нет ничего раздельного. Она  и
эта мать, мертвое дитя и ее сын, ее судьба и судьба шофера - все это одно,
все это нужно выстрадать заодно. Мать  приподняла  голову,  сжала  руки  и
начала молиться. - Господи, - шептала она. - Господи Иисусе Христе. - Элен
опустилась на колени с нею рядом.


   Эта ночь и все дни, последовавшие за ней, были для Элен полны дела.  Ее
усилиями шофер был оправдан; удалось доказать, что  девочка  бросилась  за
мячом, попавшим под колеса автомобиля. Но Элен приняла эту смерть как дело
своих рук; приняла безропотно, так как теперь  она  знала,  что  смерть  и
несчастье неотделимы от мира, а _мир заключен в ней самой_. Тони,  недолго
пролежав в постели (он растянул сухожилие), поправился. Но  для  Элен  все
было так, как если бы он погиб под колесами машины, несшей  ее  к  нему  и
погубившей дитя другой матери; она принимала его смерть, которая была и ее
смертью.
   Как-то ночью она проснулась и вдруг словно увидела всю  свою  жизнь  до
тон самой минуты в кабинете доктора Коннинджа.  Все  муки  и  тяготы,  все
противоречия и мнимая разделенность жизни словно вспыхнули в огне. И вот -
свет, просветление! А потом - тишина, покой. "Иисус - добрый  Человек",  -
шепнула она. Он всегда был где-то далеко от нее во времени и пространстве;
жизнь его - воплощение единства со всею тварью - была так далека  от  того
пестрого разрозненного мира, в котором  жила  она.  И  вдруг  она  ощутила
Иисуса! Но как же так - его имя было произнесено женщиной, той, у  которой
она убила ребенка, и сразу заполни