докторша  вместе  с этой Галочкой  вошли в
класс. Докторша сказала, что так, мол, и так, надо ребятам делать уколы.
     -- Если это необходимо именно сейчас,  -- сказал Харлампий  Диогенович,
мельком взглянув  на меня,  -- я не могу возражать. Авдеенко,  на место,  --
кивнул он Шурику.
     Шурик  положил  мел  и  пошел  на  место,  продолжая  делать  вид,  что
вспоминает решение задачи.
     Класс заволновался, но Харлампий  Диогенович  приподнял  брови,  и  все
притихли. Он  положил в карман свой блокнотик, закрыл журнал и уступил место
докторше.  Сам он присел  рядом  за парту.  Оп  казался  грустным  и немного
обиженным.
     Доктор и  девчонка  раскрыли свои чемоданчики и стали  раскладывать  на
столе баночки, бутылочки и враждебно сверкающие инструменты.
     --  Ну, кто из вас самый смелый?  -- сказала  докторша,  хищно  высосав
лекарство иглой  и теперь держа эту иглу острием  кверху, чтобы лекарство не
вылилось.
     Она это сказала весело, но никто не улыбнулся, все смотрели на иглу.
     -- Будем вызывать  по списку, -- сказал Харлампий Диогенович, -- потому
что здесь сплошные герои. Он раскрыл журнал.
     -- Авдеенко, -- сказал Харлампий Диогенович и поднял голову.
     Класс  нервно засмеялся. Докторша тоже улыбнулась,  хотя и не понимала,
почему мы смеемся.
     Авдеенко подошел к  столу,  длинный,  нескладный, и  по  липу  его было
видно, что он так и не решил, что лучше, получить двойку или идти первым  на
укол.
     Он  заголил рубаху  и  теперь  стоял  спиной к докторше,  все такой  же
нескладный и не решивший, что  же лучше. И потом, когда укол сделали, он  не
обрадовался, хотя теперь весь класс ему завидовал.
     Алик Комаров все больше и больше бледнел. Подходила его очередь. И хотя
он продолжал держать свои руки на промокашке, видно, это ему не помогало.
     Я старался  как-нибудь его  расхрабрить,  но  ничего  не  получалось. С
каждой  минутой он делался  все строже и бледней. Он не отрываясь смотрел на
докторскую иглу.
     -- Отвернись и не смотри, -- говорил я ему.
     -- Я не могу отвернуться, -- отвечал он затравленным шепотом.
     --  Сначала будет  не  так больно. Главная боль, когда  будут  впускать
лекарство, -- подготавливал я его.
     -- Я худой, -- шептал он мне в ответ, едва шевеля белыми губами, -- мне
будет очень больно.
     -- Ничего, -- отвечал я, -- лишь бы в кость не попала иголка.
     -- У меня одни кости, -- отчаянно шептал он, -- обязательно попадут.
     -- А ты расслабься,-- говорил я  ему, похлопывая его по спине, -- тогда
не попадут.
     Спина его от напряжения была твердая, как доска.
     -- Я и так слабый, -- отвечал он, ничего не понимая, -- я малокровный.
     --  Худые  не  бывают  малокровными,  --  строго  возразил  я  ему.  --
Малокровными бывают малярики, потому что малярия сосет кровь.
     У меня была хроническая малярия,  и, сколько доктора  ни лечили, ничего
не могли поделать с ней. Я немного гордился своей неизлечимой малярией.
     К  тому времени,  как Алика вызвали, он был  совсем готов. Я  думаю, он
даже не соображал, куда идет и зачем.
     Теперь он  стоял спиной к докторше, бледный,  с остекленевшими глазами,
и, когда ему сделали укол,  он внезапно побелел как смерть,  хотя, казалось,
дальше  бледнеть  некуда.  Он  так  побледнел, что  на  лице  его  выступили
веснушки, как будто  откуда-то выпрыгнули. Раньше никто  и не  думал, что он
веснушчатый.  На  всякий случай я решил запомнить, что у него  есть  скрытые
веснушки. Это могло пригодиться, хотя я и не знал пока, для чего.
     После укола он чуть не свалился, но докторша его удержала и посадила на
стул. Глаза у него закатились, мы все испугались, что он умирает.
     -- "Скорую помощь"! -- закричал я. -- Побегу позвоню!
     Харлампий  Диогенович  гневно  посмотрел  на  меня,  а  докторша  ловко
подсунула ему под нос флакончик. Конечно, не Харлампию Диогеновичу, а Алику.
     Он сначала не открывал глаза, а потом вдруг вскочил и деловито пошел на
свое место, как будто не он только что умирал.
     -- Даже  не почувствовал, -- сказал я,  когда  мне  сделали  укол, хотя
прекрасно все почувствовал.
     --  Молодец,  малярик,  --  сказала  докторша.  Помощница  ее  быстро и
небрежно протерла мне спину после укола.  Видно было, что она все еще злится
на меня за то, что я их не пустил в пятый "А".
     -- Еще потрите, -- сказал я, -- надо, чтобы лекарство разошлось.
     Она   с   ненавистью   дотерла   мне   спину.   Холодное  прикосновение
проспиртованной ваты  было приятно, а то, что она  злится на меня и все-таки
вынуждена протирать мне спину, было еще приятней.
     Наконец все кончилось. Докторша со своей Галочкой собрали чемоданчики и
ушли.  После  них  в  классе  остался  приятный запах  спирта  и  неприятный
лекарства. Ученики  сидели,  поеживаясь,  осторожно  пробуя  лопатками место
укола и переговариваясь на правах пострадавших.
     -- Откройте окно, -- сказал  Харлампий Диогенович, занимая свое  место.
Он хотел, чтобы с запахом лекарства из класса вышел дух больничной свободы.
     Он вынул  четки и  задумчиво перебирал  желтые бусины. До  конца  урока
оставалось немного  времени. В  такие промежутки  он  обычно рассказывал нам
что-нибудь поучительное и древнегреческое.
     --   Как   известно  из  древнегреческой  мифологии,   Геракл  совершил
двенадцать  подвигов, -- сказал он и остановился.  Щелк, щелк -- перебрал он
две  бусины  справа  налево.  --  Один  молодой  человек  захотел  исправить
греческую мифологию, -- добавил он и опять остановился. Щелк, щелк.
     "Смотри,  чего  захотел", --  подумал  я про  этого  молодого человека,
понимая,  что   греческую  мифологию   исправлять  никому  не   разрешается.
Какую-нибудь другую, завалящую мифологию, может быть, и можно подправить, но
только  не  греческую,  потому что  там  уже давно  все исправлено и никаких
ошибок быть не может.
     --  Он   решил  совершить  тринадцатый  подвиг  Геракла,  --  продолжал
Харлампий Диогенович, -- и это ему отчасти удалось.
     Мы сразу по его голосу поняли,  до чего  это был фальшивый и никудышный
подвиг,  потому что,  если  бы  Гераклу  понадобилось  совершить  тринадцать
подвигов, он бы сам их совершил, а раз он остановился на двенадцати, значит,
так оно и надо было и нечего было лезть со своими поправками.
     -- Геракл  совершал свои  подвиги  как  храбрец. А этот молодой человек
совершил  свой  подвиг из  трусости...--  Харлампий Диогенович  задумался  и
прибавил: -- Мы сейчас узнаем, во имя чего он совершил свой подвиг...
     Щелк.  На этот раз только одна  бусина упала с правой стороны на левую.
Он  ее резко  подтолкнул пальцем. Она как-то нехорошо упала.  Лучше бы упали
две, как раньше, чем одна такая.
     Я почувствовал, что в воздухе запахло какой-то опасностью. Как будто не
бусина  щелкнула,  а  захлопнулся  маленький  капканчик  в  руках  Харлампия
Диогеновича.
     -- ...Мне кажется, я догадываюсь, -- проговорил он и посмотрел на меня.
     Я  почувствовал, как от его взгляда  сердце  мое  с размаху влепилось в
спину.
     -- Прошу вас, -- сказал он и жестом пригласил меня к доске.
     -- Меня? -- переспросил я,  чувствуя, что голос мой подымается прямо из
живота.
     -- Да, именно вас, бесстрашный малярик, -- сказал он.
     Я поплелся к доске.
     -- Расскажите, как вы решили задачу, -- спросил он спокойно и, -- щелк,
щелк  --  две бусины перекатились с правой  стороны  на левую. Я  был в  его
руках.
     Класс смотрел  на  меня и ждал. Он  ждал, что я буду  проваливаться,  и
хотел, чтобы я провалился как можно медленней и интересней.
     Я  смотрел  краем  глаза  на  доску,  пытаясь  по записанным  действиям
восстановить  причину  этих действий. Но  мне  это не удалось. Тогда  я стал
сердито  стирать с доски, как будто  написанное Шуриком путало меня и мешало
сосредоточиться. Я еще  надеялся,  что  вот-вот  прозвенит  звонок  и  казнь
придется  отменить. Но звонок не  звенел,  а бесконечно стирать с доски было
невозможно. Я положил тряпку, чтобы раньше времени не делаться смешным.
     -- Мы вас слушаем, -- сказал Харлампий Диогенович, не глядя на меня.
     -- Артиллерийский снаряд, -- сказал я бодро  в ликующей тишине класса и
замолк.
     -- Дальше, -- проговорил Харлампий Диогенович, вежливо выждав.
     -- Артиллерийский снаряд, -- повторил я упрямо, надеясь по инерции этих
слов пробиться к другим таким же правильным словам. Но что-то крепко держало
меня на привязи, которая натягивалась,  как только я произносил эти слова. Я
сосредоточился изо  всех  сил,  пытаясь представить  ход  задачи, и  еще раз
рванулся, чтобы оборвать эту невидимую привязь.
     --  Артиллерийский  снаряд,  --  повторил  я,  содрогаясь  от  ужаса  и
отвращения.
     В классе раздались  сдержанные хихиканья. Я  почувствовал, что наступил
критический момент,  и решил  ни  за что не  делаться смешным,  лучше просто
получить двойку.
     -- Вы  что,  проглотили артиллерийский  снаряд?  --  спросил  Харлампий
Диогенович с доброжелательным любопытством.
     Он  это спросил  так просто,  как будто  справлялся, не проглотил  ли я
сливовую косточку.
     --  Да, -- быстро  сказал я, почувствовав ловушку и  решив  неожиданным
ответом спутать его расчеты.
     -- Тогда  попросите военрука, чтобы  он  вас  разминировал,  --  сказал
Харлампий Диогенович, но класс уже и так смеялся.
     Смеялся   Сахаров,  стараясь  во   время  смеха  не   переставать  быть
отличником.  Смеялся  даже  Шурик  Авдеенко, самый  мрачный  человек  нашего
класса, которого я же  спас от неминуемой  двойки. Смеялся Комаров, который,
хоть и зовется теперь Аликом, а как был, так и остался Адольфом.
     Глядя  на  него, я  подумал,  что,  если бы  у  нас  в  классе  не было
настоящего рыжего, он сошел бы  за него, потому что волосы у него светлые, а
веснушки, которые он скрывал так же, как свое настоящее имя, обнаружились во
время  укола.  Но у нас был настоящий рыжий, и рыжеватость Комарова никто не
замечал.  И еще я подумал, что, если бы мы на днях не содрали с наших дверей
табличку с обозначением класса, может быть, докторша к нам не зашла и ничего
бы  не случилось. Я смутно начинал  догадываться о связи, которая существует
между вещами и событиями.
     Звонок,  как  погребальный  колокол,  продрался  сквозь  хохот  класса.
Харлампий Диогенович поставил  мне отметку  в журнал и еще что-то записал  в
свой блокнотик.
     С  тех  пор  я  стал  серьезней относиться  к  домашним  заданиям  и  с
нерешенными задачами никогда не совался к футболистам. Каждому свое.
     Позже  я  заметил,  что  почти  все  люди  боятся показаться  смешными.
Особенно боятся показаться смешными  женщины и  поэты. Пожалуй,  они слишком
боятся и  поэтому иногда выглядят смешными. Зато никто  не может  так  ловко
выставить человека смешным, как хороший поэт или хорошая женщина.
     Конечно, слишком бояться выглядеть смешным не очень умно,  но куда хуже
совсем не бояться этого.
     Мне  кажется, что Древний  Рим погиб оттого, что его императоры в своей
бронзовой спеси перестали замечать, что они смешны.  Обзаведись они  вовремя
шутами  (надо хотя бы  от дурака слышать правду), может быть, им удалось  бы
продержаться  еще некоторое время. А  так  они надеялись, что в случае  чего
гуси спасут Рим. Но нагрянули варвары и уничтожили Древний  Рим вместе с его
императорами и гусями.
     Я, понятно,  об  этом  нисколько не жалею,  но  мне  хочется благодарно
возвысить  метод Харлампия  Диогеновича. Смехом он, безусловно, закалял наши
лукавые  детские  души  и  приучал нас относиться  к собственной  персоне  с
достаточным чувством юмора. По-моему,  это вполне  здоровое чувство, и любую
попытку ставить его под сомнение я отвергаю решительно и навсегда.


Дедушка

     Мы с  дедушкой  на лесистом гребне горы. Жаркий  летний день,  но здесь
тенисто,  прохладно.   Земля   покрыта  толстым,  слабо   пружинящим   слоем
прошлогодней  листвы. Тут и там  разбросаны сморщенные  ежики кожуры буковых
орешков. Обычно они пустые, но  иногда попадаются и с орешками. Вокруг, куда
ни посмотришь, мощные серебряные стволы буков, редкие кряжистые каштаны.
     В  просвете  между  деревьями,  в  дальней глубине  --  голубой призрак
Колхидской долины, огражденной стеной моря, вернее, куском стены, потому что
все остальное прикрывает лес.
     Дедушка   стоит  на  обрывистом  склоне  и  рубит   цалдой,  остроносым
топориком,  ореховый  молодняк  --  то  ли  для  плетня,  то  ли  для  новых
виноградных корзин.  Время от  времени  он забрасывает  наверх  подрубленные
стволики, я их вытягиваю на тропу и собираю в кучу.
     Воздух  леса  пронизан  беспрерывным  щебетом  птиц. Голоса  их  только
сначала   кажутся  пеньем,   а   потом   начинаешь   чувствовать,   что  они
переговариваются,  перекликаются,  переругиваются,  пересмеиваются,  а то  и
просто перемигиваются.
     Иногда со стороны  моря  доносится  какой-то случайный  порыв  ветра, и
тогда тени на земле  дробятся,  расходятся,  между ними пробегают  солнечные
пятна,  а птичий  щебет усиливается, словно порыв  ветра  стряхивает  его  с
деревьев, как дождинки.
     Но все это мне скучно, неинтересно. Я стою и жду дедушку. В руке у меня
его палка, самодельный посох.  Странный  он какой-то, мой дедушка. Интерес к
нему  у  меня  время от времени вспыхивает, но  тут же гаснет.  Таинственные
следы его долгой-предолгой жизни в самый тот миг, когда, как я  надеюсь, они
должны привести  к военной  тропе  абрека, неожиданно сворачивают в  вонючий
козлиный загон или  на  пахотное  поле. Но  что-то  в нем  есть  такое,  что
вынуждает окружающих уважать его, и это уважение мешает им жить так, как они
хотят, и они за это его часто ругают.
     Все  это я вижу  и улавливаю детским чутьем, хотя, конечно, объяснить и
понять не могу.
     Сейчас мы в лесу.  Он  рубит ореховые  прутья, а я смотрю.  Рубить  ему
неудобно, потому что он стоит на обрывистом склоне, а заросли лесного ореха,
обвитые густыми  плетями ежевики, пониже, до них трудно дотянуться.  Иногда,
чтобы  дотянуть  топорик,  нужно  перерубить целое  проволочное  заграждение
ежевичных плетей. И он перерубает.
     Каждый раз, когда он берется за новое препятствие, мне хочется, чтобы у
него не получилось. Это потому, что мне скучно и мне хочется посмотреть, что
дедушка  будет делать, если у  него  не  получится.  Но  не  только  это.  Я
чувствую, что окружающим  не  хватает примеров  дедушкиного  посрамления.  Я
чувствую, что,  будь  их побольше, многие, пожалуй, решились бы относиться к
нему без всякого уважения, и уж тогда им  ничего не мешало бы жить  так, как
они  хотят.  Я чувствую,  что и мне было  бы полезно иметь  при  себе  такой
примерчик, потому что  дедушка и  меня  заставляет иногда  делать что-нибудь
такое, чего я  не хочу  делать, да и  взрослым, я чувствую, если  при случае
бросить  в копилочку  такую находку,  будет  приятно.  Это все  равно, что я
подымусь  до  их уровня,  докарабкаюсь,  да еще  не  с  голыми руками,  а  с
похвальным  примерчиком  дедушкиного  посрамления,  зажатым  в  старательном
кулаке.
     Дедушка приканчивает ближайшие заросли  и теперь дотягивается до новых,
но  дотянуться  трудно,  потому  что склон  крутой,  сыпучий  и  ногу  негде
поставить.
     Дедушка  озирается.  Не  выпуская  из  руки  топорика,  утирает  пот  с
покрасневшего  лица,  неожиданно  пригибается  и  всей пятерней  левой  руки
ухватывается за одинокий куст рододендрона. Обхватив клешнятыми пальцами все
ветки, он натягивает их в кулаке, как натягивают  поводья, и теперь уверенно
свешивается  в сторону свежих зарослей. Небольшого роста,  гибкий, сейчас он
похож на ладного подростка, решившего побаловаться над обрывом.
     Прежде  чем  добраться до  зарослей, ему  нужно  перерубить толщиной  с
веревку ежевичную плеть. Я всем телом чувствую, до чего ему неудобно стоять,
свесившись  на  одной руке и  вытянутой  другой,  едва  доставая,  тюкать по
упругой ежевичной плети. Топорик все время отскакивает, да и удар не тот.
     -- Дедушка,  не перерубливается,  --  говорю я  ему  сверху,  давая ему
возможность почетного отступления.
     Дедушка молча  продолжат бить  по пружинящей  плети,  а потом  говорит,
сообразуя свой ответ с ударами топорика:
     -- Перерубится... Куда ей деться? Перерубится...
     И  снова тюкает топорик. Я смотрю и начинаю понимать, что в  самом деле
некуда ей деться. Если б она могла куда-нибудь деться, может быть, дедушка и
не угнался бы за ней. А так ей некуда деться.  А раз некуда деться, он так и
будет ее рубить  целый день, а  то и два, а то и больше. Мне представляется,
как я ему сюда ношу  обед, ужин, завтрак, а он все рубит и рубит, потому что
деться-то ей некуда.
     И ежевичная  плеть,  кажется, тоже начинает понимать,  что она напрасно
сопротивлялась.  С  каждым  ударом она  все меньше  и меньше  пружинит,  все
безвольней опадает под топориком, следы  от лезвия все  глубже входят в нее.
Сейчас она распадется. А дедушка все рубит  и рубит.  Теперь я  надеюсь, что
дедушка,  не  рассчитав последнего  удара, шлепнется сам или хотя бы  врежет
лезвие топорика в каменистую землю. Но плеть распадается, дедушка не  падает
сам и топорик успевает остановить.
     Мне скучно, а  тут еще комары заедают. Я босой и в коротких штанах, так
что они мне все ноги обкусали. Время  от времени я до крови расчесываю укусы
или бью по ногам хлесткой веткой ореха. Ветка обжигает ноги. Я хлещу и хлещу
их с каким-то остервенелым наслаждением.
     Потом я забываюсь и начинаю выслеживать отдельных комаров. Вот один сел
мне на руку. Слегка  поерзал, прилаживаясь  к местности,  высунул  хоботок и
стал просовывать  его между  порами. Хоботок сначала даже слегка загнулся --
видно, не туда попал, но потом дошел до  крови и тоненькой болью притронулся
к ней.
     И  вот он сидит на  моей руке и посасывает мою кровь, а  я все  терплю,
сдерживаю раздражение и смотрю, как постепенно у него живот розовеет от моей
крови,  раздувается,  раздувается и делается  багровым.  Но вот он с  трудом
вытаскивает  свой  хоботок,  растопыривает крылья, словно сыто потягивается,
готовясь  улететь,  но тут  я его --  хлоп! На  месте зудящей боли  кровавое
пятнышко.  Вот он,  сладостный бальзам  мести! Я размазываю,  я  втираю труп
врага в рану, нанесенную им.
     Но иногда, стараясь  сделать  бальзам мести  еще сладостней,  я слишком
запаздываю с ударом,  и комар преспокойно улетает. И тогда в ярости я хватаю
ветку  и  изо  всех сил  нахлестываю  свои  ноги -- пропадите  вы  пропадом,
паразиты!
     Дедушка замечает, как  я  отбиваюсь  от  комаров, и я чувствую, что  на
губах у него промелькнула презрительная усмешка.
     -- Знаешь, как больно, -- говорю  я ему,  уязвленный этой  усмешкой, --
тебе хорошо, ты в брюках...
     Дедушка, усмехаясь, вытягивает из кустарника подрубленный стебель.  Тот
сопротивляется, гнется, путается ветками в колючках ежевики.
     --   Как-то   приходит   Аслан,   --  начинает   дедушка   без  всякого
предупреждения, -- к своему другу. Видит -- тот лежит в постели.
     "Ты что?" -- спрашивает Аслан.
     "Да  вот   ногу  мне   прострелили,  --  отвечает  друг,   --  придется
полежать..."
     "Тьфу ты! -- рассердился Аслан.  -- Век не буду в  твоем доме. Я думал,
его лихорадка скрутила, а он улегся из-за какой-то пули".
     И ушел.
     --  Вот какие люди были, -- говорит дедушка и перебрасывает мне длинный
зеленый прут, -- а ты -- комары.
     И снова застучал топориком. Ну что ты  ему скажешь? Ну хорошо, думаю я,
я  знаю, что раньше в наших  краях бывала  такая лихорадка, что люди от  нее
часто умирали.  Но почему  человек,  которому  прострелили  ногу,  не  может
полежать в  постели,  пока у  него рана  не заживет? Этого  я  никак не могу
понять.  Может,  этот самый Аслан  знаменитый  абрек  и  ему что  градина по
голове, что пуля -- один черт.