обы увериться, что рыбы хорошо держатся, и мы пошли.
Мы с  ним договорились,  что в следующее  воскресенье выйдем в море на  моей
лодке.
     -- У нас тоже была лодка, -- сказал мальчик, -- только утонула.
     -- Как так? -- спросил я.
     -- Она  была не настоящая, -- признался он. -- Брат ее сделал из старых
досточек. Но она  была как настоящая, только  потом  утонула... Мы  с братом
ловили рыбу напротив дока. И увидели глиссер. Он гнался за нами.
     -- Почему?
     --  Я же сказал, лодка  была не  настоящая. На такой лодке не разрешают
ловить  рыбу.  Когда  мы  увидели  глиссер,  брат закричал: "Давай,  Павлик,
сматывай шнуры!"
     Я начал сматывать шнуры, а он начал выбирать якорь. Он  так перегнулся,
что  в лодку стала набираться вода,  и она стала тонуть. Мы сначала сидели в
лодке,  а потом встали, но она  все  равно  тонула.  Мы на ней стоим,  а она
тонет. Уже вода по шейку. Тогда брат сказал:  "Плывем, Павлик!" И мы поплыли
к берегу. Надо было рубить якорь, но нам  было жалко веревку, потому что это
была мамина веревка для белья.
     -- А глиссер?
     -- Они нас  не догнали. Мы убежали.  Потом мы спрятались у тети  Мани в
огороде. Вы не знаете тетю Маню?
     -- Нет, -- сказал я.
     -- Мы спрятались у тети Мани, и они нас не нашли.
     -- За что все-таки они хотели вас поймать? -- снова спросил я у него.
     -- Так я же сказал, что лодка была не настоящая. Без паспорта. На такой
лодке можно утонуть, а за это полагается штраф.
     -- А брат у тебя большой? -- спросил я.
     --  Еще  бы,  он  учится  в  шестом  классе.  Он начал  рыбачить  еще в
Казахстане. А я только три года как рыбачу. А вы были в городе Казахстан?
     -- Казахстан не город, а республика, -- сказал я.
     -- Нет, город, -- возразил мальчик. -- Я знаю, я же там родился.
     Воспоминания о Казахстане, видно,  возбуждали его.  Он обгонял  меня  и
заглядывал в лицо, полыхая напряженными глазами на чумазом большеротом лице.
     -- О, у нас в Казахстане был такой  замечательный дом! Здесь нет такого
красивого дома, --  он махнул  рукой в сторону  гостиницы и  всех прибрежных
домов.
     -- Где вы его взяли? -- спросил я.
     -- Сами  построили, --  сказал он гордо. -- Папа и  дедушка  строили, а
брат помогал. Но это другой брат, он сейчас в армии. Папа и дедушка строили,
а он носил из леса прутики...
     -- Какие прутики? -- спросил я, уже вовсе ничего не понимая.
     -- Ну, прутики. Знаете, такие маленькие-маленькие деревья..
     -- Значит, из них вы строили дом?
     -- Нет, еще были коровины лепешки с глиной, -- сообщил он доверительно.
-- А прутики были внутри. И доски тоже были. У нас  был самый красивый дом в
Казахстане...
     Мы шли по  прибрежной  улице. Мальчик не переставая рассказывал о своих
братьях, отце, дедушке. Они были самые  ловкие, самые сильные и самые умелые
люди  на  свете.  Рассказывая, он  успевал  оглядеть  все  вывески,  витрины
магазинов, встречных собак.
     -- Это немецкая овчарка, -- говорил он, прерывая свой рассказ. -- А это
бульдог, а это дворняжка...
     Он смело проходил мимо бродячих собак, ничуть не сторонясь, как храбрый
мимо храбрых. Чувствовалось,  что он  смотрит на собак, как на зверей, может
быть, и опасных, но все-таки из своего мальчишеского царства.
     Какой-то мальчик,  заметив  моего спутника, разогнался  с  воинственным
воплем: "Попался, гречонок!" Но в  последнее мгновение, видимо  заметив, что
тот не один, развернулся и пробежал  мимо, как будто бежал по каким-то своим
надобностям.  Павлик не только  не испугался, но даже и не  посмотрел в  его
сторону.
     Я решил выпить турецкого кофе и угостить мальчика конфетами. Мы зашли в
летнюю  кофейню,  уселись  за  столик,  и  я  заказал  два  кофе.  Конфет не
оказалось, и я решил купить их где-нибудь в другом месте.
     -- Папа говорит, что всю жизнь  положил на этот дом, -- сказал мальчик,
оглядевшись и быстро освоившись с новым местом.
     -- Почему?  -- спросил  я,  хотя этот  казахстанский  дом  начинал  мне
надоедать.
     -- Потому, что ему на ногу упало бревно,  и  он заболел. Мы думали, что
он умрет, но умер дедушка. А папа живой, только ему отрезали ногу.
     Официантка принесла две чашки кофе. Становилось прохладно, поэтому кофе
было особенно приятно пить. Но мальчик наотрез отказался от кофе.
     --Что я, старик, что ли, --сказал он с достоинством, -- такой кофе пьют
только старики...
     Старик  с четками, сидевший  за соседним столиком,  посмотрел  на нас и
улыбнулся. Потом  он обратил внимание на кукан с рыбой. Он смотрел  на рыбью
гроздь, как на детские четки.
     -- Отчего умер дедушка? --  спросил я, потому что понял: он должен, так
или иначе, рассказать свою историю.
     -- У него разорвалось сердце, -- сказал мальчик. -- Ему было  так жалко
папу, что он всю ночь плакал, а потом у него разорвалось сердце...
     --  Откуда вы узнали,  что он  плакал всю ночь?  -- спросил  я, не знаю
почему.  Может быть,  мне  хотелось,  чтобы вся  эта  история  оказалась его
выдумкой.
     -- Так у него утром  вся подушка была мокрая. Он думал, что папа умрет,
и ему было очень жалко папу.
     Я вспомнил своего школьного  товарища. Он тоже тогда уехал в Казахстан,
и я о нем  с  тех пор ничего не  слышал.  Обычно  переселенцы из  одних мест
старались, если это  было возможно, держаться вместе. Я  подумал, что, может
быть, мальчик о нем что-нибудь знает или слышал.
     -- А он рыжий? -- спросил мальчик, выслушав меня.
     -- У него отец каменщик, -- сказал я. -- Твой же папа тоже каменщик?
     -- А он с усами?  -- спросил мальчик настороженно. На этот вопрос я ему
не мог ничего ответить. Когда его увозили, он был вообще безусый.
     -- Мой папа не  любит усатых, -- сказал  мальчик. -- Он больше всего на
свете не любит усатых.
     -- Почему?
     -- Не знаю, -- сказал мальчик, радуясь  моему удивлению и  сам радостно
удивляясь.  -- Так он  добрый, но  усатых  не любит...  Он  даже  с ними  не
здоровается  на улице. Папа  говорит  всем  нашим  знакомым:  "Если вы  меня
уважаете, не носите усы!" И никто не носит, потому что все уважают папу.
     -- Но почему же он не любит усатых?
     -- Не знаю. Он нам не говорит почему. Не любит, и  все. Брат мой, когда
приезжал из армии,  имел усы. Он не хотел их отрезать.  Но потом он уснул, и
папа отрезал ему один ус, другой не успел, потому что брат проснулся. Если б
ему кто-нибудь другой отрезал  ус,  он бы его одной  рукой  убил на месте. А
папе он ничего не  мог сделать, поэтому  сам отрезал себе второй ус. Но  все
равно было  видно, что  у него  были усы. Потом,  когда мы обедали, папа ему
сказал: "Выпьем за твои усы". А мама сказала: "Лучше выпейте за то, чтобы он
жив-здоров домой воротился".  -- "Нет, -- сказал папа, -- мы выпьем  за  его
бывшие усы".  Они выпили, и брат  совсем перестал сердиться на  папу, потому
что в армии он стал человеком.
     Расплачиваясь  за  кофе,  я случайно  вытащил  вместе с мелочью ключ от
лодки. Когда официантка отошла, мальчик спросил:
     -- Что это за ключ?
     -- От лодки.
     Он рассмотрел ключ и разочарованно вернул. Ключ был ржавый и старый.
     -- Если бы у моего папы был такой ключ, он бы его выкинул в море...
     -- А кто твой папа?
     --  Он чистильщик,  -- ответил  мальчик.  -- Он работает возле Красного
моста,  у него очень хорошее место.  До этого он работал  сторожем в военном
санатории,  но его  оттуда выгнали, потому  что кто-то ночью вошел  в клуб и
украл красную скатерть со стола. Папа не был выпивши и не спал, но начальник
ему не поверил...
     Но тут мы подошли к лоточнику,  и мальчик, неожиданно  перескакивая  на
более приятную тему, предупредил:
     -- Здесь плохие конфеты.
     Конфеты были и в самом деле неважные, самые дешевенькие.
     Мы вошли в кондитерскую. В  буфете  под стеклом рядами стояли пирожные,
розовые, сочащиеся, с кремовыми финтифлюшками. Мальчик притих и уставился на
витрину: так смотрят сухопутные дети на аквариум с разноцветными рыбками.
     -- Выбирай, -- сказал я ему.
     Он вздрогнул и улыбнулся застенчивой, милой, ждущей чуда улыбкой.
     --  Не надо, -- сказал он и остановил  руку, которая  сама потянулась к
тому месту витрины, где лежали пирожные с самым пышным слоем крема.
     Я заставил его выбрать два пирожных.
     -- Кто  он вам? --  спросила  буфетчица и  проницательно посмотрела  на
мальчика.
     -- А что? -- сказал я.
     -- Ничего, -- ответила она и положила пирожные в тарелку.
     Я заказал кофе с молоком,  и  мы  уселись за столик.  В кондитерской он
чувствовал  себя не так уверенно,  как  в кофейне.  Может  быть,  потому что
кофейня была  под открытым  небом. Он не знал, куда  деть рыбу, и,  наконец,
осторожно уложил кукан на колени. Казалось, он хотел иметь как  можно меньше
точек соприкосновения  с  предметами кондитерской:  сидел на краешке  стула,
кусал пирожное и прихлебывал кофе, стараясь не притрагиваться к столику.
     Официантка разносила чебуреки, и, когда  запах жареного дошел до нас, я
понял, что надо заказать еще пару чебуречин. Надо было начинать с  них, но и
в этом порядке было видно, с каким  удовольствием он ест.  Я заказал ему еще
стакан кофе.
     Я глядел, как он ест, и  вспомнил, как  однажды в детстве тетка привела
меня в кондитерскую. Мы ели кулич и запивали таким  же кофе с молоком. Тетка
была  с подругой,  и я решил,  что по  законам приличия надо от  чего-нибудь
отказаться.  Я отказался от второго стакана  кофе,  хотя мне хотелось выпить
еще один стакан. Сейчас даже трудно представить, до чего мне хотелось выпить
еще кофе с молоком. Но я отказался, и отказ мой был принят легко и даже, как
мне показалось, облегченно,  поэтому я не решился попросить еще один стакан.
Кулич  был  очень  вкусный,  но  есть  его  без  кофе  тоже  было  почему-то
неприлично. Мне пришлось старательно растягивать свой стакан кофе, чтобы его
хватило на весь кулич.
     Когда мы вышли с мальчиком на улицу, было уже совсем  темно, и я  решил
проводить его до автобусной остановки.
     Всю дорогу он мне  рассказывал  какую-то бредовую  историю, где эпизоды
армянской  резни в  Турции  перемежались  с  действиями  партизан  во  время
Отечественной  войны.  Я  запутался  и  устал, пытаясь  уловить смысл  в его
рассказе. Мне  показалось,  что  он  слегка  опьянел  от  кофе.  Видимо,  он
импровизировал свой рассказ. Так как до автобусной  остановки было  не очень
далеко, он спешил, как бы торопясь полностью расплатиться за этот вечер.
     В следующее воскресенье погода испортилась, и  мы не встретились. С тех
пор я его видел только один раз и то с моря. Я проходил на лодке недалеко от
пристани. Он  там рыбачил. Узнав меня, он помахал рукой  и побежал, провожая
лодку до  самого конца пристани. Я его не взял в лодку, потому что  пристань
не  имела лодочного причала, а  возвращаться к берегу было  лень.  К тому же
пограничники не разрешают брать не отмеченных при выходе пассажиров.
     С тех пор я его не видел. Он живет на окраине города и обычно рыбачит в
тех местах.


Должники

     Одолженец  предупредительных   телеграмм   не   шлет.  Все   происходит
неожиданно.
     Человек затевает с  тобой беседу на общекультурную или даже космическую
тему, внимательно выслушивает тебя, и когда между вами устанавливается самое
теплое взаимопонимание по  самым отвлеченным проблемам, он, воспользовавшись
первой же паузой, мягко опускается с космических высот и говорит:
     -- Кстати, не подкинул бы ты мне десятку на пару недель?
     Такой резкий переход подавляет фантазию,  и я ничего не могу придумать.
Главное, непонятно: почему кстати? Но одолженцы, они такие -- им все кстати.
Первые  две самые драгоценные секунды  проходят в  замешательстве...  И  это
губит  дело.  Ведь то, что я не сразу  ответил, само по себе доказывает, что
деньги у меня есть. В таких случаях  труднее всего доказать, что твои деньги
нужны тебе самому. Тут уж ничего не поделаешь, приходится выкладываться.
     Конечно,  некоторые  чудаки возвращают взятые деньги, но в сущности они
делают  вредное  дело.  Ведь   если  б  их  не   было,   институт   злостных
неплательщиков долгов  давно  вымер бы. А так он существует и преуспевает за
счет морального кредита этих чудаков.
     Однажды я все же отказал  одному такому  явному  одолженцу. Но  тут  же
вынужден был раскаяться.
     Встретились мы с ним в кафе. Я его, может быть, и не заметил бы, если б
не  гнусная  мужская  привычка  оглядывать   чужие   столики.  Наши  взгляды
столкнулись,  и я  с ним поздоровался.  Мне  показалось,  что  он достаточно
прочно сидит за своим столиком. Однако он неожиданно легко отделился от него
и, радостно улыбаясь, направился ко мне.
     -- Привет, земляк! -- крикнул он еще издали.  Я  посуровел, но было уже
поздно. У некоторых людей  достаточно один  раз неосторожно прикурить, чтобы
они потом всю жизнь вас называли земляком.
     Я решил не допускать никакой фамильярности, а  тем  более панибратства.
Он довольно быстро исчерпал все свои жалкие приемы предварительной обработки
и, как бы между прочим, задал роковой вопрос.
     -- Нету, -- сказал я ему, вздохнув  и довольно фальшиво хлопнул себя по
пиджаку, кстати, как раз по тому месту, где лежал кошелек. Одолженец сник. Я
был  доволен  проявленной  твердостью и, решив  слегка  смягчить свой отказ,
неожиданно сказал:
     -- Конечно, если они тебе очень нужны, я мог бы занять у товарища...
     -- Прекрасно, -- оживился он, -- сходи позвони, я тебя подожду здесь.
     Он уселся за мой столик. Такого оборота дела я не ожидал.
     --  Но он далеко живет, -- сказал я,  стараясь погасить его неожиданный
энтузиазм и вернуть первоначальную атмосферу безнадежности.
     --  Ничего,  --  ответил  он  радостно,  не  давая  мне  погасить  свой
энтузиазм, а также вернуть первоначальную атмосферу безнадежности. -- Я буду
пить кофе и ждать, -- добавил он, доставая сигарету из  моей пачки, лежавшей
на столе, как бы полностью отдаваясь на мое попечение...
     --  Так  я  уже  заказал  себе обед, --  сказал  я, незаметно  для себя
переходя в оборону.
     -- Пока его принесут, ты успеешь сбегать. В крайнем  случае я его съем,
-- сказал он, -- а ты себе потом еще закажешь...
     Словом, бой был проигран. Против природы не попрешь. Если  ты не умеешь
врать экспромтом, лучше не берись.
     Пришлось в слякоть уходить из теплого кафе на улицу. Собственно говоря,
звонить было некуда, но я зашел за угол и юркнул в телефонную будку.
     В  этой  будке я просидел  минут пятнадцать.  Вынул из  кошелька нужную
сумму денег и  положил  в карман. Потом вынул  стоимость обеда  и  положил в
другой карман. Кошелек сунул на место. Теперь он был почти пустой.
     После этого я  медленно  возвратился в кафе, стараясь читать по  дороге
газетные  витрины. Но прочитанное в  голову не  лезло, потому  что я  боялся
спутать  карманы  и  обрушить   на  свою  голову  собственное   здание  лжи,
устойчивость которого, в конечном итоге, всегда оказывается иллюзией.
     Когда я  вошел в кафе,  он дожевывал мой обед и  собирался приступить к
моему кофе. Я дал  ему деньги,  и он, не считая, сунул их в карман. В ту  же
секунду  я  окончательно  уверился, что  их  обратный  путь будет  долгим  и
извилистым. Так оно и оказалось.
     -- Я  тебе  заказал  кофе, --  сказал  он  предупредительно.  -- Сейчас
принесут.
     Мне ничего  не оставалось, как выпить кофе,  потому что аппетит  у меня
пропал.  Официантка принесла кофе вместе со счетом. Причем после того  как я
расплатился  за съеденный  им мой обед,  он  щедро сунул ей на чай,  как  бы
поправляя  мою  бестактность и изображая  из себя  скучающего,  но  все  еще
благородного богача...
     Одолженцы, они  все такие. Они широким  жестом приглашают  вас в такси,
дают вам возможность  первым войти  и последним  выйти,  чтобы не мешать вам
расплачиваться.
     Говорят,  Вильям Шекспир  сказал, что, одалживая  деньги, мы  теряем  и
деньги и друзей.  У  меня получилось наоборот, то есть деньги-то я, в общем,
потерял, но зато приобрел сомнительного друга.
     Однажды  я  ему  сказал,  что  каждый  человек  в  Большом Долгу  перед
обществом. Он  со  мной охотно  согласился. Тогда  я  осторожно добавил, что
понятие  Большой  Долг в  сущности  состоит из  множества маленьких  долгов,
которые мы обязаны выполнять, даже если они порой обременительны. Но тут  он
со  мной  не  согласился.  Он  указал, что понятие  Большой  Долг --  это не
множество маленьких долгов, а именно Большой Долг, который нельзя распылять,
не  рискуя стать вульгаризатором. Кроме того, он  обнаружил в моем понимании
Большого  Долга  отголоски  теории малых  дел,  давно  осужденной  передовой
русской критикой.  Я решил,  что расходы на  осаду этой крепости  превзойдут
любую контрибуцию и оставил его в покое.
     Но  вот что  удивительно.  Людям  безупречно честным легче  отказать  в
одолжении, чем  субъектам  с  облегченной,  я  бы сказал,  спортивного  типа
совестью. Отказывая первым, мы успокаиваем себя  тем, что делаем  это не  из
боязни потерять деньги.
     Куда сложней  с  одолженцами. Давая  им  взаймы,  мы знаем, что рискуем
потерять  деньги,  но и они,  конечно, знают, что  мы знаем об  этом  риске.
Создается щекотливое  положение. Своим  отказом мы  как бы  подрываем веру в
человека, в сущности наносим ему оскорбление, подозревая его в потенциальном
вымогательстве.
     Об  одном  из своих должников я хочу рассказать  поподробней. Не скрою,
что, кроме  отвлеченной  исследовательской задачи, я  хочу при помощи  этого
рассказа  частично  восстановить  свои  филантропические  убытки,  а   также
припугнуть  возможностью печатного  разоблачения  остальных должников. Их не
так уж  много.  На двести с лишним  миллионов  жителей нашей  страны человек
семь-восемь.  В  сущности  говоря,  ничтожный  процент. Но все-таки  приятно
узнать, что у человека проснулась совесть, а  к тебе  возвращаются без вести
пропавшие  деньги. Я  бы сказал  так:  нет  ничего  своевременней неожиданно
возвращенного  долга, и нет ничего  неожиданней  своевременно  возвращенного
долга.  Кажется,  это неплохо сказано?  Вообще,  когда  мы  говорим  о своих
потерях, голос наш приобретает неподдельный пафос.
     Так вот. Началось все  с того, что я  получил  в  одном  месте довольно
значительную сумму  денег. Я не называю  этого места, потому  что вы там все
равно ничего не получите.
     Поддавшись  общему  поветрию,  я  решил  приобрести  себе   собственный
транспорт. Машину я  сразу же  отверг.  Во-первых, надо иметь на нее  права.
Хотя  некоторые сейчас  права  покупают.  Но  это,  по-моему, глупо.  Купить
машину, купить  права, а потом  в один  прекрасный день попасть в аварию и в
лучшем случае лишиться машины вместе с правами. Я  уж не говорю  о  том, что
денег у меня было раз в пять меньше, чем на нее надо.
     По всем  этим причинам машину я отверг.  Я  снял  с воображаемой машины
одно колесо и получился трехколесный комфортабельный мотоцикл с коляской.
     Однако после зрелых размышлений я понял, что мотоцикл с коляской мне не
подходит,   ввиду   его  неисправимой  ассиметричности.   Я  знал,  что  эта
ассиметричность будет меня постоянно  раздражать и  дело кончится тем, что я
снесу коляску при помощи дорожного столба.
     В конце концов я остановился на велосипеде  и купил его. Я  нашел в нем
ряд  безусловных преимуществ.  Это самый  легкий,  самый  бесшумный и  самый
проверенный вид  транспорта. К  тому  же  здесь я экономил  на бензине,  ибо
двигатель его питается своими внутренними силами, находится, так сказать, на
хозрасчете.
     С  месяц  я гонял на своем  велосипеде  и был  вполне  доволен  им.  Но
однажды, когда я ехал на полной скорости, неожиданно из-за поворота выскочил
автобус.  Полумертвый  от  страха,  я  вывернулся  из-под  его  огнедышащего
радиатора, влетел на тротуар, откуда, не снижая скорости, ворвал