В рассветном
сером  свете, лениво льющемся  из оконца,  он  увидел, что жена его сидит на
кровати  в  разодранной  рубашке  и  постель хранит  следы  ночного побоища.
Назиброла, словно не замечая его,  а может,  и  вправду  не  {158}  замечая,
смотрела куда-то в пустоту. Ей казалось, что жизнь ее навсегда кончилась.
     Бата, разумеется, сразу понял все, что здесь случилось.  Он сел рядом с
женой  на  кровать  и, обхватив голову руками,  надолго  задумался.  Так  он
неподвижно сидел  больше  часа.  Петухи раскричались  по всему  селу. Вскоре
поднялось солнце. Бата поднял голову. Нет в мире человека, сдержанней горца,
если  он решил быть сдержанным!  И нет в мире  человека страшнее горца, если
ему по какой-либо причине отказывают тормоза.
     -- Вставай, готовь завтрак, и чтоб он ничего не почувствовал, -- сказал
Бата тихо, но с такой властной силой, что жена встрепенулась и вскочила.
     Через  час  Сафар  и  Бата  сидели  за  завтраком,  а  жена  его  молча
обслуживала их.  Мрачность Назибролы была  понятна  Сафару, но  мрачность ее
мужа его слегка  тревожила. Он  был уверен, что она  ничего  не сказала, но,
может быть, Бата что-то  заподозрил? Впрочем,  тот сам за утренним  стаканом
вина объяснил свою мрачность тем, что устал за эту бессонную ночь. Когда они
встали из-за стола, Бата вызвался  проводить его до ближайшего леска.  И это
несколько смутило  Сафара. Ведь  они  собирались утром сходить на могилу его
матери-кормилицы.  Неужели Бата об  этом забыл  или он все-таки  все знает и
теперь считает  клятвопреступным идти с  ним  на  могилу  матери?  Но и  сам
напомнить он не решился. Если Бата ничего не знает,  то Назиброла все знает,
и  нельзя ручаться за женщину, что  ей там  придет в голову  в последний миг
перед могилой. И он промолчал, не напомнил.
     Сафар  сел на своего жеребца, даже взлетел на  него -- так ему хотелось
сейчас  быть подальше от  дома своего молочного брата. Но он сдерживал себя.
Рядом вышагивал Бата, держа за поводья украденную кобылу.
     Когда они  вошли в лес, Бата  остановился.  Дернув за поводья, и  Сафар
остановил своего жеребца. Бата передал поводья кобылы Сафару. {159}
     -- Сафар, -- тихо и грозно  сказал  Бата,  и Сафар вздрогнул. Он понял:
все,  конец!  И  он  вспомнил  ту  необыкновенную быстроту,  с  которой Бата
прирезал козленка и внес его  на  кухню, и краем  глаза заметил, что длинный
черный чехол от ножа висит у Баты на боку.
     -- Я знаю,  что ты сделал этой ночью,  -- продолжал  Бата, --  но между
нами  молоко моей матери. Я не хочу мешать с  кровью молоко  моей  матери. Я
тебя не  убью. Но  ты  должен выполнить два  моих условия. Сейчас по  дороге
заедешь к своему учителю и расскажешь ему о том, что случилось этой ночью. Я
хочу спросить у твоего  учителя: чему он тебя учил? У меня большой интерес к
этому. Я думаю, не пропустил ли он чего-нибудь по дороге к звездам? Я приеду
к  нему завтра и спрошу  об этом. Если ты не расскажешь  учителю о том,  что
случилось здесь этой ночью, я тебя найду и убью. И ты знаешь об этом. И еще.
По нашим  обычаям,  на поминках, на праздничных пирах  и на других  сборищах
могут  встретиться  и  такие, как ты, дворяне,  и такие, как  я,  крестьяне.
Берегись! Мы  больше никогда не должны сидеть под одной  крышей одного дома.
Если  случайно  мы окажемся под  крышей одного дома, тихонько встань  и  под
любым  предлогом  уходи.  Я тебя не трону. Поэтому  отныне,  оказавшись  при
большом сборище людей, озирайся: нет  ли меня  там? Забудешься,  не заметишь
меня -- на месте убью! А теперь езжай! Все кончено между нами!
     С  этими  словами  он  презрительно шлепнул  ладонью  по спине  жеребца
Сафара, и украденная лошадь зарысила рядом.
     Бата   вернулся   домой,   вошел   в  кухню,  молча   взял   деревянное
ведро-подойник и пошел доить коз. Подоив  коз, он  внес ведро в кухню, вышел
из нее, не глядя на жену,  подхватил на  кухонной веранде легкий пастушеский
топорик и, не оглядываясь, крикнул жене:
     -- Забудь о том, что случилось! Ты ни в чем не виновата! Только вымойся
как следует!
     С этими словами он погнал своих коз в лес. {160}

         ---

     Покачиваясь  в седле, Сафар обдумывал сказанное Батой. Он знал, что тот
ни  в чем не  отступится  от  поставленных условий. Относительно  встречи за
пиршественным столом  он  мало  беспокоился.  Такая  встреча  при  известной
осторожности была  почти исключена. Но как быть  с учителем?  Не сказать ему
нельзя  и сказать страшно  трудно. Сафар был любимым учеником, и учитель  им
всегда гордился.
     И как быть с  этой  украденной лошадью?  Явиться  с  ней  к учителю  --
громоздить вину на вину. Придется объяснять, почему он ведет в поводу вторую
лошадь, и это усугубляло  его  грех: послал молочного брата увести лошадь, а
сам овладел его женой. Лошадь мешала.  Завести ее в чащобу и убить? Это было
бы правильней всего -- тогда она больше никогда  не появится  на скачках. Но
он подумал, что это слишком кровавое решение, да и слишком он любил лошадей.
Бывает так, что человек, не обремененный  любовью  к людям,  любит животных.
Сафар любил лошадей за красоту, никогда не претендующую  на соперничество  с
хозяином.
     На лесной  тропе, не  сходя  со  своего  жеребца, он  снял  с  кобылицы
уздечку, огрел ее этой  же уздечкой и  загнал  в чащобу.  Уздечку забросил в
кусты.  Или  она  найдет  дорогу домой,  лошади  это  умеют,  или ее поймает
случайный охотник,  или ее  волки  загрызут, если ее не спасут ее  проклятые
ноги, из-за которых  все это случилось. Из-за них ли? Но нет, об этом он  не
хотел думать.
     Избавившись от лошади  не самым худшим образом, он почувствовал, что на
душе у него  полегчало. Он  скажет всю правду  учителю о том,  что произошло
ночью, повинится во всем  и  не забудет  уточнить,  что  был пьян  и не смог
совладать со своей страстью.
     Когда Сафар въехал во двор учителя, старый Астамыр стоял  на деревянных
ступеньках  веранды своего обширного  дома и  чистил шомполом  ружье. Старик
собирался на охоту. Кругом раздавались крики и смех ребятни. Старик воспитал
уже трех надежных  учителей,  {161}  и теперь  в  основном они занимались  с
детьми.
     Старый Астамыр  обрадовался  своему  любимому ученику, который спешился
посреди двора. Учитель подошел к ученику и обнял его.
     --  Что  тебя привело в  наши края?  --  спросил  учитель.  Сафар хотел
действовать  решительно и точно.  Придерживая коня за повод и низко  склонив
повинную  голову, он  сказал, что у  него случился  грех с  женой  молочного
брата. Учитель хорошо знал историю его аталычества и потемнел лицом.
     -- Зачем ты мне об этом говоришь? -- тяжело вздохнул старый учитель. --
Поезжай в церковь и исповедуйся перед священником.
     -- Мой молочный брат велел рассказать именно  вам,  учитель, -- отвечал
Сафар. -- Я был пьян и сам не знаю, как это случилось.
     -- Если б  трезвому  это  дело не пришло  тебе на ум, -- жестко ответил
учитель,  -- пьяным ты бы  его не совершил...  Но почему он тебя направил ко
мне, может, он решил, что я тебя не тому учил?
     -- Не знаю, -- сказал Сафар, -- может быть, и так. Однажды я ему открыл
названия звезд и созвездий. Помните, как вы нас учили этому?
     -- Конечно, помню, -- сказал учитель.
     -- Я думал, он обрадуется названиям звезд, -- продолжал Сафар, -- но он
вдруг спросил у меня: "А звезды  знают,  что они так называются?" Это было в
Мухусе, в  открытой кофейне. Там была большая компания, и все стали смеяться
надо мной... Мне было очень обидно...
     -- И ты затаил на него злость?
     -- Не знаю...
     --  Езжай домой, Сафар. Ты сделал черное дело. Постарайся отмолить свой
грех, если  это возможно...  Но и я виноват. Этот пастух не дурак. Он понял,
что учитель отвечает за своего  ученика, и потому послал тебя ко мне. Езжай,
езжай, я виноват, как и ты...
     Князь  Сафар, не поднимая головы,  сел на своего коня  и уехал. Учитель
мрачно дочистил  ружье и стал собираться  на охоту. Он {162}  терпеть не мог
менять  решение на ходу. Он собирался  поохотиться на зайцев недалеко отсюда
на опушке леса.
     Сорок лет назад он, сын  богатого  помещика, решил посвятить свою жизнь
просвещению своего народа. У себя дома он организовал первую абхазскую школу
и сам преподавал в ней все предметы. И  вдруг сейчас после истории с Сафаром
ему показалось,  что рухнуло все, на чем стояла его жизнь. Его гордость, его
лучший  ученик,   блестяще  окончивший   Московский  университет,   оказался
обыкновенным мерзавцем. И почему склонность к этому мерзавству он никогда за
ним не  замечал? Почему  он  думал,  что знания  сами  по себе  усиливают  в
человеке  склонность  к нравственной  жизни?  Как  он не  понимал, что  шаг,
сделанный в сторону знания, должен сопровождаться совестью, шагнувшей вместе
со знаниями? Соблазн знания не является ли для большинства людей тем же, чем
и соблазн  чинов и  неожиданно  свалившихся  богатств, ради  которых человек
забывает свою совесть, как бедного родственника?
     А что, если  душа от  природы уже устроена так, что в  одном случае она
готова плодоносить, все равно  где --  на крестьянской  ли ниве или  на ниве
знания, а в другом случае  она пустоцветом  родилась и  пустоцветом умрет, и
знания только расширяют  разлет  пустоцвета?  И  какая  горькая, может быть,
неосознанная  ирония  в  словах  пастуха:  "А  звезды  знают,  что  они  так
называются?"
     Учитель покинул свой двор, прошел мимо дома соседа-крестьянина, который
в это время чинил свой табачный сарай.  Они  поздоровались, и он, неожиданно
почувствовав свой возраст,  тяжело ступая, пошел дальше.  Он вошел в лес и у
самой  лесной поляны  влез  на  сильно  склоненный карагач,  сидя  на  ветке
которого можно было наблюдать за лесной полянкой, куда иногда выскакивали из
леса зайцы попастись и поиграть. Это было его любимое место.
     Он  продолжал думать о  том, что рассказал ему  Сафар, и  все больше  и
больше  мрачнел.  Пока  он  думал,  из  лесу выскочили два  зайца, поиграли,
попрыгали на полянке, а он, не  в силах {163}  оторваться  от своих  мрачных
мыслей,  просто  следил за ними, забыв, что  пришел охотиться. Кстати, Сафар
ему сказал,  что его молочный брат  хочет прийти к нему и  поговорить с ним.
Понятно  было, о  чем он хочет с ним поговорить. Но что он ему мог ответить?
Он думал, думал, но не находил достойного, убедительного ответа.
     Он  пробыл здесь  часа два,  но  зайцы  больше не появлялись.  Слезая с
наклоненного  ствола  карагача,  он  уже  в  метре  от  земли вдруг  потерял
равновесие  и,  вынужденный спрыгнуть со ствола,  чтобы  не  упасть,  оперся
прикладом о землю. Он с такой  силой, с таким раздражением ткнул прикладом в
землю, словно пытался вернуть не только телесное равновесие, но и равновесие
подкосившейся жизни.  Ружье от сотрясения выстрелило. Пуля попала в живот  и
резанула огненной болью в сторону груди.

         ---

     На следующее утро, поручив коз своей юной жене,  Бата отправился в село
Анхара к учителю. Жена его отговаривала, боясь каких-нибудь столкновений, но
Бата был непреклонен.
     -- Я хочу узнать, передал Сафар учителю все, что здесь  было, или  нет,
-- отвечал он, --  а от учителя мне ничего не надо. Я только  хочу, чтобы мы
друг  другу  в  глаза  посмотрели. Мне это  интересно. Мне  интересно, зачем
человеку запоминать  сотни выдуманных названий  звезд,  если он в доме брата
ведет  себя,  как  озверевший гяур? Меня  очень интересует, не  пропустил ли
учитель чего здесь, на земле, по дороге к звездам.
     Он вышел на тропинку,  ведущую в  село Анхара. Минут через  двадцать он
встретил путника, идущего оттуда. Поздоровались, остановились, закурили.
     -- Что нового у вас? -- спросил Бата.
     -- Я горевестник,  -- сказал путник. -- У нас  вчера на охоте  случайно
погиб наш учитель! Сорок лет учил наших детей грамоте и погиб на охоте. Хоть
бы охота была настоящая! {164}
     -- Как было? -- спросил Бата, весь похолодев от волнения, но не подавая
вида.
     -- Я  его ближайший  сосед,  -- сказал путник, -- я видел, как вчера  к
нему заезжал князь Сафар, его бывший ученик. Я в это время перекрывал дранью
крышу табачного сарая,  и мне весь двор  учителя виделся как на ладони.  Так
вот,  Сафар  заехал к нему  во  двор, спешился  посреди двора и остановился.
Учитель подошел к нему и обнял его.  Князь Сафар, склонив голову,  начал ему
что-то  говорить.  И чудно как-то мне показалось:  стоят  посреди  двора,  а
учитель  его в  дом не приглашает.  Потом Сафар  уехал,  а учитель пошел  на
охоту.  Он  с  ружьем  прошел мимо  моего  дома и мимо  табачного сарая.  Мы
поздоровались, и он пошел дальше. Клянусь моими детьми, я  почувствовал, что
предстоит что-то плохое. У  учителя было черное лицо. Готовый мертвец. Я так
думаю, что разговор с Сафаром был очень неприятный. Я же знаю: он его раньше
всегда  хвалил,  а сейчас  даже в дом  не  позвал.  Я так  думаю, что  Сафар
казенные  деньги проел. Он же в  городе  какая-то шишка. Может, он у учителя
деньги просил. Не знаю. Но только в том, что ему учитель ничего не дал, могу
поклясться своими детьми. Мне же все сверху видно было как на ладони.  Так и
уехал ни с чем, свесив голову.
     -- Свесив голову, говоришь? -- в нетерпении переспросил Бата.
     -- Да, голову свесил.  Наверное, думал, к кому же поехать  за деньгами,
если учитель и денег не дал и так рассердился, что даже в дом не пригласил.
     -- Рассердился, говоришь? -- переспросил Бата.
     --  Сильно осерчал. Я даже  так думаю, что Сафар в карты большие деньги
проиграл и теперь на нем долг. А учитель осерчал: мол, этому ли я тебя учил,
чтобы ты в карты играл? Этому ли тебя учили в Москве?
     И  вот  прошло  не знаю  сколько времени, в лесу раздался выстрел.  Наш
учитель слегка  баловался охотой. Ну, какая  {165}  там охота!  Выйдет здесь
рядом на лесную полянку и подстрелит зайца.
     Но я  вспомнил его лицо, когда он проходил мимо, и  мне как-то стало не
по себе. Выстрел какой-то глухой, нехороший. И я все оглядываюсь на лесок. И
вдруг вижу... Чтоб твоему врагу такое привиделось! Учитель, шатаясь, выходит
из леса. Идет как пьяный. Ружье волочит за ствол.  Иногда остановится  возле
дерева или большого камня  и колошматит по нему ружьем. Пройдет еще немного,
увидит дерево и давай молотить о него свое ружье.  Я понял,  что дело плохо.
Прыг  с крыши сарая, бегу к нему.  Подбежал. К  этому времени он  свое ружье
совсем измолотил.
     "Что с тобой, учитель?" -- крикнул я ему.
     Он  посмотрел  на меня.  Не сразу  узнал,  но потом  признал и говорит:
"Спрыгнул с  кривого  карагача.  Случайно  ударил  прикладом  о землю. Ружье
выстрелило,  и  пуля попала  в  живот".  Вот,  думаю,  отчего такой  глухой,
нехороший выстрел был. Он  же дулом  ружья уперся себе в живот. Я  отшвырнул
ружье его, которое  сейчас не стоило хорошей палки, взвалил учителя на плечи
и  приволок  к  нему во двор. Тут  собрались родные,  соседи.  Дети  плачут,
женщины ревут. Послали в город за доктором.
     Учитель  то  придет в сознание, то  помертвеет.  Когда  был в сознании,
велел родным  постелить ему  постель  под яблоней,  которую он  сам когда-то
посадил. Там и умер. Доктор к нему не успел.
     -- Ничего перед смертью не сказал? -- спросил Бата.
     --  Он бредил. Иногда ясность к нему возвращалась. В бреду мы несколько
слов разобрали: "Оставьте звезды... Займитесь собой..." Он это несколько раз
повторил, но никто ничего не понял.
     -- Он так и сказал: "Оставьте звезды, займитесь собой"? --  переспросил
Бата.
     -- В точности так  и сказал.  Но  никто ничего не понял. Да и кто у нас
звездами занимается?  Есть гадалка  в селе  Тамыш,  она  иногда  по  звездам
гадает. Но он всегда смеялся над гадалками, дурным глазом и прочей нечистью.
А теперь вдруг про звезды вспомнил. Но никто ничего не понял. {166}
     Потом он пришел в себя  и  в ясной  памяти сказал, чтобы  подвели его к
стволу  яблони. Несколько раз повторил  -- очень  ясно и  разумно.  Мы, двое
мужчин, осторожно приподняли его и поднесли к яблоне. Он обхватил  ее руками
и так простоял, наверное, с час. Казалось, что он по стволу хочет взобраться
на макушку дерева или куда повыше.
     Но он  только  стоял и обнимал яблоню,  которую тридцать  лет назад сам
посадил. И яблоня эта, надо сказать, плодоносила, как ни одна яблоня в нашем
селе. Потом он ослаб, стал сползать по стволу, хотя изо всех сил цеплялся за
кору, обнимая яблоню. Мы снова уложили его в постель под  яблоней. Потом  он
опять потерял сознание. Снова пришел в себя, но про яблоню не забыл.
     "Здесь, под яблоней, похороните меня, если умру,  -- сказал он,  -- мне
приятно будет знать, что осенью  спелые яблоки  будут падать на землю вокруг
меня".
     Женщины ревут. Ученики плачут. Одним словом, умер наш учитель, так и не
дождавшись доктора. Да и доктор потом сказал, что рана была смертельная.
     Будут  большие похороны. Горевестников  разослали по многим селам,  где
живут его родственники и ученики. Шутка  ли, учил наших детей  грамоте сорок
лет и ни с кого копейки не взял.
     -- Яблоня  его и в  самом  деле  хорошо  плодоносила? --  спросил Бата,
углубляясь в какую-то свою мысль.
     -- В жизни не видел такой плодоносной яблони, -- отвечал сосед учителя.
     -- Да, -- сказал Бата, --  а я хотел поговорить с ним об одном червивом
яблоке. Но  теперь  не  придется. Но  я  и  так  вижу,  что  он был  хорошим
садовником, потому и умер.
     -- Ты с ним хотел о  чем-то посоветоваться? -- спросил горе-вестник. --
К нему многие приезжали советоваться. Теперь не с кем нам советоваться...
     Бата вернулся с горевестником в свое село, показал, как пройти к людям,
которых надо было известить о смерти учителя, и ушел к своим козам. {167}

         ---

     ...Прошли  годы, и  годы, и годы. У Баты теперь было большое хозяйство,
большой дом. У него родились трое сыновей и  дочь. Дочь вышла замуж в другое
село, а сыновья со своими семьями жили вместе с ним и вели грузное хозяйство
зажиточного крестьянина.
     Бата много раз вспоминал предсмертные слова учителя относительно звезд.
Ему  казалось, что  он один понял значение его слов,  но не  хотел  ни с кем
делиться этим. По его разумению, это было  признанием ошибки учителя, но  он
никому не  говорил об этом. С годами, вспоминая  учителя и его  предсмертное
поведение, он пришел к выводу,  что во всей его  жизни только эта яблоня его
не подвела. Вот почему он ее так  обнимал. И он жалел учителя  и уважал его,
расплатившегося   жизнью,  как  он  догадывался,  за  один   червивый  плод,
вылепленный его руками. И часто вздыхал по ночам, жалея учителя.
     Однако он почему-то полюбил смотреть на ночное небо, мерцающее тысячами
звезд,   удивляясь  непостижимости  его  величия  и   одновременно  чувствуя
ничтожность и гибельность всякой попытки постичь его.
     Однажды ему приснился сон: золотые яблоки, как падучие звезды, падали с
яблони учителя  на  землю вокруг его  могилы, отскакивали и весело  ныряли в
землю, как в  воду. Сон был сладок. Проснувшись, Бата понял, что там учителю
хорошо.
     Но  каково  живущим?  С  годами Бата  стал  уважаемым стариком.  Он  не
пропускал ни  одной  крестьянской  сходки,  ни  одного пиршества,  ни  одних
поминок. Так как слава  его  как мудрого, много знающего  крестьянина широко
распространилась,  его приглашали  и в такие дома,  куда по  отсутствии даже
самых дальних родственников могли и не пригласить.
     Он всегда и везде бывал, и  никто,  кроме него, не  знал,  что он  ищет
князя Сафара, проверяет  его верность, его подчиненность давнему  наказанию.
Но  князь все не попадался.  Бата  жил, работал, смеялся,  пил,  обзаводился
детьми, но и дня  не проходило,  чтобы {168} случившееся больно  не кольнуло
его. Заноза  никуда не уходила.  И только  жена  одна  догадывалась  по  его
внезапным помрачениям, что  делалось у него в душе, и жалела его.  Н