судеб письма и
собственных судеб. Николай  Сергеевич не  исключал и то, что следователь мог
нарочно  бросить этот камушек, чтобы люди, подписавшие письмо, перессорились
и перестали доверять друг другу.
     Самое  забавное, что Николай  Сергеевич  давно предполагал, что Альфред
Иванович трусоват. Слишком часто тот поднимал разговоры о своей общественной
и личной  лихости. Эта назойливость  была  подозрительна. Николай  Сергеевич
считал, что Альфред  Иванович самому себе и другим доказывает  существование
того,  чего нет.  Николай Сергеевич  был  уверен,  что истинно  мужественный
человек меньше всего занят своим мужеством.
     Трусость -- скорее всего, эстетически малоприятное свойство человека. В
конце  концов  трусить   --   личное  дело   труса.   Но   трус   становится
безнравственным,  когда  берется  за  дело,   требующее   мужества.  Альфред
Иванович, будучи  слишком честолюбивым, взялся  за это дело и  в решительный
момент  не выдержал. Вообще-то он всегда был общественно активным человеком,
но  до  разговора  со  следователем у него дело никогда  не  доходило. А тут
дошло.
     Через некоторое время после всех этих  вызовов  они встретились в одном
застолье, где все крепко  выпили, а Альфред Иванович, по своему обыкновению,
по мере опьянения, и даже несколько опережая его, либеральничал и вольничал.
     Николай   Сергеевич,  предварительно  хорошо  потеснив  алкоголем  свою
природную деликатность, рассказал ему о диалоге, который у него произошел со
следователем. И вдруг  Альфред Иванович с маху отрезвел  и уставился на него
глазами, остекленевшими под стеклами очков. {210}
     -- И что  же  тебе  следователь  на  это  сказал?  --  спросил  Альфред
Иванович.
     -- Мы всЈ  знаем. Стены имеют  уши, --  повторил Николай Сергеевич  без
всякой иронии,  чтобы  успокоить  его.  Он сам  облегченно  вздохнул,  давая
Альфреду Ивановичу облегченно вздохнуть.  Тут выпитый  алкоголь был потеснен
природной деликатностью Николая Сергеевича.
     -- Они  и в  самом  деле  слишком  много  знают! -- не  моргнув глазом,
воскликнул  Альфред  Иванович и,  поняв,  что  скандала не будет, облегченно
опьянел, предварительно успев посмотреть по сторонам.
     После  этого вечера,  когда  Альфред  Иванович  так  внезапно отрезвел,
словно прохваченный лубянским сквозняком, Николай  Сергеевич  окончательно и
бесповоротно убедился, что тот выболтал его слова.
     И что-то замкнулось внутри.  Они и раньше встречались достаточно редко,
но   теперь  при  каждой  встрече  Николай  Сергеевич  испытывал  чудовищную
неловкость.  Однажды, увидев его в коридоре  своего института, он с каким-то
шоковым ужасом юркнул  в кабинет. Иногда, если он заранее видел его, он брал
себя в руки  и  кое-как выдерживал  его присутствие. Альфред Иванович что-то
новое заметил  в  его поведении, но понял это  по-своему.  Он несколько  раз
глядел на него со снисходительной улыбкой,  дескать, прости, я втянул тебя в
нашу диссидентскую жизнь с ее неприятностями, но больше не буду.
     Так  можно было понять  его улыбочку.  Возможно, он вообще забыл  о том
пьяном признании Николая Сергеевича. Допустим, забыл. Но сам-то он не мог не
помнить о том, что  сказал следователю, не мог не помнить, что виноват перед
Николаем Сергеевичем. Нет, ничего не было заметно.
     Необъяснимость такой бессовестности ставила в тупик Николая Сергеевича.
Им овладела какая-то мания ужаса и брезгливости.
     Однажды, издали  увидев его на улице, тот шел  навстречу, и поняв,  что
тот его еще  не  заметил, он рванул через улицу и чуть не угодил под машину.
{211}
     Ко всему,  еще и директор института вызвал его к себе в кабинет. В свое
время директор был хорошим физиком, но уже много лет все его умственные силы
уходили  на   то,  чтобы  удержаться   на   своем  высоком  посту.  Впрочем,
профессионального  ума  ему  еще  доставало,  чтобы  высоко  ценить  Николая
Сергеевича.
     Директор встретил  его  с руками,  растопыренными над огромным столом в
сокрушительном  недоумении.  Черная,  западная  сигара,  откровенно  нарушая
законы физики -- не падая, -- небрежно торчала из угла его рта.
     Взглянув  на   Николая  Сергеевича,  директор  вдруг  вспомнил  далекие
времена, когда он работал  в Абхазии в физико-техническом институте. Тогда у
его  дочери  был незадачливый жених, который написал в правительство дерзкое
письмо  о перестройке сельского хозяйства.  Пришлось отдалить дочь  от этого
доморощенного  реформатора.   Интересно   было  бы  узнать,  вышло  из  него
что-нибудь или нет? Директор попытался припомнить его имя, но не смог. Вдруг
перед его глазами всплыл теплоход "Адмирал Нахимов". К чему бы это, тревожно
подумал он,  но, догадавшись,  успокоился: дочь, живущая сейчас в Одессе, на
этом теплоходе туда уехала.
     --  Как вы,  аристократ  мысли, могли подписать  это глупое  письмо? --
начал он. --  Я знаю, это Альфред Иванович сбил вас с толку. Ну как вы могли
подписать письмо вместе с этим вечно раздутым павлином, с этим прохиндеем, с
этим  трусом?  Ну признайтесь,  здесь  никого  нет. Этот  любимец московских
салонов -- прохиндей.
     И в самом деле, вечно раздутый павлин, и в самом деле, прохиндей, думал
про  себя Николай  Сергеевич, но сейчас соглашаться с директором было как-то
неприлично,   и  он  промолчал.  Когда  директор,  пытавшийся  свой  монолог
превратить в диалог, закончил, он только спросил у него:
     -- Откуда вы взяли, что он трус?
     Тут он не мог не попытаться удовлетворить свое любопытство.
     -- А разве павлин может не быть трусом? -- со странной логикой удивился
директор.
     Но откуда он, директор,  знает не только о существовании Альфреда {212}
Ивановича,  но и  о  некоторых  свойствах его  натуры?  Это  было  столь  же
необъяснимо, как и тяжелая сигара, торчавшая из  угла его  рта, с цинической
откровенностью пренебрегающая законами всемирного тяготения.
     На  самом  деле,  директор  звонил  в  институт,  где  работал  Альфред
Иванович, и у своего коллеги получил на него характеристику.
     --  Видел  вашу  подпись  под письмом,  --  улыбнулся  директор в конце
разговора. -- Буквы больше моей сигары. Прямо "Быть по сему"!
     Он расхохотался.
     --  Где вы это видели?  -- спросил  Николай Сергеевич, стыдясь, что  он
слишком крупно, как-то неинтеллигентно расписался.
     -- В ЦК, где еще? -- ответил директор.  -- И там я вас отбивал от этого
прохиндея.
     В конце концов они договорились, что, если уж ему вздумается поправлять
курс правительства, он это будет делать сам.
     -- Быть по сему, -- на  прощанье сказал ему директор и, пыхнув сигарой,
склонился к телефону.
     ...И  вот  эта  ужасная  встреча  у  входа в театр,  его  бегство,  его
облегченный вздох, когда он  рухнул  на сиденье такси. Они  поехали, но  ему
становилось все хуже и  хуже. Он теперь страстно мечтал добраться до дому. К
тому же таксист оказался чудовищно словоохотливым. Он стал рассказывать ему,
что держит дома породистых собак, что этим он зарабатывает на жизнь. А такси
-- это только так, на прокорм собакам. Случка -- главная статья дохода.
     И это длилось минут двадцать,  а ему становилось  все хуже и хуже, и он
не мог  прервать таксиста.  И вдруг  таксист сам себя  прервал, и  ему стало
совсем плохо.
     -- Надо доехать до заправки, бензин кончается, -- сказал таксист.
     --  Пожалуйста, прямо домой, -- попросил Николай Сергеевич, --  я очень
плохо себя чувствую.
     Шофер  быстро  посмотрел  на него и, что-то поняв, молча поехал дальше.
Николай  Сергеевич  с невероятным трудом выговорил эти  слова. Язык почти не
ворочался во рту, и сейчас он почувствовал, что  его левая нога и левая рука
как-то  отяжелели и почти не {213}  подчиняются ему.  Инфаркт -- мелькнуло в
голове. Но  он туг же отбросил  эту  мысль. Он знал, что при инфаркте бывает
боль. Никакой боли он не чувствовал и поэтому решил, что это инсульт.
     Ему становилось все хуже и хуже. И он подумал: приближается смерть. Да,
смерть.  Это  было  так  странно  и  неожиданно.  Гораздо  неожиданней,  чем
приближение смерти, показалось ему почти полное отсутствие страха перед ней.
Возможно, дело было в том, что смерть освобождала от общения с утомительными
хамами.  Но  прямо об этом  он  не  думал. Было  ощущение неловкости и  даже
некоторой нечистоплотности, если это случится здесь в дороге  и с его трупом
придется возиться ни в чем не повинному шоферу такси.
     Он вдруг вспомнил, что у него недостаточно денег,  чтобы расплатиться с
шофером.  Это показалось  ему  ужасным.  Он,  конечно, знал, что  дома  есть
деньги, но он  боялся,  что, если  это случится в дороге,  таксисту никто не
оплатит  его проезд. Ему вдруг пришло в голову предложить таксисту  часы. Но
как? Снять с трупа  или  заранее ему отдать?  Говорить  об этом было неловко
даже в том смысле, что язык у него все чувствительней онемевал во рту. Левая
рука и левая нога  становились  все  тяжелей  и  тяжелей  и  все меньше  ему
подчинялись.
     Минут  через десять он вдруг  понял, что они уже  близко от дома, и его
оставила  мысль  о смерти в  дороге.  Он  подумал, что  это,  скорее  всего,
произойдет дома и  надо во что бы  то ни стало не забыть сказать жене, когда
она откроет дверь, чтобы она расплатилась с таксистом.
     Шофер все чаще и все  тревожней поглядывал  на  него. Николай Сергеевич
чувствовал, что кожа на его лице как-то стянулась и лицо,  вероятно, застыло
в малоприятной гримасе. Он подумал, что, если шофер  проводит его такого или
еще  худшего  до двери,  может быть,  он сам  постесняется попросить  у жены
деньги. А жена, увидев, в каком  он состоянии, конечно, не догадается сама о
том,  что  надо  расплатиться с таксистом.  Не  забыть  напомнить.  Странно,
подумал  он  с  некоторой дозой  потустороннего юмора:  перед  смертью  надо
расплатиться с таксистом. {214}
     Он  еще  больше  сосредоточился  на этой  мысли,  и тревога  по  поводу
предстоящей смерти, и без того небольшая, совсем отодвинулась.
     Потом  он  опять  вспомнил  о  ней.  И  опять  удивился  почти  полному
отсутствию страха. Он подумал о всей своей жизни. Он подумал, что жизнь была
неловкой. Он  подумал, что неловкая жизнь  и должна была кончиться вот такой
неловкой смертью.
     Но  что было первичным?  Неостановимая  тяга к  гармонии науки отнимала
жизненные  силы  и  делала  его  жизнь  неловкой  или  страсть  к науке была
компенсацией за неловкость жить? Он не мог сейчас  ответить  на этот вопрос.
Он  только  твердо  знал, что ловкость жить есть бесстыжесть по  отношению к
самой  жизни и это делает по высшему счету бессмысленной самую эту ловкость.
Все  дело в  уровне брезгливости,  смутно  подумал  он и, почувствовав,  что
сейчас не сможет до полной ясности довести эту мысль, оставил ее.
     Он вдруг вспомнил,  что  в школе на уроках военного дела ему никогда не
давалась шагистика. Все  смеялись  над ним,  когда он неловко, очень неловко
вышагивал  своими длинными ногами и делал всякие повороты.  И  он вместе  со
всеми подсмеивался над собой, чтобы скрыть смущение. Но ему было больно, что
он такой неловкий.
     Зато учебную гранату, как это ни странно, он кидал дальше всех. Намного
дальше. Значит, в нем  была  какая-то природная вспышка мышечной  силы? Там,
где все, как и он, не проходили особой тренировки, он оказался сильнее всех.
Впрочем, подумал  он,  и  шагистикой  никто  не  занимался  вне  уроков.  Но
некоторым она сразу хорошо давалась. А ему -- никогда. Возможно, подумал он,
дело  в иронии.  В нем всегда было  развито  чувство  иронии.  Шагистика  не
выносит  иронии.  Попытка  преодолеть  внутреннюю  иронию  делала  шаги  его
деревянными. Как странно, подумал он, что  я сейчас вспомнил об этих далеких
школьных делах.
     Они уже подъезжали к дому, и он решил попросить шофера проводить его до
самых дверей. Надо было  подняться на  шестой  этаж. А вдруг  лифт  перестал
работать? -- с тоской подумал он. Но это редко бывает,  успокоил он себя. Он
хотел  попросить шофера проводить его не только потому, что был неуверен  --
сможет ли {215} подняться сам. Здесь была и уловка по поводу денег. Чтобы не
объясняться с  таксистом в машине, удобней  будет там сразу в дверях сказать
жене о деньгах. Вот и я проявил ловкость жить, подумал он про свою хитрость.
И уточнил -- чтобы удобней умереть.
     Но  таксист сам вдруг  взялся  его проводить. Они поднялись на лифте. У
дверей он еще смог позвонить  в привычном  ритме жизни, как  звонил  обычно.
Жена распахнула дверь.
     -- Что с  тобой?!  -- вскричала она, взглянув на его лицо. По ее  лицу,
искаженному страхом, он понял, насколько ужасно его лицо. Но  он не дал себя
отвлечь.
     -- Расплатись, --  с трудом выговорил он  и  кивнул на  таксиста.  Жена
побежала  за деньгами. Он вошел  в  комнату  и  рухнул  на диван. И подумал:
хорошо, что я не забыл жене напомнить о таксисте,  хорошо, что  я позвонил в
дверь  в  привычном ритме жизни.  Немного беспокоило, что  жена слишком мало
даст  на  чай.  Она была прижимиста.  Но  исправлять  ее  именно теперь было
поздновато.
     Жена вбежала в комнату.
     -- Боже, что с тобой случилось?! -- крикнула она.
     --  Расплатилась? -- с трудом спросил он, чтобы довести дело  до конца.
Язык почти  не подчинялся.  Левая рука и  левая нога очугунели. Но теперь он
лежал у себя на диване.
     -- Да! Да! -- закричала жена. -- Что с тобой случилось?
     -- Плохо, -- сказал  он, выбрав самый короткий ответ.  Жена  вызвала по
телефону "скорую помощь". Ему  было все так же плохо, но не хуже. Он подумал
о   странной,   бессмысленной  комедии   жизни.  Жизнь  страшна   не   своей
трагичностью, а своим ничтожеством, подумал он. Если бы Альфред Иванович был
профессиональным  провокатором,  это  было бы  понятно:  попался. Но Николай
Сергеевич  был  уверен,  что  тот, ничтожно испугавшись,  выдал  его,  чтобы
показаться им достаточно лояльным, своим.
     Взгляд его  случайно остановился на дверце бара в книжном шкафу. А что,
если выпить и вдруг  все пройдет, подумал он с неожиданной надеждой.  Это же
не инфаркт? Нет,  решил  он, надо дождаться врача. Неизвестно,  как алкоголь
действует при инсульте. {216}
     Он  вспомнил  о  сыне,  которого  сейчас  не было  дома.  Как бы его не
напугать  своим видом. Когда мальчик был  поменьше, ему было  лет восемь, он
водил  его  к  зубному  врачу.  Мальчику вырывали  зуб.  Какие-то  там  были
затруднения.  Как  он  кричал, бедный мальчик,  какая невероятная  мука была
слышать этот долгий, несмолкающий крик. И когда после всего они возвращались
домой, мальчик вдруг сказал ему:
     -- Наклонись, папа.
     Он наклонился, и, мальчик,  обняв его  за  шею, поцеловал его в лицо. И
ничего слаще этого поцелуя он, кажется, не испытывал в жизни. Обычно мальчик
сурово отстранялся от его ласки и никогда сам не  целовал его.  А тут  вдруг
сам его так нежно поцеловал. Неужели только  через страдание путь  к высшему
блаженству?  Мальчик своим поцелуем как бы извинялся перед отцом за невольно
причиненные  ему страдания, благодарил за участие  и просил  прощения за то,
что раньше всегда сурово отстранялся от его ласки.
     Он думал о своем мальчике,  а все  остальное казалось  ему ничтожным. И
плоды  его  научных работ, в  которые  он вложил столько  страсти и труда  и
которые сам он и многие коллеги находили значительными, сейчас  ему казались
банальными  и  жалкими. Кое-что из того,  что брезжило в  замыслах, кажется,
чего-то стоило, но об этом лучше было не думать. Скорее всего, руки до этого
не дойдут.
     Позвонили в дверь,  и в комнату вошли врач "скорой помощи" и медсестра.
Жена полушепотом что-то им говорила. Врач, поздоровавшись, присела к нему на
диван  и,  взяв  его  руку,  пощупала пульс.  Видимо,  пульс  ей  ничего  не
подсказал.
     -- Что с вами случилось? -- спросила она. -- Расскажите.
     -- Я пришел  в театр,  -- начал он, с  трудом выговаривая  слова,  -- и
увидел...
     И тут он понял, что об этом невозможно рассказать, и не  только потому,
что трудно выговаривать слова. Он замолк и задумался.
     -- ...И увидели, -- вдруг подхватила врач, -- неприятного вам человека?
     Он был  потрясен  точностью ее догадки.  -- Да!  Да! -- вскрикнул  он и
вдруг поверил,  что будет жить. Он {217} схватил правой  рукой ее прохладную
кисть. Было  приятно ощущать ясную  прохладу  ее  руки.  Но  как  она  могла
догадаться о том, что случилось?
     -- Вы просто переволновались, -- сказала она, -- скоро все пройдет.
     Через  несколько  минут  она  сделала  ему  какой-то укол  и  ушла.  Он
почувствовал, что  ему стало гораздо лучше. Лекарство сняло дурноту и как-то
слегка  опьянило  его.  И  сейчас  он  снова  задумался  о  жизни.  Она  ему
представлялась теперь такой же ничтожной, но милой в своей ничтожности. Надо
жалеть  жизнь,  замирая  от  нежности,   думал  он,   надо  любить  ее,  как
беспомощного,   глупого   ребенка,  из   которого  когда-нибудь   что-нибудь
получится. Но сейчас,  сегодня глупо ждать от  нее  значительности и смысла.
Именно в том и смысл, чтобы любить  ее такой  вот ничтожной, слабой, глупой.
Лекарство,  видимо, делало свое дело.  По всему телу  растекалась  блаженная
слабость, но рука и  нога уже  больше  не отнимались, разделив со  всем  его
телом эту блаженную беспомощность.
     На следующий день он отлеживался и почитывал  книгу. Он все размышлял о
том, как это врач догадалась  о причине, вызвавшей его состояние. И  теперь,
хотя он с  удовольствием вспоминал то свое первое изумление ее  догадкой, он
не  видел  в этом никакой  мистики. Как много людей,  с грустью  подумал он,
после  встреч  со  своими знакомыми обращаются  в "скорую помощь". Потому-то
врач так быстро догадалась обо всем.
     Через день он уже сидел в мастерской Андрея Таркилова и рассказывал ему
о случившемся.
     -- Надо было выпить стакан водяры,  и все бы сняло, -- заключил Андрей.
--  И  зачем  ты  с  этим  ничтожеством  связался?  Я всегда  знал,  что  он
ничтожество.
     -- Откуда знал? -- спросил Николай Сергеевич.
     -- Я же  видел  его,  -- сказал Андрей Таркилов. --  А художнику видеть
человека -- все равно что читать его тайную биографию. Иногда, когда  я пишу
портрет  человека, снимая слой за слоем с его лица,  мне такое  открывается,
что  не выпить нельзя. Поневоле  становишься  алкоголиком. Ну,  а этот виден
сразу -- прохиндей. {218}

        ___

     Несколько дней назад здесь,  на юге, работая за столом Андрея Таркилова
и пытаясь избавиться  от груды уже  ненужных  черновиков,  он  дотянулся  до
корзины, стоявшей  под столом, чтобы выбросить их туда.  На дне  корзины  он
увидел смятый кусок бумаги. Подозревая, что это может быть какой-то набросок
Андрея,  он  достал  мятый  лист бумаги,  зацепившийся  за  прутья  плетеной
корзины, и осторожно расправил его.
     Так оно  и  оказалось.  Быстрый  карандашный рисунок изобразил мужчину,
сидевшего, по-видимому, за столом.  Ни стола, ни лица мужчины не было видно.
Однако мужчина  явно  сидел  за  столом, обхватив  руками  падающую  голову.
Неимоверная сила рук едва удерживала бессильную тяжесть головы.
     Николай Сергеевич был потрясен выплеском отчаянья на этом наброске. Это
был, конечно, автопортрет, хотя  никаких  черт лица  вообще  не было  видно,
разве что сила рук, подпиравших голову, намекала, что это руки Андрея.
     Николай Сергеевич вдруг вскочил из-за стола. Его первой безумной мыслью
было сейчас же бежать, ехать, лететь и спасать друга! С такой силой отчаянья
человек не может справиться сам, надо ему помочь!
     Однако, очнувшись,  он сообразил, что набросок  сделан год назад, когда
Андрей приезжал сюда, а может быть, и раньше. Значит, справился.
     Боже, Боже, что мы знаем  друг о друге!  Откуда такое  отчаянье! Андрей
Таркилов давно  и при славе, и при деньгах. Ну, а личная жизнь у него всегда
была запутана.
     Он  снова сел и,  разглаживая  листок с  н