не узнает. Я  пошлю  тебя
учиться, как ты хотела. Пожалей своего отца. Джейн... Джейн...
   Казалось,   девушка   перестала   шевелиться,   и   снова   послышались
всхлипывания. Берн вскочил и бросился к ним. Фермер  метнулся  к  двери  и
соскочил по лестнице вниз.
   Берн и Маркэнд стояли над девушкой, и в раскрытую  дверь  струилось  на
нее сияние ночи. Лицо ее было в крови, платье порвано,  но  она  лежала  и
спокойно смотрела на них.
   - Бегите скорей отсюда, - сказала она, - он сейчас вернется с ружьем.
   - А как же вы? - спросил Маркэнд.
   - Обо мне вы не думайте.
   - Вставайте, - сказал Берн.
   - Бегите скорее отсюда. Он сейчас вернется с ружьем.
   - Вот и вставайте.
   - Обо мне вы не думайте.
   - Вы пойдете с нами, - сказал Берн.
   Она  лежала  не  двигаясь  и   смотрела   на   него.   Ее   лицо   было
серебристо-серым  в  бледном  свете,  на  щеке  темнело  пятно,  и  волосы
клубились черным дымом. Ее шея и грудь были серебристо-серы; только  глаза
жили. Она лежала молча.
   - Не бойтесь нас, - сказал Берн. - Вы в беде,  а  мы  не  причиним  вам
вреда.
   - Не стоит, - сказала она. - Вы лучше бегите скорее.
   Внизу послышались шаги, взад-вперед,  неторопливые  шаги  сумасшедшего,
лишенные целенаправленности. Берн нагнулся и взял ее за плечи.
   - Не спорьте с нами, пожалуйста, - сказал он.
   Они услышали треск огня.
   - Он поджег амбар, - сказала девушка без волнения в голосе.
   Берн подхватил ее безжизненно поникшее тело на руки.
   - Идите вы первый, - спокойно  сказал  он  Маркэнду.  Внизу  вспыхивали
языки пламени, солома шуршала. Когда они  спустились  по  лестнице,  амбар
вдруг встал из ночи, охваченный пламенем. Раздался  выстрел,  кто-то  дико
закричал. Вдвоем поддерживая девушку, они нырнули в тень сарая и  побежали
полем вдоль дороги.
   Никто не гнался за ними, они были  в  безопасности.  Ручей,  в  котором
путники  купались  несколько  часов  тому  назад,  по-прежнему  журчал   в
молчаливом обрамлении ив.
   - Все целы? - засмеялся Берн. - Сколько пути до  ближнего  города?  Вам
нужно поспать в постели.
   - Мне ничего, - сказала девушка. - Я спать не могу. Я хочу идти.
   Они вернулись на дорогу и пошли.
   - Вы еще не устали? - каждый час спрашивал Берн.
   - Я хочу идти.
   Наконец они увидели густую сосновую рощицу на невысоком холме у дороги.
   - Свернем, - сказал ласково Берн, - всем нам нужно отдохнуть.
   Вершина холма была плоская, и земля гладкая, как шелк. Рассвет  брезжил
между стволами деревьев. Они стояли  втроем  в  кругу  вздыхавших  ветвей.
Мужчины подостлали свои пальто девушке; мужчины легли рядом с ней.


   Был вечер. Они  проснулись  все  трое  сразу,  когда  солнце  с  запада
проникло под ветви  деревьев,  где  они  спали.  Они  дошли  до  ближайшей
деревни, купили  съестного  и  для  девушки  кое-что  из  вещей  и  оттуда
спустились к речонке, в полумиле от дороги. Их голод утих. Костер догорал,
и небо на востоке посветлело в предвестии луны.
   Девушка заговорила:
   - Скажите же мне, кто вы такие? Меня зовут Джейн Прист.
   Ее слова, как радостное и  гордое  согласие  женщины,  сняли  покрывало
сдержанности с обоих мужчин. Теперь Маркэнд смотрел на нее и видел ее. Она
была высока ростом; ее  худощавое  тело  с  угловатой  и  хрупкой  грацией
вытянулось на земле. Светлые глаза придавали гармоничность крупным  чертам
ее лица. Голос у нее был хриплый. Это была  девушка  печальная,  зрелая  и
иссушенная не по годам: ей было не больше двадцати.
   - Мы не хобо, - ответил Джон Берн.
   - Я так и думала.
   - Мы с Севера. Приехали сюда за делом. Вот это - Маркэнд.  Его  дело  в
том, чтоб все понять... я хочу сказать - о жизни и о себе.  Для  этого  он
отказался от выгодной работы, хотите - верьте, хотите - нет.  Мое  дело  в
том, чтобы помочь  жителям  Юга  встать  на  ноги  -  после  того,  как  я
познакомлюсь с характером края... и, говоря жители, я думаю и о белых, и о
черных.
   - Я три года работала на фабрике. Пожалуй, я  понимаю,  что  вы  хотите
сказать.
   - Расскажите вы теперь, - попросил Маркэнд.
   - Особенно и рассказывать  нечего.  Я  родилась...  там,  где  вы  меня
встретили. Мать всегда была хворая, а отцу во  всем  не  везло.  Три  года
назад он вдруг стал какой-то чудной... вы знаете, о  чем  я...  Это  ведь,
скажу я вам, не такая уж редкость  по  нашим  местам,  потому  что  у  нас
женщины, как только начнут стареть, так все болеют, а на мужа  и  смотреть
не хотят. И вот одна выдалась такая  ночь,  что  я  до  утра  с  колен  не
вставала - молилась. И бог словно велел мне спасаться. Вот я и убежала  из
дому. Отправилась я в Бэйтсвилл, близ границы штата Теннесси. Там  у  меня
знакомая девушка на фабрике работала.  Мне  хотелось  стать  учительницей.
Поступлю, думаю, на фабрику работать, а  сама  заниматься  начну.  Что  ж,
попробовала. Но когда десять часов простоишь  у  машины,  потом  ничего  в
голову не лезет. Прошлый  год  я  заболела,  поехала  домой.  Сначала  все
обошлось,  потом  отец  опять  взялся  за  свое,  и  я  уехала.  Я  хотела
подготовиться на учительницу. Я молилась об этом. Мне все думалось: неужто
господь велел бы мне уйти из дому, если б не  хотел  помочь?  Но  пришлось
возвращаться на фабрику, больше делать было нечего. Проработала я еще год,
и все без толку. Очень уж уставала,  в  голову  ничего  не  шло  потом.  -
Девушка помолчала, пока не овладела снова  своим  голосом.  -  У  нас  для
девушки только две дороги и есть: или на улицу - тогда  денег  заработаешь
больше и спина не так будет болеть, или замуж, а это -  работа  не  легче,
чем на фабрике. Мне хотелось стать учительницей. Но голова не варит, когда
очень устанешь. Я так  извелась,  что  даже  дома  мне  уж  не  так  плохо
показалось. Не знаю, другим девушкам с  фабрики  как  будто  не  было  так
тяжело, как мне. Может быть, потому, что они не думали о том,  чтоб  стать
учительницами, Должно быть, я уж слишком  все  принимала  всерьез.  Другие
девушки водились с парнями. Я - нет. Мне  казалось,  я  всех  их  насквозь
вижу. Как только любой из них скажет: "Не поесть ли нам мороженого?" - так
уж знаешь наперед, что ему нужно.  Настали  лучшие  времена,  на  фабриках
работа кипела - хлопок уродился. Тут я  стала  думать:  может  быть,  дома
пойдет теперь по-другому. Может быть, исправится. Просто мне  какая-нибудь
нужна была надежда - в Бэйтсвилле надеяться было не на что. Отец  не  злой
человек, только уж очень бешеный. И многие старики у нас тут такие. И даже
винить их нельзя, раз у них с женами так выходит. Может  быть,  думаю,  он
меня посовестится трогать - ведь я теперь  совсем  взрослая.  Может  быть,
если показать ему, что я понимаю, не просто ненавижу его... может быть, он
возьмет немного денег из банка и даст мне подготовиться на учительницу.  -
Она снова помолчала, и взгляд ее стал жестче. - Как будто в ответ  на  мои
молитвы бог, который велел мне уйти из  дому,  теперь  приказал  вернуться
домой... Вы-то, - она посмотрела на Берна, - вы ведь не верите в бога?
   - Бога нет, и верить нечего, - сказал Берн спокойно.
   Девушка гневно  взглянула  на  него.  Потом  Маркэнд  увидел,  как  она
улыбнулась, и понял, что она сильна.
   - Вчера, - теперь  она  говорила  почти  шепотом,  словно  воспоминания
невероятно утомляли ее, - вчера я вернулась домой. Как только  я  отворила
дверь, отец поглядел на меня так бешено, как голодная  собака  смотрит  на
мясо, и я поняла, что помощи мне от него не ждать. Или нужно заплатить  за
нее. Я рано легла в постель, и он пришел ко мне в комнату. Он еще и выпил,
и я не знала, что делать. Тогда я ему сказала, что хочу стать учительницей
и пусть он поможет мне. Он выслушал спокойно и сказал, что поможет. "Я для
тебя все сделаю, дочка, - сказал он и потом все повторял:  -  Я  был  тебе
плохой отец, знаю. Но теперь все по-другому, и я помогу тебе". Он  говорил
от души, и я заплакала. И вдруг, как он увидел, что я плачу,  так  кинулся
ко мне, не помня себя, и стал хватать меня. Но я вырвалась и вытолкала его
из комнаты. Я почувствовала, что ненавижу его, и не могла заснуть: все мне
было страшно в доме. Тогда я оделась и вышла, чтобы опять уйти  -  совсем.
Но тут подумала о фабрике... больше ведь некуда податься, кроме фабрики. И
как вспомнила об этом, такую почувствовала усталость, что ноги  отказались
идти. Но и домой возвращаться нельзя было. Я не знала,  что  отец  слышал,
как я встала. Я влезла на сеновал и решила потихоньку выбраться утром,  до
того, как проснется отец... А дальше вы знаете,  -  сказала  она.  -  Нет,
может, и не знаете. Может, вы не знаете, что, когда я услышала,  как  отец
поднимается по лестнице, мне вдруг стало все равно. Когда он схватил меня,
я больше не вырывалась. Мне было все равно, все во мне смешалось. Уж очень
ему скверно без женщины, подумала я,  если  он  из-за  родной  дочери  так
бесится. И вот я подумала: может быть, если  я  уступлю,  он  поможет  мне
подготовиться на учительницу. А потом я подумала: нет, если я  уступлю,  я
уже не гожусь в учительницы. А потом мне стало все равно, все равно. И тут
вы...
   Мужчины зажгли свои погасшие трубки и курили молча. Она смотрела на них
со смутным страхом во взгляде, и они не поднимали на нее глаз,  словно  из
уважения к ее наготе.
   - Пора спать, - сказал наконец Берн.


   Маркэнд проснулся свежим утром. Джейн Прист спала  еще,  до  подбородка
укрытая пальто. Подперев голову рукой, Берн смотрел на нее.  Он  не  видел
Маркэнда, и Маркэнд стал наблюдать за ним. На строгом лице была  нежность;
вся жизнь отражалась в его глазах, устремленных  на  девушку,  словно  они
были устремлены на жизнь. Маркэнд понял, что в  этой  девушке  Берн  видел
саму жизнь: он жалел ее юность; сострадал ее судьбе, открывшей ей  красоту
ее тела лишь через кровосмесительную похоть;  с  возмущением  думал  он  о
годах, отданных ею рабскому служению машине, с сочувствием -  о  ее  мечте
стать учительницей; он ненавидел социальный строй, который едва не  сломил
ее; любил мир подлинный, в котором жила ее красота и который  жил  в  ней.
Всей своей жизнью Берн глядел на эту жизнь, не зная, что на него  смотрят,
пока глаза девушки не раскрылись под его взглядом. Тогда  лицо  его  снова
спряталось за маской, и он угрюмо улыбнулся.
   - Что, выспались?
   - Да. - Рука Джейн бессознательно поднялась  к  оголенной  шее,  словно
кто-то коснулся ее во сне и прикосновение еще чувствовалось.
   - Может быть, - сказал Берн, - вы еще станете учительницей.
   В первый раз глаза Джейн наполнились слезами; она покачала головой.
   - Что с вами?
   Оба не замечали Маркэнда.
   - Что-то случилось, - сказала она. - Я уже не могу быть учительницей.
   - Почему, Джейн?
   - Потому что... я теперь не знаю, чему учить.
   Берн улыбнулся, словно ее сомнения обрадовали его.  Не  поднимаясь,  он
ближе придвинулся к ней.
   - Это можно узнать, - сказал он и обнял ее за талию.
   Они неподвижно лежали на зеленой земле,  в  смутном  ожидании  встречая
утро.



3

   Они отправлялись в Бэйтсвилл. Берн хотел увидеть  город,  где  работала
Джейн Прист; ему нужна была (Маркэнд видел это)  близость  ко  всему,  что
было Джейн Прист; он  хотел  стать  участником  всей  жизни,  которую  она
прожила. Улицы Бэйтсвилла,  голые  ряды  каркасных  домов  лежали  в  тени
Апалачских гор. Бедные белые жители, запертые в  городке  и  приговоренные
навечно к каторжному труду, пропитались  сухою  пылью  неприглядных  улиц.
Дети, рожденные в этой тюрьме, были пришельцами из свободного мира; но они
недолго цвели  -  вскоре  их  губы  сжимались,  руки  и  ноги  становились
неповоротливыми  и  глаза  тускнели;  тогда  они  не  принадлежали  больше
свободному миру и были готовы для фабрик. В  негритянских  долинах  нищета
была окрашена в более яркие краски; черным, казалось  Маркэнду,  досталась
лучшая доля в вечной борьбе, и угрюмые глаза белых знали это.
   В этом городе, основанном промышленностью,  пустыне,  затерянной  между
холмами и равнинами, Берн, Джейн Прист и Маркэнд решили остаться на  лето.
Берн быстро нашел себе место кузнеца на литейном заводе (в  темных  недрах
гор было железо, а уголь привозили по местной железной дороге).
   - А ты читай, - сказал он Джейн. -  Тебе  нужно  учиться,  если  хочешь
учить других. - И он выписал ей с Севера книг.
   - Это не займет у меня всего времени - только читать.
   -  Тогда  бездельничай.  Дэвид  тебя  научит.  Уменье  бездельничать  -
единственная  добродетель  людей  его  класса,  не  всех,  правда.   После
революции мы немало часов станем каждый  день  отводить  безделью,  и  это
будут самые значительные часы в жизни.
   - И прекрасно, - сказал Маркэнд. - У меня есть кое-какие деньги,  зачем
же мне работать? - (Он написал  Реннарду,  чтоб  тот  выслал  ему  пятьсот
долларов.)
   Маркэнд  ощущал  потребность  безделья.  Он  стоял  на  грани  какой-то
решительной и полной перемены, и  ему  было  страшно  совершать  поступки,
словно в каждом из них таилась угроза его жизни. Глубоко внутри в нем  шла
какая-то работа, она была связана с  его  пребыванием  здесь,  с  Джейн  и
Берном; она разворачивалась сама по себе и требовала  от  Маркэнда  только
одного: не мешать. В то же время он утратил простую  способность  понимать
себя: он не знал, счастлив ли он, как он относится к двум своим спутникам,
принимает ли революционное евангелие Берна, которое тот из вечера в  вечер
любовно развертывал перед Джейн, словно эпическую поэму.
   Джейн недолго оставалась праздной, да  и  Маркэнд  тоже.  Джейн  завела
дружбу с женщинами по соседству, и через месяц у нее составилась группа из
детей, которые были еще слишком малы, чтобы работать на  фабрике.  Маркэнд
купил плотничьи инструменты и на тенистом дворе каркасного домика, который
они сняли, мастерил скамейки, качели, песочницы.  Он  многому  научился  в
Люси и теперь делился своим опытом с Джейн, помогая ей в работе с  детьми.
Но вначале она  лучше  понимала  их,  чем  он;  у  них  была  притупленная
восприимчивость, соображали они туго, детский дар фантазии и творчества  в
игре был зарыт в них так глубоко, что Маркэнд не мог до него докопаться. В
школьниках Люси и собственных детях он привык  встречать  более  подвижный
ум. Обдуманно, не без труда вначале, он  заставил  себя  приспособиться  к
медленному жизненному ритму этих сынов и  дочерей  неприглядной  улицы.  И
впечатление их неполноценности  скоро  исчезло.  Он  увидел  в  них  племя
потаенных мечтателей, и ему стало ясно, что сам он похож  на  них.  Как  в
горах к северу от Бэйтсвилла, в их сознании были  расселины,  где  таились
сокровища.  Сколько  времени  прошло,  прежде  чем  он   начал   постигать
сокровища, скрытые  в  нем  самом!  Не  боязливые  грезы,  гнездившиеся  в
сознании этих детей, были чужды ему  теперь,  но  рационализм  Реннарда  и
рационалистическая религиозность Элен.
   Вечерами, перемыв после ужина посуду, все трое  сидели  во  дворе,  где
днем играли дети, сидели среди еще звучавшей  музыки  детских  голосов,  и
мужчины курили, а Джейн шила, а над ними (дом стоял на окраине города)  по
сине-зеленым горам раскидывался пурпурный  покров.  Наступал  час  беседы;
Джейн  задавала  вопросы;  Берн  с  терпеливой  нежностью  снова  и  снова
возвращался к неясному пункту, бережно направляя ее  шаги.  Порой  заходил
кто-нибудь из рабочих или женщин - приятельниц  Джейн;  Берн  и  тогда  не
менял характера беседы. И то,  что  он  говорил,  было  беспристрастным  и
точным; и то, что он говорил, с настойчивой уверенностью  вело  их  умы  к
осознанию неизбежности социальной революции.
   Все чаще навещали их люди, но они уходили рано. (В отличие от Берна  им
нужен был длительный сон, перед тем как встать на рассвете, и в отличие от
Джейн и Маркэнда они не могли отдыхать в послеобеденный  час.)  Но  друзья
еще долго сидели втроем знойной ночью, сначала  беседуя,  а  потом  просто
молча.
   Город был окружен  горами;  на  севере  поднималась  вершина,  одинокая
крутая скала, такая каменистая, что на ней не росли даже деревья. И  когда
вызванные Берном видения смерти последней классовой  культуры  и  рождения
культуры человечества возникали перед их взором  в  ночи,  словно  дыхание
далекого, беспредельного и высшего существа,  Маркэнд  вспоминал  об  этой
вершине. Прямо перед ним высилась  гора,  преграждавшая  путь  к  дому,  к
рождению, к будущему. Гора стояла между ним и его жизнью,  он  должен  был
взойти на нее.  Он  твердо  знал,  что  это  всего  лишь  невысокий  отрог
Апалачских гор; знал, что по железной  дороге,  пересекающей  вершины,  он
всего за несколько часов может доехать домой. Но в глубинах его  сознания,
разбуженных Джейн и детьми фабричного города, жила уверенность  еще  более
твердая, что  этой  горы  не  одолеть  так  быстро.  Огромной  была  гора,
осенявшая двор, где он сидел вместе с Берном и Джейн, не потому,  что  она
тянулась от Алабамы до Новой Англии, но потому,  что  на  ее  вершине  был
перевал его судьбы и в ее недрах горел огонь, в котором  все,  чем  был  и
мечтал быть Дэвид  Маркэнд,  должно  умереть,  прежде  чем  он  преодолеет
подъем.
   - Я верю, Джейн, да, верю в  человека,  -  послышался  спокойный  голос
Берна. - Вот почему я социалист.  В  жизни  нужно...  непременно  нужно...
верить во что-нибудь. _Верить_ - значит то же, что и _жить_.  У  кого  нет
веры в человека, тот отрезан от человека, то есть он ставит  веру  в  свое
личное благополучие  выше  человека,  вне  человека  и  вне  человеческого
благополучия. И вот, отделившись, обособившись так  от  человека,  вы,  по
вашим словам, утверждаете вашу веру в бога. Но на  самом  деле  вы  только
презрели человеческую жизнь и надежду, чтобы  утвердить  свою  надежду  на
маленький замкнутый мирок, который вам кажется выше мира людей  и  который
вы называете небом. Потому что, если  у  вас  нет  веры  в  человека,  вы,
значит, не верите и в себя. Но ведь, чтобы жить, нужно верить!  И  вот  вы
придумываете внутри себя нечто, во  что  можно  верить,  и  называете  его
сверхчеловеком или богом.  Это  разрешает  ваши  затруднения,  потому  что
теперь вам есть во что верить, и вы думаете, что верите в  бога,  а  не  в
человека. На самом деле это просто _самомнение_: вам кажется, что  есть  в
вас нечто лучшее, чем обыкновенный человек. И это самомнение позволяет вам
не задумываться о человеке, не задумываться о самом себе.
   Наступило молчание; эти трое не боялись длительного молчания.
   - Все совершенно понятно, - продолжал Берн. - Человеческий мир, как  он
есть, отвратителен. Только глухой, немой или  слепой  может  усомниться  в
этом. Повсюду мужчины и женщины гнут спину ради  куска  хлеба  (а  в  мире
избыток пшеницы!); повсюду человеческое счастье принесено  в  жертву  ради
того, чтоб только выжить (а стоит ли жить,  если  нет  счастья?);  повсюду
детей лишают детства и обращают в тупые создания,  подобные  родителям.  В
Европе война? Но ведь десятки тысяч лет идет война во всем мире, и  каждое
доброе  человеческое   побуждение,   каждая   робкая   мечта   разбивается
вдребезги... и возрождается вновь. В чем же  дело?  Если  бы  звери  умели
говорить - что же, и они говорили бы так о своем мире?  Не  верьте  этому!
Звери живут  жизнью  свободной  и  полной...  и  значит,  счастливой,  или
умирают. Счастье до самой смерти: так живут насекомые, растения, животные.
А человек? Несчастья до самой смерти. Почему  такая  разница?  Почему  эта
разница существовала всегда, с первых дней цивилизации? Христиане дают  на
это свой ответ. Не веря в человека вообще, не веря в человека в себе,  они
говорят: _первородный грех_. А это значит, что в мире человека  нет  места
надежде и что спастись можно, только уйдя от него и задушив  его  в  себе.
Отсюда начинается порочный  круг,  называемый  цивилизацией.  Раз  человек
безнадежен, зачем тревожиться о том, как он живет  и  что  делает?  Пускай