ФЕОДОСИЙ. Что тебя больше всего беспокоит в твои последние дни, Сократ?
     СОКРАТ. Баран!
     ФЕОДОСИЙ И НАВЕЙ. Баран?!
     СОКРАТ. Да, баран. Мы с женой должны  Леонтию барана. Мы его должны уже
полгода.  Незадолго  до этого  дурацкого суда  я, будучи  дома и  слегка под
хмельком, лег и заснул. И приснилось мне, что ко  мне домой пришел Леонтий и
спрашивает:  "Сократ,  когда  же  ты   мне  вернешь  барана?  Сколько  можно
напоминать?"  И мне было ужасно стыдно перед ним, потому что  с тех пор, как
мы съели  барана, прошло много времени.  Будь у нас тогда ягненок, он бы уже
сам стал бараном. Но не было у нас ягненка и нет. {189}
     --  Леонтий, -- сказал  я  ему, --  не успеют  афинские  петухи  трижды
объявить рассвет, как я тебе верну  барана, даже если для этого мне придется
продать свой плащ.
     -- Как знаешь,  Сократ, -- отвечает  он, бросив  недоверчивый взгляд на
мой плащ, висевший на стене, -- но я жду своего барана.
     По его взгляду на мой старый плащ было видно, что он сомневается в  его
равноценности барану. Было очень неприятно.
     И я проснулся с тяжелой душой, думая, как хорошо, что это все-таки сон.
Надо скорее вернуть барана, а  то Леонтий и в самом  деле придет за ним, как
уже приходил не раз.
     Тут в дом входит  Ксантиппа, и  я ей рассказываю свой сон.  И вдруг мой
сын начинает хохотать.
     -- Ты чего хохочешь? -- спрашиваю я у него.
     -- Это не сон, папа, -- отвечает он. -- Леонтий и в самом деле приходил
за бараном. Я тебя разбудил, ты поговорил с ним и снова лег спать.
     Тут Ксантиппа взвилась, проклиная Леонтия и, как всегда, пугая варваров
с  людоедами, пожелала, чтобы  варвары сварили его в котле  и съели, как  мы
барана.  Ну  и мне  досталось сверх  меры. Она  кричала, что  я окончательно
спятил и уже не могу отличить явь от сна. Вот как было.
     Сократ тихо смеется.
     Не  прошло и трех дней,  как начался суд, и  мне уже было не до барана.
Выходит, если мою жизнь разделить на мою  философию, в остатке  будет баран,
которого я задолжал Леонтию. В  сущности, у правителей Афин было  бы  больше
оснований казнить меня за этого барана, чем за клеветнические наветы!
     В будущем люди могли бы сказать: "Сократа казнили за неуплату бараньего
долга. Слишком строги были законы Афин, но это были законы".
     Но я  не  хочу,  чтобы афинские  правители имели  хотя бы  такое  {190}
оправдание.  Поэтому, Феодосий,  верни  за меня  Леонтию  барана, ради  всех
богов.
     ФЕОДОСИЙ. Не тревожься,  Сократ, хотя, я думаю, и здесь ты  шутишь! И о
семье твоей я позабочусь,  и  барана получит Леонтий, разорви его демоны  на
ломти. Хорошо, что он еще в тюрьму не явился за бараном.
     НАВЕЙ. Говорят, когда  ты был в походе на  Потилею, вас  настиг сильный
мороз. А ты босой ходил по снегу, не замечая холода. Правда ли это?
     СОКРАТ.  Это легенда, но  она имеет некоторые  основания, как  и всякая
легенда.  В  ту морозную  ночь мы со многими воинами  стояли в  одном  доме.
Утром, когда я проснулся,  в  доме никого не было. Мне  надо  было  выйти по
нужде. Смотрю, нет моих сандалий, сперли мои сандалии. Что же мне оставалось
делать? Я завернулся  в плащ  и босой вышел  из  дому. На обратном пути меня
поразила внезапная  мысль, и я остановился и в самом деле забыл, что стою на
снегу.
     Я  понял,  что мудрость все может.  Но  она не может только  одного  --
защитить  себя  от  хама.  В   этом  смысле  мудрость   обречена  на  многие
тысячелетия. Но собственная незащищенность и есть единственное условие,  при
котором истинно мудрый человек посвящает себя служению мудрости.
     Проверяя  варианты  этой  мысли,   я  три  часа   простоял   на  снегу.
Оказывается, за это  время собрались воины и, гогоча, смотрели на меня. Но я
ничего  не  замечал.  Наконец  один  старый воин принес  мне  свои  запасные
сандалии, и я надел их на ноги.
     Я и в Афинах не  раз цепенел на много часов, когда меня  осеняла мысль.
При этом птицы, особенно голуби, принимая меня  за статую,  садились  мне на
голову и плечи. Но я ничего  не замечал. И только  Ксантиппа начинала ругать
меня, заметив птичий помет на моем плаще.
     -- Опять остолбенел! -- кричала она. -- На тебя мыла не напасешься!
     Сократ тихо смеется. {191}
     ФЕОДОСИЙ.  Клянусь   Посейдоном,  это  Алкивиад  нарочно  спрятал  твои
сандалии. Он же был с тобой в этом походе. Он хотел посмеяться над тобой.
     СОКРАТ. Нет, сандалии у меня в самом  деле стащили. Но Алкивиад в самом
деле был большой шутник. Он уверял моих добрых  друзей,  что видел однажды в
Афинах, как голуби совокуплялись на моей голове, когда я стоял в оцепенении.
Думаю, что он  шутил. Но  может  быть, демоны  иронии  сыграли шутку с  моей
головой, которая  всегда пыталась поставить  телесность на свое  место: мол,
телесность оказалась выше головы Сократа.
     Сократ тихо смеется.
     ФЕОДОСИЙ.  Всем  известно,  что  ты под  градом  стрел  вынес  раненого
Алкивиада из боя. А награду получил он. Как это понять?
     СОКРАТ. Зачем  философу награда?  Я сам хлопотал за него, пусть, думаю,
потешится.
     Входит стражник.
     СТРАЖНИК. Феодосий, вам пора уходить.
     ФЕОДОСИЙ.  Я не пожалею драхму, чтобы положить ее  тебе в рот, когда ты
умрешь! Мало ты получил от меня?
     СТРАЖНИК. Я впустил  тебя сюда с чужестранцем  из далекой Апсилии. А он
не только чужестранец, но и чужеродец, молящийся  неведомым  богам. За это и
меня по голове не погладят. А у меня тоже семья.
     ФЕОДОСИЙ. Но я же поручился  за него. Тем более он говорит по-гречески,
как мы. Ты мог не знать, что он чужестранец и чужеродец.
     СТРАЖНИК. В случае чего, я так и собирался говорить. Но,  Феодосии,  не
один  ты хочешь попрощаться  с  Сократом. Половина  Афин хочет попрощаться с
ним.
     СОКРАТ. Выходит, другая половина Афин голосовала за казнь Сократа, пока
эта  отсиживалась дома.  Теперь та половина отсиживается  {192}  дома, а эта
половина пришла со мной прощаться. Справедливость по-афински.
     Сократ тихо смеется.
     Прощайте, друзья. Я был рад познакомиться с далеким апсильцем.
     НАВЕЙ. Прощай, Сократ. Я сдерживаю слезы, потому что  по нашим  обычаям
мужчина  может  плакать только ночью  или  в  полном  одиночестве.  Если  ты
разрешишь, я запишу нашу беседу.
     СОКРАТ. Если хочешь, записывай. Мой лучший ученик Платон тоже, кажется,
записывает за  мной. Но он такой целомудренный, что, боюсь, очищает мою речь
от слишком жизнеподобной корявости.
     НАВЕЙ. Почему мудрецов  не ценят при  жизни? Наш  правитель  тоже  косо
смотрит на нашего мудреца Джамхуха.
     СОКРАТ. А какова форма вашего правления?
     НАВЕЙ. Монархия, ограниченная ограниченными старцами.
     СОКРАТ. Незатейливо. Но и наша демократия, как видишь, не лучше. Такова
жизнь, мой молодой друг. Народ не  любит мудрецов при жизни и  восхваляет их
после смерти. Почему? Потому что каждый человек тайно греховен.
     И  если  он  видит, что  есть  человек,  который  неуклонно  всю  жизнь
стремится  к  истине,  ему  мерещится,  что  этот  человек рано  или  поздно
доберется  до  его тайного греха.  Поэтому живой философ  неприятно тревожит
свой народ. А после смерти  философа каждый  тайно  вздохнет,  что  его грех
остался нераскрытым.  Философа  прославляют,  потому  что  через  него  сами
возвышаются: вот какого мудреца мы родили.
     Прощаясь,  они   обнялись.  Феодосий   громко  рыдал.  Навей,  кажется,
держался.
     ФЕОДОСИЙ.  Почему,  почему  наш  великий Сократ  должен  умереть?! Боги
Олимпа, вы несправедливы! Боги  Олимпа, даже  вы завидуете мудрости Сократа!
{193}
        ___

     Вот все, что я записал о  доблестном  Сократе. Дела в Апсилии смутны  и
плохи.  Ходят упорные  слухи, что  наш царь связан  с ворами  золота. Такого
падения  нравов  еще не  бывало. Амазонки разгуливают по нашим лесам, хватая
зазевавшихся охотников и насилуя их. Сноровка насилия мне не вполне ясна.
     Искательницы золотых блох вновь возроптали, желая возвращения к старому
способу добычи золота и  призывая к  публичному  сожжению  золотопромывочных
корыт. Царь,  находящийся  под  сильным  влиянием  амазонок,  склоняется  их
поддержать. Вышел указ, по которому апсильский корабль не может уйти в чужие
страны без государственного чиновника на борту.
     Ученик Джамхуха Самсон Самба  оказался  предателем и  лазутчиком  царя.
Будь проклят Самсон  Самба  и весь  его  род  во  веки веков!  Аминь!  Жизнь
Джамхуха  в опасности.  Хорошо бы вывезти его на  Крит. Там сейчас живет мой
друг  Феодосий.  При   этом  государственного  чиновника  следует   утопить,
разумеется, еще до  того, как  Джамхух взойдет на борт. И  пока правит  этот
безумец, не возвращаться с Крита. Боже, спаси Апсилию!
     Заливаю  воском  и  закапываю  слезами  (меня  никто   не  видит)  этот
пергамент. Я прячу его в самой сухой пещере Чегема. {194}


Ласточкино гнездо

     -- Ты никогда не решишься на это, -- вдруг сказала она сонным голосом и
погладила ему голову сонной рукой.
     -- Но почему? -- спросил Николай  Сергеевич после некоторой  удивленной
паузы, но она уже безмятежно спала.
     Они впервые в жизни  приехали в Абхазию из Москвы и жили на летней даче
его друга,  художника  Андрея Таркилова. Сам Андрей Таркилов, передавший ему
ключ от дачи и начертивший ему план местности, чтобы он не запутался и точно
попал куда надо, сам Андрей Таркилов  редко бывал здесь. Может  быть, это  и
послужило всему первоначальной причиной.
     Под  крышами крестьянских  домов, мимо которых  они  проходили к  морю,
лепились  ласточкины гнезда. Под некоторыми крышами -- три, четыре или  даже
больше ласточкиных гнезд.
     Они  часто  любовались ласточками, приносящими  корм  своим желтоклювым
птенцам, тянущимся из  гнезда, самой ласточкой, отдавшей  корм и вертикально
прикогтившейся к  гнезду, время  от  времени поворачивающей свою головку  то
налево, то направо: не  грозит  ли что-нибудь моим птенцам? Кажется,  нет. И
как бы  падая,  слетая с  гнезда,  ласточка  пускалась в путь,  чтобы  снова
добывать корм.  Иногда она слетала на ветку близрастущего  дерева и начинала
петь. Какая из ласточек самец, какая самка, они разобрать не могли.
     На веранде одного из крестьянских домов они  увидели ласточкино гнездо,
прилепившееся на электрическом счетчике. Что бы это могло значить? -- гадали
они.  Казалось,  ласточки  смело  наметили   {195}   условия  примирения   с
цивилизацией:  сверху  гнездо,  а  снизу  электрический  счетчик.  Казалось,
ласточки хотели  сказать:  при  доброжелательности обеих сторон  у  нас  нет
противоречия.
     Николай  Сергеевич с женой гадали: почему  на карнизах  некоторых домов
всего одно или два  ласточкиных гнезда, а на карнизах других домов их много?
Обращенность дома в сторону юга? Нет, как будто от этого не зависит.  Может,
от возраста дома это зависит? Непохоже.  Тогда от чего? Может, есть дух дома
более уютный, более мирный  и ласточки чуют  это и охотнее лепят  гнезда под
крышами таких домов? Кто его знает.
     Странно,  но  под крышей  дачи  Андрея  Таркилова  не  было  ни  одного
ласточкиного гнезда, хотя дача была выстроена  более десяти лет тому  назад.
Старый  сельский  учитель,  большой поклонник  Андрея  Таркилова,  много раз
приглашавший их к себе домой, так им объяснил это:
     --  Андрей  здесь  редко  бывает.   Ласточки  вьют  гнезда  под  крышей
человеческого дома, потому  что  ищут  у человека  защиты. Я  так  думаю.  Я
никогда не видел, чтобы ласточка свила гнездо под крышей амбара. Там человек
редко бывает. Ласточки вьют  гнезда или на диких, малодоступных  скалах, или
под крышей человеческого жилья.
     И вот жена Николая Сергеевича как-то  сказала, что  никогда  в жизни не
просыпалась под пенье  ласточек. Она  сказала, что  для нее было бы счастьем
проснуться под пенье ласточек. И она потом об этом вспоминала бы всю жизнь.
     И он  вдруг ответил, что это можно устроить. Он, никогда в жизни ничего
не устраивавший,  сказал, что это можно устроить. Но он это сказал, и сказал
именно  потому, что  никогда в жизни  ничего не  устраивал. И вообще в жизни
ничего не переступал. Так совпало. Он  чувствовал, что  когда-нибудь в жизни
надо переступить. И он пришел к этому старому учителю и попросил  разрешения
перенести  одно  ласточкино гнездо  из-под крыши его  дома под  крышу Андрея
Таркилова.
     -- Как перенести? -- не понял старый учитель.
     Но Николай Сергеевич уже кое-что обдумал по дороге. {196}
     --  Ночью,  когда ласточки спят, --  сказал он, --  отлепить  гнездо  и
пристроить его под крышу Андрея.
     В  глазах старого  сельского  учителя  мелькнул суеверный ужас.  Но  он
быстро взял  себя  в  руки.  Несмотря  на  учительство,  он  был  еще  очень
патриархальным человеком: надо гостю подарить то, что он просит.
     --  Пожалуйста,  --  сказал  учитель,  --  берите... Но  это как-то  не
принято...
     -- Разве ласточки не будут жить на новом месте?
     --  Почему  не  будут,  --  сказал  учитель  раздумчиво,   --  куда  им
деваться?.. Им же надо кормить своих птенцов... Но это у нас не принято... Я
такого не слыхал...
     -- Надо же один раз в жизни сделать неслыханное...
     Учитель  криво  усмехнулся  и  разлил  по  стаканам  мягко  струящуюся,
пунцовую  "изабеллу", как бы  скромно возражая ему,  как бы  показывая,  что
предпочитает делать слыханное.
     Физик  Николай Сергеевич Аверин считался  и,  что  гораздо важнее,  был
талантливым ученым. При этом он признавал, что плохо разбирается в людях.
     --  Это  две необъятные  области,  --  говаривал он шутливо,  -- нельзя
одновременно хорошо разбираться в физике и в людях. Даже нельзя одновременно
хорошо разбираться в физике и в физиках.
     Из ненависти к  российскому  дилетантству он целиком  сосредоточился на
своей  области   науки.  Разумеется,  не  только  из   ненависти.  Настоящее
наслаждение, настоящий  азарт  в  поисках истины  давала  ему  только наука.
Клещами   логической   интуиции   медленно   вытянутая   из  космоса   новая
закономерность -- вот сладость жизни, вот упоение!
     Но  и это  было: ненависть к дилетантству. Любовь к универсальным идеям
обрекала его  быть наивным человеком, из чего  следует, что ненаивным  людям
нечего  делать  в  области  универсальных идей,  а это  им  обидно.  Николай
Сергеевич знал о своей наивности, но не подозревал о ее масштабах.
     Он  долго любил людей своей профессии,  но любовь эта почти всегда была
безответна. {197}
     -- У Бога нет такой  задачи --  хороший физик, -- говаривал  он. -- Бог
такими мелочами не занимается. Он ценит приближенность человека к его. Бога,
задаче. За этим он следит ревниво.
     Это было хорошим утешением  плохим физикам, но они этого не понимали  и
злились на него, тем самым, по-видимому, удаляясь и от задачи Бога.
     Недавно в институте,  где он  работал,  возникла  неимоверная  в  своей
подлости  ситуация.  Он  отдыхал  с  одним  физиком из  своего  института  в
Прибалтике. Каждый занимался своим делом, хотя на подножном уровне их работы
исходили из общей идеи.
     Во время  долгих  прогулок вдоль мелкого моря они  много говорили, и, к
несчастью Николая Сергеевича,  он  этому ученому подсказал  кое-что, имеющее
цитатное сходство с его собственной работой.
     Внезапно  уже  в Москве этот физик умер, а  потом почти одновременно их
работы появились  в  двух научных журналах.  И вдруг  поползли слухи,  что и
работа Николая  Сергеевича принадлежит  умершему физику, что тот ему дал  ее
посмотреть и умер, а Николай Сергеевич присвоил эту работу.
     Чем фантастичней  клевета,  тем реальней злость, которая  за ней стоит.
Слух был чудовищен по своей нелепости. Это было все  равно что поющего басом
спутать  с поющим  тенором.  Однако  желающих поверить оказалось достаточно,
будет знать, как говорить: "У Бога нет такой задачи -- хороший физик".
     Положение  особенно  осложнялось тем, что мнимый соперник его  умер. Не
мог же он вслух  произнести,  что покойник вообще не тянул на  работу такого
класса. И только  один молодой физик, Николай Сергеевич давно  приметил его,
сам подошел к нему и высказал именно эту мысль.
     Этот молодой физик  предложил устроить суд чести. Подозревался приятель
покойного,  работу  которого  Николай  Сергеевич  когда-то  забраковал.  Сам
Николай Сергеевич об этом начисто забыл, а тот не забыл.
     Тут  была  обидная тонкость.  Николай Сергеевич слишком легко  и быстро
нашел ошибку  в этой долгой и  потной работе. По отсутствию {198} стройности
мысли он догадался, что работа ошибочна, а догадавшись, быстро нашел ошибку.
     В  сущности,  Николай  Сергеевич  нанес ему  двойной удар, сам  того не
заметив.  Мало того  что он забраковал работу  этого физика,  о  чем  быстро
забыл, он еще, как бы приблизив к себе его  друга, поехал  с ним  работать и
отдыхать. И вот грянуло возмездие.
     Все люди братья, но не все люди  -- люди. Николай Сергеевич этой истины
не  знал и потому был выше  нас,  знающих эту  истину, но и  ранимей нас.  В
сущности, по  своему  профессиональному  рангу он не  должен  был  брать  на
рецензию работу малоизвестного физика. Но он пожалел его и взял и поплатился
за это. Он  приподнял  слабого над землей и вынужден был бросить его, и  тем
больней тот ударился о землю,  над которой  сам своими силами никогда не мог
воспарить.
     Николай Сергеевич отказался от предложения молодого физика устроить суд
чести. Его ужасала сама  скандальность ситуации, сама необходимость публично
окунуть человека в грязь, даже если тот вполне заслужил это. Однако  на душе
было тяжело. В  тот  вечер он  пришел в  мастерскую Андрея  Таркилова, и они
напились. Он ему обо всем рассказал.
     --  Ты  дурак,  -- сказал ему Андрей Таркилов, -- а  дуракам  везет. Ты
дурак, которому повезло на  хорошую  голову. Вот тебе  и завидуют. Я  бы ему
просто врезал как следует. Но ты? Алкоголик-дилетант.
     Подтрунивая  над его  нелюбовью к  дилетантству, он кивнул на недопитую
рюмку  Николая Сергеевича.  После  чего  бесцеремонно снял  с  него  очки  и
поцеловал  его в глаза.  Этими двумя действиями он  как бы продемонстрировал
отношение жизни к Николаю Сергеевичу и собственное отношение к нему. Николай
Сергеевич молчал, наивно дожидаясь, когда Андрей Таркилов водрузит на  место
очки. И когда он их водрузил, Николай Сергеевич взмолился:
     -- Но за что? Я никогда в жизни никому дорогу не переходил!
     -- И за это  тоже,  -- безжалостно  поправил  его художник, --  смотри,
какой гордый: никому дорогу не переходил. Значит, презираешь. {199}
     Не переходил, не переступал, и  так всю жизнь. С Андреем Таркиловым они
познакомились давно. Тогда Андрей  Таркилов  мало  выставлялся  и был  почти
нищим.  Николай Сергеевич очень рано  стал доктором  наук и имел возможность
покупать картины Андрея. Они подружились.
     Внешне  трудно  было представить людей  более непохожих друг  на друга.
Небольшого  роста,  широкоплечий,  взрывчатый  Андрей  Таркилов  и  высокий,
нескладный, близорукий  Николай Сергеевич, почти  всегда уступчивый,  как бы
цепенеющий перед возможностью скандала.
     И кажется, только Андрей Таркилов понимал, что он цепенеет от пошлости,
а не  от чего-то другого. И кажется, только Андрей Таркилов ценил его волю к
творчеству и духовное мужество.
     Это  духовное мужество заключалось, по  мнению Андрея Таркилова, в том,
что Николай Сергеевич пренебрегал основным  законом человеческого сообщества
--  повелевать или подчиняться. Николай Сергеевич демонстративно отказывался
повелевать и мягко уклонялся от  подчинения.  И  это  раздражало и  склонных
подчиняться  и  склонных  повелевать.   Пожалуй,  готовых  подчиняться   его
авторитету раздражало больше.
     Он как  бы приглашал  окружающих  людей  свободно, по велению разума  и
совести определиться в каждом вопросе.  Но человеку утомительно свободно, по
велению  совести  и  разума определяться в  каждо