- Зачем вам доктор Георгий, - ответила соседка, - у меня  только  что
умер муж. Он был болен и не выдержал всего этого ужаса. От него осталось
много всяких лекарств. Я вам их дам.
   Ей сразу не понравились эти двое с автоматами.
   - Нам не нужны ваши лекарства, - начиная раздражаться, угрожающим го-
лосом сказал один из них, - нам нужен доктор Георгий. Он  должен  помочь
нашему товарищу.
   С каким-то плохим предчувствием, так она потом рассказывала, она под-
нялась на два этажа и показала на квартиру доктора. Сказать, что она  не
знает, где он живет, было бы слишком неправдоподобно для нашей  кавказс-
кой жизни.
   Показав им на квартиру доктора Георгия, она остановилась на лестнице,
чтобы посмотреть, что они будут делать. Но тут один из них жестко прика-
зал ей:
   - Идите к себе. Больше вы нам не нужны.
   И она пошла к себе. Ночь. В городе еще идут  бои.  Одинокая  женщина.
Испугалась. Через полчаса она услышала, что внизу завели машину, раздал-
ся шум мотора и стих. Она решила, что это, скорее всего, они увезли док-
тора. Доктор с самого начала войны успел отправить семью в Краснодар. Он
оставался жить с тещей.
   Соседка снова поднялась на этаж, где жил доктор, чтобы у тещи узнать,
куда они отвезли его и как с ним обращались. Стучит, стучит в дверь,  но
никто ей не отвечает. Думает, может, испугалась, затаилась. Громко  кри-
чит: "Тамара! Тамара!" - чтобы та узнала ее голос. Но не  было  никакого
ответа. И тут она поняла, что дело плохо. Эти двое с  автоматами  увезли
доктора вместе с тещей. Если доктор им нужен был для больного, зачем  им
была нужна его теща, которая к медицине не имела никакого отношения? Она
вернулась в свою квартиру.
   На следующий день обо всем мне рассказала. А что я мог сделать? Спро-
сить не у кого. Да и сам места себе не нахожу: не знаю, жив ли сын.
   Но вот проходит дней пятнадцать. Бои  вокруг  Гагр  затихли.  Однажды
стою возле дома и вижу: по улице едет знакомый капитан  милиции.  Увидев
меня, остановил машину.
   - Ты можешь признать доктора Георгия? - спрашивает, приоткрыв дверцу.
   - Конечно, - говорю, - он же в нашем доме жил. А что с ним?
   - Кажется, его убили, - отвечает капитан, - если это он.  Поехали  со
мной. Скажешь, он это или не он.
   Мы поехали на окраину города в парк. Там возле пригорка стоял  экска-
ватор, а за пригорком валялись два трупа. Это был доктор Георгий  и  его
теща. По их лицам уже ползали черви. Я узнал доктора по его старым  туф-
лям со сбитыми каблуками.
   - Это доктор Георгий и его теща, - сказал я.
   Экскаваторщик уже вырыл яму.
   - А почему не на кладбище похоронить? - спросил я.
   - Столько трупов, мы с этим не справимся, - ответил капитан.
   Он приказал экскаваторщику перенести ковшом трупы в яму.
   - Не буду я переносить трупы, - заупрямился экскаваторщик, -  у  меня
ковш провоняет.
   Капитан стал ругаться с экскаваторщиком, угрожая ему арестом, но  тот
явно не хотел подчиняться. В городе бардак. Видно, капитан поймал  како-
го-то случайного экскаваторщика.
   Тут я подошел к экскаваторщику, вынул все деньги, которые у меня  бы-
ли, и молча сунул ему в карман. Там было около пятнадцати тысяч.  Экска-
ваторщик молча включил мотор, перенес ковшом оба трупа в яму  и  завалил
их землей.
   Мальчик затаив дыхание слушал рассказ, доносящийся из кухни. Он никак
не мог понять смысла этой подлой жестокости. Он пытался представить, что
думал доктор Георгий, когда его вместе с тещей посадили в машину  и  по-
везли на окраину города. Ведь он, когда его вывели из дому вместе с  те-
щей, не мог не догадаться, что его везут не к  больному.  Почему  он  не
кричал? Может, боялся, что выскочат соседи и тогда и их ждет смерть?
   В сознании мальчика внезапно рухнуло представление о разумности  мира
взрослых. Он так ясно слышал громкий смех доктора Георгия. И вот  теперь
его убили взрослые люди. Если бы они при этом ограбили дом доктора,  это
хотя бы что-то объясняло. Мародеры. Но они, судя по рассказу друга отца,
ничего не взяли и больше в этот дом не заходили.
   Мальчик был начитан для своих двенадцати лет. Из книг, которые он чи-
тал, получалось, что человек с древнейших времен становится все разумней
и разумней. Он читал книжку о  первобытных  людях  и  понимал,  что  там
взрослые наивны и просты, как дети. И это было смешно. И  ему  казалось,
что люди с веками становятся все разумней и добрей. И теперь он вдруг  в
этом разуверился.
   Уже гости ушли, родители легли спать, а он все думал и  думал.  Зачем
становиться взрослым, зачем жить, думал он,  если  человек  не  делается
добрей? Бессмысленно. Он мучительно искал доказательств того, что  чело-
век делается добрей. Но не находил. Впрочем, поздно ночью  он  додумался
до одной зацепки и уснул.
   Утром отец должен был повести его к зубному врачу. Мальчик был  очень
грустным и задумчивым. Отец решил, что он боится предстоящей  встречи  с
врачом.
   - Не бойся, сынок, - сказал он ему, - если будут вырывать  зуб,  тебе
сделают болеутоляющий укол.
   - Я не об этом думаю, - ответил мальчик.
   - А о чем? - спросил отец, глядя на любимое лицо сына,  кажется  осу-
нувшееся за ночь.
   - Я думаю о том, - сказал мальчик, - добреет человек или не  добреет?
Вообще?
   - В каком смысле? - спросил отец, тревожно почувствовав, что  мальчик
уходит в какие-то глубины существования и от этого ему плохо. Теперь  он
заметил, что лицо сына не только осунулось, но в его больших темных гла-
зах затаилась какая-то космическая грусть. Отцу захотелось поцелуем при-
коснуться к его глазам, оживить их. Но он сдержался, зная,  что  мальчик
не любит сантименты.
   - Сейчас людоедов много? - неожиданно спросил мальчик,  напряженно  о
чем-то думая.
   - Есть кое-какие африканские племена да еще кое-какие островитяне,  -
ответил отец, - а зачем тебе это?
   - А раньше людоедов было больше? - спросил мальчик строго.
   - Да, конечно, - ответил отец, хотя никогда не задумывался над этим.
   - А были такие далекие-предалекие времена, когда все люди были людое-
дами? - спросил мальчик очень серьезно.
   - По-моему, - ответил отец, - науке об этом ничего не известно.
   Мальчик опять сильно задумался.
   - Я бы хотел, чтобы все люди когда-то  в  далекие-предалекие  времена
были людоедами, - сказал мальчик.
   - Почему? - удивленно спросил отец.
   - Тогда бы означало, что люди постепенно добреют, - ответил  мальчик.
- Ведь сейчас неизвестно - люди постепенно добреют или нет. Как-то  про-
тивно жить, если не знать, что люди постепенно добреют.
   Боже, Боже, подумал отец, как ему трудно будет жить. Он  почувствовал
всю глубину мальчишеского пессимизма.
   - Все-таки люди постепенно добреют, - ответил отец, - но единственное
доказательство этому - культура. Древняя культура  имеет  своих  великих
писателей, а новая - своих. Вот когда ты прочитаешь древних писателей  и
сравнишь их, скажем, со Львом Толстым, то поймешь, что он умел любить  и
жалеть людей больше древних писателей. И он далеко не один такой. И  это
означает, что люди все-таки, хотя и очень медленно, делаются добрей.  Ты
читал Льва Толстого?
   - Да, - сказал мальчик, - я читал "Хаджи-Мурата".
   - Тебе понравилось? - спросил отец.
   - Очень, - ответил мальчик, - мне его так жалко, так жалко. Он и  Ша-
милю не мог служить, и русским. Потому его и убили... Как дядю Георгия.
   - Откуда ты знаешь, что доктора Георгия убили? - настороженно спросил
отец.
   - Вчера я лежал, но слышал из кухни ваши голоса, - сказал мальчик.
   Отцу стало нехорошо. Он был простой инженер, а  среди  школьников,  с
которыми учился его сын, появилось немало богатых мальчиков,  и  сын  им
завидовал.
   Взять хотя бы эту дурацкую историю с "мерседесом". На  даче  сын  его
растрепался своим друзьям, что у них есть "мерседес". Но у них вообще не
было никакой машины. А потом мальчишки, которым он  хвастался  "мерседе-
сом", оказывается, увидели его родителей, которые ехали в гости со свои-
ми друзьями на их "Жигулях". И они стали смеяться над ним. И он  выдумал
дурацкую историю, что папин шофер заболел и родители вынуждены были вос-
пользоваться "Жигулями" друзей.
   Объяснить сыну, что богатство не самое главное в жизни, что  в  жизни
есть гораздо более высокие ценности, было куда легче, чем сейчас. Сейчас
сын неожиданно коснулся, может быть, самого трагического вопроса  судьбы
человечества - существует нравственное развитие или нет?
   Он знал, что мальчик его умен, но не думал, что его  могут  волновать
столь сложные проблемы. Хорошо было людям девятнадцатого века, неожидан-
но позавидовал он им. Как тогда наивно верили в прогресс!  Дарвин  дока-
зал, что человек произошел от обезьяны, значит, светлое будущее  челове-
чества обеспечено! Но почему? Даже если человек и произошел от обезьяны,
что сомнительно, так это доказывает способность к прогрессу  обезьян,  а
не человека. Конечно, думал он, нравственный прогресс, хоть и с провала-
ми в звериную жестокость, существует. Но это дело  тысячелетий.  И  надо
примириться с этим и понять свою жизнь как разумное звено в тысячелетней
цепи. Но как это объяснить сыну?
   Когда они вышли из подъезда, он увидел, что прямо напротив их дома  в
переулке стоит нищая старушка и кормит бродячих собак. Он ее  часто  тут
видел, хотя она явно жила не здесь. Нищая хромая  старушка  на  костылях
кормила бродячих собак. Она вынимала из кошелки куриные косточки,  куски
хлеба, огрызки колбасы и кидала их собакам.
   У него не было никаких сомнений, что старушка все это находит  в  му-
сорных ящиках. Она с раздумчивой соразмерностью, чтобы не  обделить  ка-
кую-нибудь собаку, кидала им объедки. И собаки,  помахивая  хвостами,  с
терпеливой покорностью дожидались своего куска. И ни одна из них не  ки-
далась к чужой подачке. Казалось, что старушка, справедливо  распределяя
между собаками свои приношения, самих собак приучила к справедливости.
   - Вот посмотри на эту старушку, - кивнул он сыну, - она великий чело-
век.
   - Почему, почему, па? - быстро спросил сын. - Потому что  она  кормит
бродячих собак?
   - Да, - сказал отец, - ты видишь, она инвалид. Скорее всего, одинокая
и бедная, но считает своим долгом кормить этих несчастных собак.  Где-то
мерзавцы убивают невинных людей, а тут нищая старушка кормит  нищих  со-
бак. Добро неистребимо, и оно сильнее зла.
   Теперь представь себе злого человека, который всю свою  жизнь  травил
бродячих собак. Но вот он сам впал в нищету, стал инвалидом и  роется  в
мусорных ящиках, чтобы добывать объедки и, сунув в  них  яд,  продолжать
травить бродячих собак. Если бы это было возможно, мы могли бы  сказать,
что добро и зло равны по силе. Но можешь ли ты представить, что злой че-
ловек в нищете, в инвалидности роется в мусорных ящиках,  чтобы  травить
собак? Можешь ты это представить?
   - Нет, - сказал мальчик, подумав, - он уже не сможет думать  о  соба-
ках, он будет думать о самом себе.
   - Значит, что? - спросил отец с жаром, которого он сам не  ожидал  от
себя.
   - Значит, добро сильней, - ответил мальчик,  оглянувшись  на  увечную
старушку и собак, которые со сдержанной радостью, виляя хвостами,  ждали
подачки.
   - Да! - воскликнул отец с благодарностью в голосе.
   И сын это мгновенно уловил.
   - Тогда купи мне жвачку, - вдруг попросил сын как  бы  в  награду  за
примирение с этим миром.
   - Идет, - сказал отец.


     Фазиль Искандер.
     Утраты


     На  следующий  день после сороковин в квартире оставались:
муж умершей, его сын, его старенькая мать, родственница Зенона,
приехавшая из деревни и помогавшая по дому, и сам  Зенон,  брат
умершей.
     Большое  число людей, пришедших и приехавших на сороковины
и как бы временно самим  своим  огромным  числом  и  любовью  к
сестре   заполнивших   дом,   теперь,   отхлынув,  еще  сильнее
подчеркнули зияние невосполнимой пустоты.
     Сестры  нет,  и  никогда  ее  больше  не  будет.  С  такой
поразительной  трезвостью  Зенон  до  сих  пор не осознавал эту
мысль. Похороны прошли в каком-то почти нереальном полусне...
     Перед смертью сестры Зенон был в Москве у себя дома. После
многомесячного перерыва на него навалилась  работа,  и  он  уже
несколько дней часов по двенадцать не отрывался от машинки, как
вдруг раздался междугородный телефонный звонок.
     -- Твоя сестра умерла час назад! -- резко прокричал зять и
положил трубку.
     И  хотя  смерть  сестры  ожидали,  Зенон не думал, что это
будет  так  скоро.   Грубая   краткость   сообщения   мгновенно
ввинтилась  в  мозг, но Зенон тогда не пытался анализировать ее
причины.
     Позже, когда  он  приехал,  родственники,  слышавшие,  что
сказал  ему  в  трубку зять, и переживающие, что тот без всякой
подготовки разом выложил ему всю правду, как бы  извинялись  за
него перед Зеноном. И только тут он сам понял, в чем дело.
     Зять  Зенона  голосом  своим  бессознательно перебросил на
него часть раздавливавшей его непомерной тяжести  случившегося.
Сбросить  часть  этой  тяжести  только  и можно было на Зенона,
брата умершей, зная, что только он  ее  и  может  принять  всей
полнотой горя.
     Но  обо  всем этом Зенон подумал гораздо позже. А тогда он
взял билет на самолет вечернего рейса, вернулся домой  и  снова
сел  за  работу.  Работа  шла,  и  он  не понимал, почему бы не
работать. Работа шла, но сердце его  впервые  за  всю  взрослую
жизнь  по-настоящему  болело.  Видимо,  там  тоже  шла какая-то
работа.
     И Зенон впервые в жизни работал, посасывая  холодящий  рот
валидол.  Вкус его напоминал какие-то конфеты детства, но он не
мог и не пытался вспомнить, что это за конфеты, да и не  уверен
был,  что именно холодящий рот валидол напоминает детство, а не
боль в сердце.
     В детстве иногда что-то резко сдавливало  сердце,  и,  как
теперь  понимал  Зенон,  это было следствием непомерного запаса
доверия к миру, и  когда  какое-нибудь  событие  протыкало  это
доверие -- возникала боль.
     Но  в  детстве  запасы  этого доверия были так велики, что
отверстие боли почти мгновенно  замыкалось  и  нередко  детские
слезы  сглатывались  уже  улыбающимся, любящим ртом. Теперешняя
боль была другая. Это было началом  общей  усталости  доверять,
проверять, жить...
     Он  продолжал  работать, и товарищ, позвонивший ему, чтобы
выразить сочувствие, услышав стук машинки в телефонной  трубке,
удивленно спросил у жены Зенона:
     -- Он работает?
     --  Да,--  сказала  жена,  видимо  сама  не  зная, как это
оценить.
     Потом был долгий ночной кошмар ожидания  вылета  в  здании
аэропорта.  Время  вылета  все  время отодвигалось. Да и другие
рейсы отодвигались. Люди слонялись по залам ожидания, стояли  в
очереди,  проталкиваясь  к справочной и к буфетным стойкам. Все
скамейки были заняты, и Зенон безостановочно  ходил,  почти  не
замечая вокруг никого, а работа продолжала гудеть в голове.
     Иногда  она  выплескивалась,  как  рыба  из воды, готовой,
осмысленной фразой, иногда возвращала сознание, а точнее,  слух
к какому-то уже написанному месту и через неприятно настойчивое
звучание   этого   места  показывала,  что  там  есть  какая-то
неточность или фальшь. Зенон вслушивался в звучание этого места
и, уже разумом или слухом одновременно  обнимая  вещь  целиком,
сознавал, что именно и почему звучит неточно и фальшиво.
     Предстоящие  похороны  никак  не  отражались  на характере
того,  над  чем  он  мысленно   продолжал   работать.   Мелодия
повествования  была  поймана  раньше  постигшего его горя и уже
двигалась по  своим  законам,  только  изредка,  в  собственных
грустных местах, слегка углубляясь.
     Подобно    тому,    как    человек,   видящий   кошмарный,
фантастический сон, не перестает  лежать  в  своей  постели,  в
своей   собственной  безопасной  квартире,  Зенон  одновременно
находился в безопасной,  нормальной  реальности  работы  своего
воображения,  а  жизнь  с  реальностью  смерти  сестры  и  этой
бесконечной ночью в аэропорту была кошмарным сном, который,  по
каким-то законам кошмарного сна почему-то нельзя было прервать,
а надо было смотреть и смотреть.
     Пока  был открыт ресторан, он несколько раз заходил туда и
выпивал коньяк -- и тогда кошмар окружающей реальности  немного
смягчался, а работа продолжала идти своим чередом.
     Но  после  закрытия ресторана уже нечем было смягчить этот
кошмар, а тут время от времени стал попадаться на глаза земляк,
еще более жуткий, чем эта ночь.
     Много лет тому назад, во времена  молодости  Зенона,  этот
его  земляк был большим человеком в масштабах Абхазии. Он тогда
знал Зенона как начинающего  писателя  и  недолюбливал  его  за
некоторую  сатирическую  направленность его творчества, каковую
считал плачевным результатом отсутствия в авторе  сынолюбия  по
отношению к отчему краю.
     Но  с тех пор как он был снят со своей работы, а потом уже
через некоторое время и вовсе был вынужден уйти на  пенсию,  он
стал  проявлять  к  Зенону пристальный интерес, стараясь в часы
случайных встреч на бульваре  или  в  кофейнях  привлекать  его
внимание именно к теневым сторонам жизни отчего края.
     И  хотя  он  давно  был  по  ту  сторону власти, но упрямо
продолжал с таким апломбом рассуждать о  мероприятиях  местного
начальства,  как  будто  с его мнением кто-то где-то продолжает
считаться.
     Вообще от облика  его  исходило  ощущение  нечистоплотного
трепыхания  между жизнью и смертью, одновременное оскорбление и
той и другой. Для живого он слишком явно смердил, для  мертвого
он  был  непристойно  суетлив,  как  бы  постоянно  и  глумливо
подмигивая из гроба.
     Зенону не всегда  удавалось  быстро  отделаться  от  этого
несносного   пенсионера,  и  потому  что  он  не  любил  всякую
грубость, и потому что  этот  жалкий  старикашка  был  потоптан
самой  жизнью,  и какая-то естественная брезгливость заставляла
Зенона осторожничать с ним, чтобы случайно не дотоптать.
     Кроме  всего  этого,  Зенон   чувствовал,   что   все-таки
испытывает  еще  и  любопытство  к  самому  веществу  пошлости,
заключенному в этом  человеке.  Он  хотел  понять.  при  помощи
какого   мотора   действует  человек,  отказавшийся  от  мотора
нравственности.  Ведь  должен  все-таки   находиться   какой-то
двигатель и внутри пошлости?
     Увы,  с  годами  Зенон убедился, что двигатель пошлости --
сама пошлость. Но  тогда,  пытаясь  кое-что  выведать  у  этого
старикашки, он направлял беседу с ним на времена, когда тот еще
не   был   такой   развалиной,   а,  напротив,  был  новенькой,
черноморской  крепостцой  усатого  кумира,  новенькой,  хотя  и
халтурно сколоченной, как потом выяснилось.
     Но  выведать  ничего  не удавалось, старикашка увиливал от
острых вопросов. Правда, он упрямо придерживался той мысли, что
порядок тогда  был  отменным,  хотя,  конечно,  правопорядок  и
прихрамывал.
     Однажды он все-таки как бы раскололся.
     --  Хорошо,  я тебе открою один секрет,-- прошепелявил он,
слегка озираясь,-- а ты его используй,  как  хочешь...  Я  тебе
документы тоже достану...
     Зенон замер, как охотничья собака.
     --  Этот  товарищ,--  старикашка  кивнул  наверх  и назвал
работника, который сейчас занимал его бывшее место,-- в  тысяча
девятьсот  тридцать  четвертом  году  убил  человека...  Я тебе
документы представлю...
     Зенон тогда  не  мог  удержаться  от  хохота.  В  тридцать
четвертом  году  работнику,  о  котором  шла речь, едва ли было
четыре года, если  он  вообще  тогда  был.  Комплекс  возмездия
создал  в  голове  старикашки  миф,  но  подвела склеротическая
неряшливость чувства времени.
     Сейчас  он  сидел  на  скамейке,  старчески  розоватый,  с
водянистым  студнем  голубых  глаз, которые, казалось, уже мало
что видят, однако он первым узнал Зенона и закивал  ему  в  том
смысле, что есть, есть о чем поговорить!
     Зенон кивнул в ответ, но не двинулся в его сторону. Поняв,
что Зенон   не   собирается  с  ним  разгова