ом  преуспевал  Рыжик.  И  это  было  тем  более
удивительно, что его горящая голова была гораздо приметней остальных голов.
     Тетя Нуца в обеденной суматохе никогда не могла запомнить, кто из детей
уже обедал, и потому, сажая за столик  вторую смену, у  всех спрашивала: "Ты
уже обедал?" При  этом  она,  боясь обмана,  пронзительно  смотрела в  глаза
детей, как бы пытаясь загипнотизировать их на ответе: "Да, я уже обедал".
     Дней десять Чика как самого далекого, городского гостя  сажали в первую
смену. А потом  однажды то ли попривыкли  к нему, то ли он сам зазевался, но
он оказался во второй смене. Чика кольнула некоторая обида: Рыжик сел вместо
него на его же место.
     Чик  заметил  своеобразное  отношение чегемцев  к городу.  Сначала  как
единственного городского  мальчика  его  выделяли.  Но  за  десять  дней  он
опростился, стал бегать,  как и все дети, босиком,  и они подзабыли, что  он
городской. Так что  Чик, если б  знал это слово, мог бы сказать себе: а надо
ли опрощаться?
     Да,  к  городу  у  чегемцев  было сложное отношение.  С  одной стороны,
чегемцы  подсмеивались над городскими  людьми за их  дебиловатость по  части
знания  обычаев застолья  и  родственных отношений.  С  другой  стороны, они
уважали городских, но не потому, что у городских  людей было больше  научных
знаний.  Это  Чик  счел  бы нормальным.  Но  на  самом деле  чегемцы уважали
городских жителей за то, что они  не пашут,  не сеют, не пасут скот, а живут
вроде не хуже.  Чегемцы  считали,  что  сами  они ишачат,  а городские  люди
приловчились жить,  не ишача, по конторам  расселись. Они их уважали, потому
что в  них оказалось больше ловкости и  хитрости. А ведь иначе не объяснишь,
почему деревенские ловкачи стремятся переехать в город, а из городских никто
не стремится переехать в деревню.
     И  вот  Чик  попал  во вторую смену. Было  обидно. И  когда  тетя  Нуца
пронзительно  заглянула ему  в  глаза  с гипнотическим желанием, чтобы он на
вопрос: "Ты уже обедал?" --  ответил, что уже обедал, Чик то ли от обиды, то
ли чтобы угодить ей, ответил: "Я уже обедал".
     Чику вообще приятно было сделать так, чтобы людям было приятно, хотя он
любил и дразнить людей.  Это как-то одно другому не мешало.  Сейчас он прямо
почувствовал,  что тетя  Нуца  облегченно  вздохнула.  А  он-то  думал,  что
последует  опровержение его словам и восторженное удивление его скромностью.
Но ничего не последовало.
     Другие  дети, еще  не  обедавшие,  вместе с Рыжиком, уже  обедавшим, со
смехом побежали на кухню.
     Чик  чувствовал,  что голод и обида  резко  усилились.  Обида усиливала
голод, а голод усиливал обиду. Как можно  было тете  Нуце не  запомнить, что
единственный рыжий мальчик во всей компании  уже сидел  за столом. И тут Чик
вспомнил, что Рыжик  --  дальний  родственник тети Нуцы. Ты  смотри, подумал
Чик,  подыгрывает   своим.  Но   почему  тетя  Нуца   не   повторила  своего
приглашения?!  И тут Чик  понял свою ошибку: там, где живешь, не надо  ждать
повторного приглашения,  это касается только соседских  и  чужих  домов.  Он
вспомнил,  что  никто  из  детей  здесь  не  ломался  и  не  ждал  повторных
приглашений. Да и что  это за  приглашение: "Ты уже  обедал?" Очень странное
приглашение. Первой смене такой вопрос не задавали.
     Дети,  которые  уже  отобедали,  высыпали  во  двор,   чтобы   заняться
какими-нибудь играми. Они звали с собой Чика, но он  сурово отказался. Какие
тупые, подумал Чик, сами  налопались и теперь будут затевать игры,  и  меня,
голодного, к себе зовут. И ни один из них не вспомнил, что я еще не обедал.
     Хотя, когда тетя Нуца у  него  спрашивала про обед, они не слышали,  но
сами-то они могли заметить, что вместо Чика за столиком сидел Рыжик и теперь
опять как ни в чем не бывало побежал на кухню. И никто не сказал: а ведь Чик
с нами  не обедал и  теперь со  второй  сменой не обедает! Вот  эгоисты! Чик
снова почувствовал, что от голода усиливается обида, а от обиды голод.
     А о Рыжике и  говорить нечего! Чик  до этого мальчика никогда не  видел
рыжего  абхазца.  Он даже считал, что абхазцы  не  могут быть рыжими, рыжими
могут быть только другие народы.  И вот  тебе на! Оказывается,  абхазцы тоже
могут быть рыжими. Странно,  но это  так. И вот Рыжик второй  раз обедает, и
обедает  за счет  Чика. Интересно было  бы узнать: пообедал бы Рыжик за счет
Чика, если бы он не был рыжим? Трудно установить, хотя рыжие, по наблюдениям
Чика,  скромностью не отличаются.  Та городская рыжая команда, которую  знал
Чик,  никакой скромностью не отличалась. Видимо, рыжие вообще  не могут быть
скромными,  думал Чик. Видимо, они  раз и  навсегда решили:  скромничай,  не
скромничай  --  все  равно тебя будут называть  рыжим. А раз так -- чего там
скромничать! Все равно тебя будут называть рыжим! Но все-таки Рыжик даже для
рыжего поступил чересчур нахально, пообедав сам и вздумав пообедать за Чика.
Сейчас, наверное сидит, наяривает!
     Был полдень. В такое время весь Чегем  обедал.  Дядя Сандро  жил  ближе
всех к Большому Дому. Чик  решил  идти к нему и попытаться, если  повезет, у
него пообедать.
     Он  вышел со двора Большого Дома, прошел скотный  двор,  потом  -- мимо
небольшой  плантации  табака и открыл ворота во двор дяди Сандро. Над крышей
кухни вился дымок, и Чик надеялся, что там готовят обед и он вовремя пришел.
     Дверь  кухни была не распахнута, а чуть  приоткрыта. Чик  знал,  что по
чегемским обычаям это  считалось  не очень-то красивым. В  теплое время года
кухня  всегда должна быть распахнута, если хозяева дома, что означает: гостя
принимаем в любое время.
     Дядя Сандро, несмотря на славу великого тамады,  главы многих застолий,
у чегемцев  считался  не очень  гостеприимным.  Видимо,  в промежутках между
многолюдными  застольями он не  любил  общаться  с людьми,  отдыхал от  них,
набирался  сил. И  сейчас  кухня  была  полуприкрыта,  и  со  стороны  могло
показаться, что хозяев нет дома.  Но Чик понял, что  это не так. Собака дяди
Сандро сидела, сунув  голову  в  приоткрытую  дверь. Вернейший признак,  что
хозяева дома: или обедают, или готовятся к обеду.
     Все собаки ближайших домов Чика хорошо знали. Он любил  их,  и они  его
любили. Почуяв, что Чик вошел во двор, собака с притворной яростью залаяла и
бросилась  в  сторону  Чика,  хотя  сразу его  узнала.  И  это  было  верным
признаком,  что на кухне обедают.  В таких случаях собаки  особенно  яростно
лают, иногда  по  выдуманным  причинам, чтобы показать хозяевам,  что они не
даром едят свой хлеб.  В  таких случаях хозяин обязательно  должен  выйти  и
унять собаку. Но  этого не последовало, что укрепило Чика  в мысли: на кухне
заняты обедом.
     Собака  подбежала  к Чику, несколько раз  попрыгала возле  него и очень
деловито  направилась  в сторону кухни, как бы приглашая  и Чика с собой: не
будем  терять  времени,  как  бы  говорила  она,  может,  и  нам  что-нибудь
перепадет. Чик бодро отправился за собакой и смело распахнул кухонную дверь.
     И он увидел такое зрелище. Дядя Сандро и тетя Катя, его жена, сидели за
низеньким  столом и  обедали.  При этом  дядя  Сандро один сидел во всю ширь
стола, а тетя  Катя  скромно угнездилась возле  узкого  его  торца. На столе
громоздились  две порции  дымящейся мамалыги, рядом в блюдечках было разлито
коричневое,  густое  ореховое  сациви.  Середину  стола  занимала   миска  с
курятиной. В двойной солонке в одной чашечке белела соль, а в другой чашечке
пурпурилась  аджика.  На столе  были разбросаны кучки зеленого лука и свежие
огурцы.
     -- Здравствуй, Чик, --  сказала  тетя Катя,  обдавая его  теплом  своей
улыбки, привстала.
     Дядя  Сандро  тоже  как  бы  приподнялся,  но,  дождавшись,  когда  Чик
движением руки попросил их не двигаться, он как бы опустился на свое место.
     -- Сидите, сидите, -- сказал  Чик, --  я  тут  мимо  проходил  и  решил
проведать вас.
     --  Вот  и  хорошо, --  сказала тетя Катя, улыбаясь  и  вытирая руки  о
передник, -- сейчас пообедаешь с нами.
     Первое приглашение, волнуясь, отметил про себя Чик.
     -- Нет, спасибо, --  сказал Чик, глотая  слюну при  виде курятины, -- я
уже обедал.
     -- Ну и  что ж, что обедал, -- опять улыбнулась ему тетя Катя, -- у нас
сегодня курица, пообедай с нами. Я сейчас тебе полью руки вымыть.
     Второе приглашение, еще больше волнуясь, отметил про себя Чик.
     -- Спасибо, тетя Катя,  не хочу, -- мягким голосом, чтобы  не отпугнуть
третье приглашение, ответил Чик.
     Но тут вмешался дядя Сандро, и третьего приглашениям не последовало. --
Оставь его в  покое, -- загремел он.  -- Чик уже,  видно,  от пуза  наелся в
Большом Доме! Что ему твоя курица! Чик -- городской мальчик. Захочет есть --
сам сядет к  столу  без наших  церемоний. Просто так посиди,  Чик, а  я тебе
что-нибудь расскажу такое, что ты и в кино не увидишь.
     И Чик сел на скамейку, напротив низенького стола, за которым сидел дядя
Сандро, а теперь присела и тетя Катя.
     --  Что ж мы будем есть на глазах у  мальчика,  --  сказала тетя Катя с
виноватой улыбкой.
     --  Что  ему  твоя курятина! --  снова загремел дядя Сандро и с хрустом
перекусил  сочное  оперенье  зеленого лука, --  он  небось  хочет  послушать
что-нибудь из того, что случилось со мной. Хочешь, Чик?
     --  Да, конечно,  --  ответил  Чик,  скрывая  уныние.  Он любил слушать
рассказы дяди Сандро, но сейчас его красноречию явно предпочел бы курятину.
     И дядя Сандро приступил  к  своему рассказу, шумно  причмокивая, хрустя
огурцами и  зеленым  луком,  ломая зубами куриные  кости и высасывая  из них
костный мозг. Иногда, вероятно, находя, что костного мозга в косточке мало и
она не стоит трудов, он ее отбрасывал собаке, молча стоявшей у дверей, сунув
голову  в кухню. Собака всегда на  лету хватала эти кости, жадно перегрызала
их и причмокивала при  этом не хуже дяди Сандро. Крепость зубов дяди Сандро,
по наблюдениям Чика, не уступала клыкам собаки.
     Чик вообще  чувствовал  в дяде Сандро необыкновенную жизненную силу. Он
поневоле  любовался им.  Дядя Сандро сейчас был одет  в простую крестьянскую
сатиновую   рубашку,   подпоясанную  тонким  кавказским  ремнем,  в   темные
брюки-галифе  и  мягкие черные  чувяки. Под  сатиновой рубашкой  угадывались
мощные  плечи и  тонкая  талия.  Лицо  у  него  было  правильным и  довольно
красивым, над губами нависали чуть изогнутые вниз седоватые  усы, и такие же
седоватые волосы прямо зачесаны вверх.
     Большие голубые глаза  были  довольно выразительными, но, на вкус Чика,
чересчур выпуклыми. Когда дядя Сандро разламывал кости во рту и высасывал из
них костный  мозг,  глаза у  него  делались  невероятно свирепыми,  словно у
хищника, который разрывает живую дичь. Если  кусок курятины, который он брал
из миски,  ему  почему-то не нравился,  он небрежно бросал его  назад и брал
другой.
     Тетя Катя, если брала  из миски курятину, никогда ее не заменяла другим
куском.  Тетя Катя ела тихо, никаких костей на зубах не разламывала. Она ела
с несколько виноватым  видом,  словно  женщине приличней совсем  не есть, но
если уж изредка приходится, то она, так и быть, поклюет немного.
     Чик, глядя на то, какает дядя Сандро, чувствовал такие приступы голода,
что завидовал даже собаке, хватавшей на лету кости.
     -- Я тебе  расскажу, -- начал дядя Сандро, --  как  я с  одним  абреком
однажды  расправился. Это случилось за  год  до германской войны. Я  уже был
крепкий молодой мужчина, и уже многие знали,  какой  я тамада. Многие, но не
все. Теперь все знают...
     --  Не  слушай его, Чик!  -- вдруг вскричала тетя Катя. -- Все  это  он
выдумал или  услышал  от  кого-то.  Расправился  с  абреком!  Тебя, рано или
поздно, за эту выдумку арестуют!
     --  Кто арестует,  дурочка? --  насмешливо спросил дядя Сандро.  -- Это
было при Николае, а сейчас Сталин. Ты разве не знаешь об этом?
     -- Знаю не хуже тебя. Эта власть за что хочешь  может арестовать. И все
ты выдумал!
     Дядя Сандро снова насмешливо посмотрел на жену и покачал головой. Потом
махнул рукой и решительно обратился к Чику:
     -- Слушай меня... Твоей матери тогда было  лет десять. Она была  младше
тебя. Однажды к нам в дом приходит один знакомый мне лаз. Мы с ним за год до
этого в Цебельде во время греческого пиршества сидели за одним столом. Я был
главным  тамадой,  а  он  моим  помощником.  Хорошо  провели  ночь.  Он  был
расторопный и понятливый.  Я только поведу  бровями,  а  он уже  знает,  что
делать. Пьяных тихо, без скандала уводит  из-за  стола, а трезвых приближает
ко мне.  Одним  словом,  я  вел  стол, рассказывая  смешные истории, и  люди
хохотали.  Потом  подумал тост  за  очередного  родственника хозяина, строго
отмечая  степень  родственной  близости.  А  греки  обидчивые,  не  дай  Бог
пропустить кого-то, такой базар подымут, что с ума сойдешь. Тем более, у них
и женщины вмешиваются. У них так принято. Но я все заранее  знал и прекрасно
провел стол. Пели греческие песни, абхазские песни и турецкие песни.
     Теперь ты спросишь: а на каком языке вы говорили? И правильно спросишь.
Отвечаю: на  турецком.  Греки, армяне,  абхазцы  тогда все понимали турецкий
язык, как сейчас русский.  Даже  лучше. И  что интересно: тогда, чем  старее
человек, тем он лучше понимал по-турецки. Сейчас, чем моложе человек, тем он
лучше   говорит  по-русски.   И  потому  большевики  победили.  Молодых  они
уговорили, обещали им райскую жизнь с гуриями, а старые не могли угнаться за
большевиками, потому что из старых тогда  мало кто знал русский  язык, и они
не понимали, что большевики обещали молодым. А пока разбирались, что к чему,
тут колхоз нагрянул, и все  поняли, чего  хотели  большевики,  но  было  уже
поздно.
     -- И за это тебя посадят, -- как бы сообразив, прервала его тетя Катя.
     Но дядя Сандро на этот раз не обратил на нее внимания.
     -- Но я  не  об этом,  --  продолжал  он.  -- И вот человек, который на
греческом пиршестве был помощником главного тамады, значит, моим, приходит в
наш дом и говорит: "Прошу как брата, спрячь меня у себя  дома недели на две,
а потом откроется перевал, и я уйду на Северный Кавказ. Меня полиция ищет".
     Тогда принимать у себя дома  абрека  и прятать его считалось почетной и
опасной обязанностью. Но дело в том, что твой дед терпеть не мог абреков. Он
их всех  считал  бездельниками. Он и большевиков, которые тогда прятались  в
лесу, считал бездельниками. Слава  Богу, никто из них к нам не  напрашивался
спрятать его, и потому  мы им не  отказывали. А  то  бы с нас  сейчас голову
снесли. Твой дед всех,  кто держал  в руках  винтовку,  а не  мотыгу, считал
бездельниками. И сейчас так считает.
     И вот теперь как  мне быть? Отец его в доме не потерпит, тем более, что
даже не родственник. Гнать человека,  с  которым  всю ночь  сидел  за  одним
столом, принимал вместе хлеб-соль, тоже неудобно. И я так решил: пусть сидит
в кукурузном  амбаре. Еду я ему туда  буду  приносить.  Амбар стоял довольно
далеко от  дома,  в кукурузном поле. Твой дед туда не заглядывал. А чего ему
туда  заглядывать? Когда загружали амбар  новым урожаем кукурузы, пол-амбара
еще было наполнено старой кукурузой. Так мы тогда жили.  Благодать! И  вот я
его устроил в  наш амбар.  Отец,  конечно, ничего не знает.  Дал ему матрац,
постельное белье, и он там живет. Отец дома почти не бывает, придет на обед,
а там ужинать и ложится спать.
     И вот мой лаз спит по ночам, постелив на кукурузных початках постель, а
днем я ему приношу еду. Пару  раз вместе с едой я ему приносил вино, и  мы с
ним  вместе выпивали, сидя на кукурузных початках.  И тут  я за  ним заметил
странную дурость. Чуть зашуршит что-нибудь  в амбаре,  он хватает кукурузный
початок и швыряет его в сторону шума.
     -- Что ты делаешь? -- говорю.
     -- У вас тут, оказывается, водятся белые мыши, -- отвечает он.
     -- Ну и что, -- говорю, -- у нас в самом деле водятся белые мыши.
     -- Я, -- говорит, -- никогда не видел, что мыши могут быть  белыми. Это
не к добру.
     -- Ты же знаешь, -- говорю, -- сколько скота у  моего отца. Как видишь,
белые мыши нам не мешают.
     --  Нет,  -- говорит, -- это не к добру.  Ночью первый раз,  когда я от
шороха проснулся, думал, полицейские ползут, чуть стрелять не начал.
     -- Хорош абрек, -- говорю, -- который по мышам пальбу подымает! Да тебя
люди засмеют.
     -- Они меня  замучили, эти  мыши,  -- говорит,  --  главное, белые. Я и
слыхом не сдыхал, что бывают белые мыши.
     Он, дурак,  даже  не знал, что  белые мыши среди серых мышей, как рыжие
между людьми. Редко, но встречаются.
     И тут раздался шорох в углу амбара, и он начал хватать початки и кидать
в этот угол.  Ну,  думаю, он  от  страха психом  стал.  Но вообще  швыряться
кукурузными початками, да еще чужими, по нашим обычаям грех. Кукуруза -- наш
хлеб. А швыряться  хлебом, да  еще чужим, не положено. Но я  стерпел, ничего
ему не сказал. Все-таки абрек,  попросил  убежище, и когда-то я  сидел с ним
всю ночь за греческим  столом, и мне в голову тогда не могло прийти,  что он
белых мышей боится.
     Да и почему человек, который боится белых мышей, прячется от полиции, я
так  и не  узнал. До этих белых  мышей  я думал,  что  он убил какого-нибудь
писаря и за ним полиция охотится. А теперь не знал, что и думать.
     В те времена спрашивать у абрека, почему он прячется  от властей или от
какого-то  рода, считалось некрасивым. Если сам скажет -- хорошо. Но если он
не считает нужным сказать, спрашивать неприлично.
     -- Не к добру, не к добру эти белые мыши, -- говорит, -- я это чувствую
всей шкурой.
     Однако просидел он  у  нас в  амбаре с белыми мышами дней пятнадцать, а
потом однажды поблагодарил меня и ушел в ночь. Я ему объясняю, как  дойти до
первого,  до второго, до  третьего  перевала,  чтобы  спуститься на Северный
Кавказ. Объясняю, где какие опасности.
     -- Уж если я пережил белых мышей, --  говорит он мне в ответ, --  я все
переживу. Но я еще не уверен, что пережил белых мышей.
     Ну,  думаю,  парень совсем тронулся от белых мышей.  Там, на перевалах,
думаю, какой-нибудь бурый  медведь вправит ему мозги. Забудет о белых мышах.
Все-таки мы обнялись по-братски и расстались.
     Прошло два года. Летом мы  с  отцом и двумя братьями гоним своих коз на
альпийские луга. Коз было больше тысячи.  Мы уже  сделали одну  ночевку.  По
велению отца отвели трех коз подальше от стада и оставили там -- жертва Богу
гор.
     И вот позавтракали и гоним стадо дальше. Тропа узкая, стадо растянулось
примерно на километр. Я замыкал  стадо, остальные все впереди. В одном месте
недалеко  от  тропы я  увидел  несколько  кустов черники,  сплошь  осыпанных
черными  ягодами. Я  полез за черникой. Жарко. Черника  хорошо идет. И  я от
сладкой черники так забылся, что с полчаса провозился в кустах.
     Стадо  ушло вперед. Спешу  его догнать. И вдруг что я  вижу?  Навстречу
мне, с той стороны, куда ушло стадо, идет этот лаз, который две недели сидел
у нас в кукурузном, амбаре. За плечом винтовка, а перед ним  козел из нашего
стада.  Он снял  с себя поясной ремень,  перевязал  им шею козла, пошлепывая
другим концом, спускается вниз.
     Я  сразу узнал нашего козла.  Он был очень здоровый, с  белыми рогами и
черными пятнами на шерсти. Задержись я еще минут на десять с черникой,  этот
лаз  прошел бы  по тропе, и я ничего не заметил  бы. А он,  видно, следил за
тропой из кустов. Видит,  идет огромное стадо, впереди люди, а сзади никого.
И вот он  украл нашего козла  и спускается вниз. И вдруг  видит  меня. И ему
стало неприятно, что мы хорошо  знакомы, а он  попался. С другой стороны,  у
него за плечом боевая винтовка, а у меня в руке только палка.
     -- Здравствуй, -- говорю ему.
     -- Здравствуй, -- отвечает. Но в глаза не смотрит.
     -- Чего волочишь моего козла? -- говорю.
     -- Я, -- говорит, -- не знал, что он твой.
     -- Но теперь