рева. Во всяком  случае, так он  потом  рассказывал.  У нас обычно хоронят
своих покойников недалеко от дома.
     Теймраз постоял во дворе, потом тихо подошел к мачехе и говорит:
     -- Мать, у меня  опасная дорога. Если что случится, продайте моего коня
и сделайте нам с женой общие поминки.
     Всплеснула руками старая, запричитала:
     -- Мало нам горя, опять чего-нибудь накличешь!
     Жалко ему стало ее. Подошел, обнял.
     -- Уйди, уйди дуралей невезучий! -- говорит она и отмахивается от него.
-- За что мучаешь стариков?
     ...От теплого осеннего солнца, от горькой усталости  этих дней старушку
то  и дело одолевала  дрема. И вот сквозь дрему ей показалось странным  все,
что  делал  Теймраз, как  будто  он  все  делал  навыворот.  Так  она  потом
рассказывала. Только задремлет, и ей видится, что Теймраз сначала  побрился,
а потом  наточил бритву,  сначала оделся в чистое белье,  а потом стал греть
воду, сначала зарядил ружье, а потом стал его чистить.
     "Да  что же он все  делает не по-людски?" -- думает старушка сквозь сон
и, очнувшись, озирается. Посмотрит вокруг -- вроде все в порядке, а на  душе
нехорошо.  Снова дремлет,  и  снова  все  то  же,  и вдруг ее словно  что-то
толкнуло. Она окончательно очнулась... "Как же это он собирается в дорогу, а
еще не  поймал коня? Где  же это  слыхано.  Надо  же  сначала  поймать коня,
привести его домой,  а  потом собираться  в дорогу". Только хотела окликнуть
его, слышит, вроде в кладовке кто-то крышкой сундука хлопнул.
     -- Теймраз, это ты? -- крикнула она, но никто ей не ответил.
     И вдруг распахивается кухонная дверь, и оттуда  выходит, почти выбегает
Теймраз.
     -- И детям ваших врагов не пожелаю, чтобы они так выходили из кухни, --
говорила потом старушка.
     Сначала она ничего не поняла. Теймраз  почему-то скребет  себя ладонями
по груди и выбегает  на  середину двора, а потом она видит, что на нем горит
рубаха, а он ее пытается погасить.
     -- Что с тобой, Теймраз! -- крикнула она не своим голосом.
     -- Ничего,  ничего,  --  сказал он,  испугавшись ее  голоса,  и, словно
стыдясь того, что случилось, стал прикрывать ладонями дымящуюся рубаху.
     А потом между пальцев выплеснулась струя крови, Теймраз зашатался, но у
него все же хватило сил лечь на траву.
     Старик  услышал  крики  со своего проклятущего  виноградника  и, почуяв
неладное, бросился с дерева и побежал к сыну.
     "Вот  же как  бывает, -- говорил он потом удивленно, --  в другое время
сорвись я с такой высоты -- не встал бы, а тут -- ни царапины."
     Теймраз  лежал  в  тени  орехового   дерева,  продолжая  скрести  почти
погашенную  рубашку.  Пальцы его все  еще  помнили, что  надо  погасить этот
маленький пожар, но сам он уже не понимал, что сделал с собой. Он был мертв.
     Братья Теймраза оскорбились причиной его  самоубийства.  Его похоронили
наскоро в  этот  же  день,  никого  не известив,  не пустив горевестников по
соседним селам, как это обычно делается.
     Через сорок дней отец устроил поминки. Поминали сразу обоих. Похоронили
их, конечно, рядом.
     Я никогда  не  видел ни  Айши, ни  Теймраза, но  иногда,  мне  кажется,
трагедии близких доходят до нас  как бы в  затихающих колебаниях безотчетной
грусти.
     Только глупец может подумать, что  я  славлю самоубийство,  но  чего бы
стоили  слова о человеческой дружбе, человеческой верности  и любви, если  б
время от  времени они так  грозно и чисто  не насыщались  настоящей  кровью,
кровью, которая и в те времена подлецам казалась старомодной.


Святое озеро

     Этим  летом  я  жил  с  пастухами  на  альпийских лугах  Башкапсара,  в
живописной  котловине,  огороженной  справа  и  слева  хребтами,  тучными  и
зелеными  у  подножия,  с   аскетически  костлявыми,  скалистыми  вершинами.
Котловину  прорезала горная речушка,  довольно безобидная,  если не обращать
внимания  на  ее шум. Вдоль  нее  три  пастушеских шалаша, упорно  именуемых
балаганами. В них-то мы и жили.
     Если  смотреть  вверх  по  руслу, виден  перевал.  За  перевалом озеро,
которое  пастухи называли святым.  Святым  его  считали местные сваны,  а им
лучше  знать,  да  и  спорить  с  ними по этому  поводу  было  бы не слишком
осторожно.
     Кроме того, по слухам, озеро само могло постоять за себя. Говорили, что
если выпить из него воды -- обрушится небывалый ливень,  а то и град, а если
попробовать выкупаться -- живым не вылезешь.
     -- Как так не вылезешь?
     -- Ты вылазишь, а оно тянет.
     -- Кто тянет?
     -- Святая сила, сванский бог.
     -- Чепуха, -- говорю, -- вот выкупаюсь, и ничего не будет.
     -- Один выкупался. Залез живой, вылез мертвый.
     -- Может, плавать не умел?
     -- Какой-то  русский.  Турист, говорят...  Плавать-то он плавал, да  от
судьбы не уплывешь.
     В конце концов я решил доказать, что  в этом озере  не больше святости,
чем в  любом из нас.  Погода в  последние дни стояла  неустойчивая,  и я все
откладывал поход.
     И вот ясный солнечный день.
     Накануне вечером прибежал  в  лагерь один из  молодых пастухов, немного
сумасшедший, как и все охотники.
     --  Медведь!  --  закричал он  и,  схватив  свою  одностволку,  побежал
обратно.
     Через час мы услышали выстрел, а потом уже в темноте пришел и он.
     -- По-моему, уложил,  -- сказал он, опускаясь на лежанку,  весь потный,
трясущийся.
     -- Завтра с утра пойду с собаками.
     Почему-то я  был уверен, что  все это охотничьи бредни,  и на следующий
день, не дождавшись его прихода, стал собираться в дорогу.
     Пастухи весело  отговаривали  меня,  скорей всего  чтоб подзадорить.  Я
думаю,  они  были  не  прочь  устроить небольшую  идеологическую  потасовку,
полюбоваться на нас и  в конце концов  присоединиться к той стороне, которая
возьмет верх.
     В качестве судьи или летописца  со мной отправился  здоровенный парень,
на редкость ленивый, добродушный и наивный. Звали его Датуша.
     Этой весной, неторопливо учась в седьмом  классе,  он узнал, что осенью
ему идти в  армию.  По  этому поводу мать разрешила ему бросить школу, чтобы
мальчик успел отдохнуть перед военной службой. С этой же целью его направили
сюда на альпийские луга,  чтобы тут он уже окончательно отдохнул и надышался
горным абхазским воздухом, потому что в России, по слухам, не то что горного
воздуха, но и самих гор, пожалуй, не отыщешь.
     Датуша был типичным деревенским пижоном.  В отличие  от своих городских
собратьев он,  по-видимому, не  стремился прожигать жизнь  или получать  там
какие-то запретные удовольствия. Единственное,  к чему он стремился, --  это
быть чистым и  неподвижным. В хорошую погоду  он  выходил  после завтрака на
луг, усаживался на  камне, подтянув  брюки  и  открыв  Главному  Кавказскому
хребту великолепные  красные  носки.  Так  и  сидел целыми  днями, время  от
времени стряхивая с  брюк  вымышленные пылинки. В плохую  погоду  он сидел у
костра, часами  слушая  хозяйственные притчи старых пастухов. Примерно через
день он  спускался  к  речке и  с  мылом  тщательно промывал свою барашковую
голову в ледяном потоке. Менингит ему явно не угрожал.
     Меня слегка раздражало  его  безмятежное  безделье, возможно, я  в  нем
почувствовал опасного конкурента. И все-таки на него  было трудно обижаться.
Он был большой и добродушный, как альпийский одуванчик.
     Не могу удержаться, чтобы  не рассказать, как я его недавно разыграл. Я
привез  с  собой  мыло  в виде  зеленой  лягушки,  странный плод парфюмерной
фантазии. Как-то заметив его, Датуша сделал такие глаза, что я не  удержался
и сказал:
     -- Альпийская лягушка. Ядовитая, -- добавил я, и он отдернул протянутую
руку.
     Несколько дней мы морочили ему  голову этой  лягушкой, и  он приходил к
нам  в шалаш --  все хотел посмотреть, как  мы  ее кормим.  В  конце концов,
узнав, в чем дело, он не обиделся и даже не разочаровался.
     -- Чего  только  в наш век  не  придумают!  --  сказал он  солидно.  --
Спутники запускают, а теперь стали лягушек делать из мыла.
     Потом он попросил меня испробовать  мыло на  деле и пошел на речку мыть
голову.  Такой уж  он  был добродушный,  обидеть  его было  невозможно.  Да,
пожалуй, и не нужно.
     И  вот  мы подымаемся к перевалу вдоль  русла  реки все  выше  и  выше.
Казалось до перевала  не больше двух-трех  километров, до  того отчетливо он
виделся вдали. Но слишком большая ясность тоже бывает обманчива.
     Через час мы хрустели по фирновому снегу. Речка уменьшалась на  глазах.
Она питалась  этим снегом. Мы  подошли  к сплошному заносу,  сквозь  который
пробивалась  наша  речка,  теперь уже  совсем  ручей. Он просверлил  в снегу
тоннель, и, слегка  пригнув головы, мы вошли  в  него. Мы очутились  в белом
коридоре,  потолок  которого  пропускал  солнечный свет,  смягченный  толщею
снега. Кое-где  снег протаял  под солнечным  теплом, и в  отверстиях победно
сияли синие кусочки неба.
     Журчанье и  бульканье под ногами,  радостная  белизна снега --  это был
путь  вечной несмолкающей весны.  Мы шли,  осторожно  переступая  с камня на
камень,  стараясь  не задевать  головой  хрупкий  белоснежный свод. Вышли  у
самого перевала. Здесь снег опять кончился и зеленела трава.
     --  Сейчас будет озеро, --  сказал Датуша и стал  вытирать о траву свои
туфли.  Я почувствовал нетерпенье и стал выбираться на гребень  перевала, не
дожидаясь его.  Сердце  гулко  стучало. Сказывалась высота.  Горячий и сухой
воздух с внезапно натекающими струями холодного дыхания ледников. Я вышел на
перевал. Внизу под крутым обрывом лежало озеро.
     Я взглянул на  него и ощутил тихое и глубокое изумление. Мне показалось
невероятным, что за мгновенье до этого я не видел и не чувствовал, что рядом
лежит такое чудо.
     Казалось, это  не вода,  а  какая-то первозданная  голубизна,  огромный
сгусток кристаллического воздуха, вправленный в землю.
     Оно  лежало  прямо подо мной, окруженное нежной и курчавой,  как шерсть
животного,  травой. Недалеко от берега из воды высовывалась небольшая  гряда
оранжевых  скал, четко,  как  в бинокле, отраженная в  воде.  Большие  ломти
снега, так же четко отраженные в воде, легко стояли на ней.
     А над озером и над лужайкой, справа  и  слева  --  навороченные друг на
друга  глыбы, отроги гор и  хребты.  Окаменевший, но все  еще рвущийся вверх
хаос борьбы за высоту, за небо.
     А здесь это тихое озеро, и тихая лужайка, и смирившиеся камни, по горло
погруженные в воду, и крупные ломти снега, забывшего таять, прислушивались к
чему-то тихому, вечному.
     Я оглянулся. Датуша стоял  рядом со мной. Я не заметил, как он подошел.
Мне захотелось поскорее спуститься к озеру.
     --  Как  же мы спустимся?  -- спросил  я  у  Датуши, не  находя  места,
удобного для спуска.
     --  Должна быть  тропинка, --  сказал  он,  озираясь.  Так ищут глазами
собаку, которая только что была здесь и вдруг куда-то запропала.
     Тропы нигде не было видно.
     -- Напрасно мы влезли в снег, -- сказал Датуша, -- надо было не сходить
с тропы.
     Мы походили по краю обрыва, но ничего похожего на тропу не было  видно.
Мы стояли  на небольшой площадке,  зажатой справа и слева отвесными скалами.
Видно, вышли  к озеру  не  на том месте. Надо было  спускаться вниз и искать
тропу  или взбираться на скалы и идти  по ним до тех  пор, пока не  найдется
более  или менее  подходящего места  для спуска. В  конце концов  мы  решили
разделиться. Я  буду идти  по  скалам,  огибающим  озеро, он вернется  назад
искать тропу. На всякий случай мы решили изредка перекликаться.
     Я  стал  карабкаться  по  скальному выступу. Если смотреть  со стороны,
кажется, что по такому крутому  склону  не подняться.  На самом  деле на нем
обычно много щелей, бугорков, трещин. Иногда кусты. Цепляешься, прижимаешься
боком, ставишь ногу, подтягиваешься на руках и  постепенно  взбираешься  все
выше  и  выше.  Чем  трудней  подъем, тем  сладостней  ощущение устойчивости
сделанного шага, благодарности земле  за ее  добрую  шероховатость.  Хочется
расправить куст  рододендрона с химически фиолетовым  цветком, который помог
тебе подтянуться и сделать решительный шаг, или потрепать по шее неожиданный
выступ, так славно подвернувшийся тебе.
     Но, бывает, попадается мертвое пространство и так долго стоишь на одном
месте в неудобной  позе и никак не  сообразишь,  как  одолеть его. Не за что
зацепиться.**(пропуск 2-х страниц текста)

вспышку  боли во всем  теле, и вспышку  удивления, но не  силе удара,  а его
одушевленной злости, непонятной жестокости. И вместе с этим толчком и  болью
я понял, что перелетел через  траншею, а не завалился в  нее,  как ожидал. И
эта боль, как удар электрического заряда,  оживила меня. Я почувствовал, что
руками, ногами, животом и даже подбородком стараюсь  зацепиться, втиснуться,
удержаться  на жестком, обжигающем, беспощадно рвущемся  из-под меня снежном
насте.
     Потом я ощутил, что скорость падения уменьшилась. Я мог в какой-то мере
управлять  своим  телом.  Теперь  мне   удавалось   удерживаться  в  сидячем
положении. Стараясь  не налететь на обломки  скал,  я изо всех  сил на  ходу
отгребал руками.
     Но вот я остановился. Вернее, тело мое  остановилось. Я встал на ноги и
почувствовал, что весь трясусь,  особенно  дрожали ноги. Живот  туго стянуло
спазмой.
     Теперь склон был совсем пологий и озеро стояло близко. Я шагнул и снова
полетел  вниз. Это была  насмешка над моим первым падением,  ее  замедленным
повторением. Я снова вскочил на ноги и снова шлепнулся на снег. Я понял, что
от  напряжения, страха и всего пережитого меня просто  не держат ноги. Я сел
на снег  и, отталкиваясь  руками,  с истерической яростью  заскользил  вниз.
Поверхность снега стала совсем ровная. Я встал и пошел  по снегу, а потом по
траве к самому озеру.
     Меня пошатывало, но я чувствовал неодолимый прилив сил, злорадную жажду
мести.  Я чувствовал, что меня  хотели убить, убить подло,  из-за  угла, без
всякого повода и предупреждения.
     "Эти сволочи хотели меня  убить",  --  не  то подумал,  не то сказал  я
вслух. "Но это им не удалось", -- добавил  я, скидывая с себя на ходу лыжную
куртку.
     "И  не удастся",  -- закончил я свою мысль  и, скинув рубаху, подошел к
воде. Видимо, я имел в виду озеро и его обитателей.
     Я снял брюки и, оставшись в одних  трусах, хотел было  войти в воду, но
вдруг решил, что этих сволочей нечего стесняться, и скинул трусы. Действовал
я в каком-то опьянении, но и с некоторой логичностью пьяного хитреца.
     Глубокая,  заколдованная вода  стояла передо мной. Я хотел было сначала
броситься  в нее с головой, но потом нашел глазами мелкое место  и  полез  в
воду.  Вошел  в нее по пояс  и,  на  мгновение присев,  окунулся  с головой.
Обжигающий, ледяной кипяток  сковал дыхание, и я, как подброшенный, выскочил
из воды и потом, переводя дыхание,  несколько раз окунулся в  воду, покамест
мое тело  не  привыкло к холоду. Потом  я поплыл и,  проплыв  шагов десять в
глубь  озера,  вернулся  назад.  Я честно выполнил условие, моя победа  была
полной  и безоговорочной. Все-таки  я решил  дать им еще один шанс  и  снова
окунулся в воду и проплыв такое же расстояние, вылез на берег.
     Вода отрезвила меня. Я успокоился.  Чтобы погреться,  я влез на большой
камень, стоявший на берегу, и прилег. Было приятно ощущать тепло разогретого
солнцем камня, пахнущего мохом и солнцем -- запах древности  и молодости.  И
глядеть на  спокойную  гладь озера  с  легкими глыбами  снега,  на  курчавую
лужайку,   на  оранжевые  и  лиловые  в   тени  скалы,  стеной   стоящие  на
противоположном берегу.  Тело мое  наполнялось теплотой  и спокойствием, как
зреющий  плод, и  я  старался  не шевелиться,  чтобы не вспугнуть это редкое
ощущение. "Хорошо бы остаться здесь на всю  жизнь", -- спокойно и неожиданно
подумал я.
     Только  теперь  я заметил,  что от  озера  исходит  тихий, несмолкающий
шорох. Слышать его было странно, потому что поверхность воды была совершенно
неподвижна и не было видно ни одного ручья, который бы втекал в озеро. Шорох
подымался  от  всей поверхности  воды  и  чем-то  напоминал  треск нарзанных
пузырьков, если черпать воду прямо из источника.  По-видимому,  со дна озера
били  тысячи ключей, и, хотя расшевелить  его поверхность они не могли, звук
пробивался сквозь густо-голубой кристалл воды.  Все-таки слышать этот  шорох
было загадочно, потому что глаз привык связывать звук воды с ее движением.
     -- Эй! -- услышал я  голос Датуши. Я поднял голову и увидел его высокую
стройную фигуру на краю скалистого уступа  по ту  сторону  озера.  Он  стоял
гораздо правее и ниже того места, где  мы с ним разошлись. Я махнул рукой, и
он стал спускаться, лавируя между скалами.  Было слышно, как изредка  из-под
его ног осыпаются камушки и, отчетливо перещелкиваясь, падают вниз.
     Тропы не было видно. Я пытался угадать ее по форме поверхности скал, но
мне не удавалось: Датуша делал  неожиданные и необъяснимые издалека зигзаги.
Когда он приблизился, я неохотно встал со своего места и начал одеваться.
     -- Я видел, как ты летел с ледника и как ты купался, -- радостно сказал
он, подходя ко мне. -- Разве можно по леднику идти без палки! -- добавил он,
как будто я нарушил всем известную инструкцию хождения по ледникам.
     -- Что ж  ты не  спускался, если так давно там стоял? -- спросил я. Мне
было неприятно, что он следил за мной, хотя и приятно, что он все видел.
     -- Я хотел узнать, что с тобой сделает озеро, -- сказал он просто.
     -- Неужели ты веришь в эти сказки, а еще в армию идешь? -- сказал я.
     -- Внизу-то я не  верю,  но здесь, кто его  знает,  земля необжитая, --
объяснил Датуша, немного подумав.
     Он снова  протер туфли  о траву и взобрался на  камень,  на  котором  я
сидел, как будто поднялся в дом. Теперь  он сидел на камне и мирно следил за
мной, пока я выжимал мокрые от снега рубашку и брюки.
     --  Может, пойдем  к сванам, там Валико, -- сказал он, выждав,  пока  я
оденусь.
     Валико  --  заведующий   фермой   --  маленький,   худой,   издерганный
животноводческими заботами человек. За последнее время отношения с пастухами
у него несколько осложнились. Председатель приказал высчитывать из трудодней
пастухов  стоимость  выпитого  молока  по  слишком  высоким, почти городским
ценам. И хотя никто не мог проверить, сколько пастухи пьют молока и никто их
в  этом не  ограничивал, да и не  мог ограничивать, сама эта  мера на бумаге
выглядела солидно. Она доказывала вышестоящим лицам, что в хозяйстве колхоза
ведется строгий учет.
     -- А что он там делает? -- спросил я.
     -- Кто-то скот пригнал на наши пастбища. Пошел узнать.
     -- А далеко?
     -- Отсюда видно, -- сказал Датуша и слез с камня. Я  посмотрел на озеро
и подумал, что несколько минут тому назад хотел остаться здесь на всю жизнь,
но не пробыл и часа.
     Мы обогнули его и вышли на обрывистый край лужайки.
     Под нами  расстилалась  большая,  зеленая,  плавно  уходящая  ложбина с
рыжими и черными пятнами пасущихся коров,  со светлой зеленью травы и темной
зеленью  пихт, как сказочные витязи, стоящих на краю ложбины. Между стволами
пихт виднелось бревенчатое строение.
     Мы  спустились в  ложбину по крутой  тропе,  терпеливо  петляющей между
скалами.
     Мы  прошли под пихтами и  вышли  на лужайку, где  стоял  сванский  дом,
сложенный  из  золотистых тесаных бревен невероятной толщины.  Рядом с домом
стоял такой же сарай. Казалось, строения были выдержаны в каком-то неведомом
богатырском стиле. К углу дома была привязана маленькая сванская лошадь.
     Вошли в дом.  В большой светлой комнате  с ярко  пылавшим очагом сидело
несколько мужчин. Среди них был и наш Валико.
     Мужчины  встали  и поздоровались  с нами, не особенно  удивляясь нашему
приходу.
     Пожилой широкоплечий сван что-то  сказал  женщине,  стоявшей  у окна  с
веретеном. Я  сначала  ее  не заметил.