де с пулеметной скоростью.  Через несколько секунд он был у того
места, где нырнул сын, и, не дожидаясь его появления над водой,  нырнул сам.
Он быстро заметил золотящееся  у дна тело сына, подхватил его обеими руками,
стал на дно и вытянулся над водой.
     -- Папка, отпусти!  --  кричал сын, мотаясь  на  его  руках. Но Греков,
тяжело дыша, вышел с ним  на берег, положил сына на песок и шлепнулся рядом.
Он долго  лежал на песке,  стараясь  прийти в  себя и отдышаться.  Сперва он
хотел прикрикнуть на жену, но,  когда выбрался, не было сил, а сейчас, когда
отдышался и пришел в себя, понял,  что это бесполезно.  Она вообще ничего не
заметила. В сущности, ничего и не было, отдышавшись и отрезвев, думал теперь
и сам Греков.
     Однако о веревке  он не  забыл.  Поздно ночью  он покинул  санаторий  и
пробрался во двор дома, где висела бельевая веревка. {239}
     Слава  Богу,  в доме все  спали. Сгорая от стыда, он срезал веревку, На
которой, видимо,  забытые,  висели  детские  трусики, зажатые прищепкой. Эти
трусики его  почему-то  смутили.  Они  были такие  ветхие.  Видимо,  веревка
принадлежала очень бедной семье. Он  вынул из кармана десятку, завернул ее в
трусы, закрепил прищепкой и положил на верхнюю ступеньку крыльца, ведущего в
дом.
     Он  сложил веревку и отправился  в  свой  санаторий. Лифт поднял его на
девятый этаж. Жена и ребенок уже давно спали,  он открыл дверь ключом и тихо
вошел в номер. Он вышел на балкон и сбросил на пол моток.
     Он снова оплел прутья балконной ограды еще двумя рядами веревки. Теперь
он был уверен,  что сын никак не сможет  выпасть с балкона, даже если  будет
продолжать вставать по ночам. Успокоившись, Греков лег и блаженно проспал до
утра.
     В следующую ночь он проснулся, как от толчка. Он быстро поднял голову и
увидел, что сына нет на диване. Он бросил взгляд на балкон, но и там не было
сына. Малыш  выпал!  Уже  в предобморочном состоянии,  однако  же помня, что
нельзя шуметь и будить жену, он вышел  на балкон. Сын стоял  в углу балкона,
потому-то  он его не заметил из номера. Просунув голову между веревок, малыш
смотрел вниз. Греков схватил его в  охапку, безумно радуясь, что сын жив, и,
уже не в силах что-либо сказать, отнес его на диван.
     Он лег  на кровать и  долго не спал,  думая, как быть дальше. Теперь он
решил, что балконную ограду надо  перекрыть  поперек.  Если решетка окажется
достаточно густой, малыш  не сможет  просунуть  голову  наружу. Для этого не
обязательна веревка. В тот раз,  когда он обходил  магазины  и  лавки, он  в
одном месте видел хорошие брючные ремни и теперь решил купить их.
     Он вдруг отчетливо вспомнил, как  сын его, когда ему было полтора года,
упал  со  стула. Он стоял  на стуле, ручонками опершись  о  стол. Вдруг стул
пополз  назад, и ребенок полетел на пол. Он  помнил, как  тогда его  поразил
страх  за ребенка  и одновременно он испытал странное восхищение  невероятно
красивой позой падающего ребенка. Растопырив руки, выгнувшись,  он ласточкой
слетел  {240} на пол. Тогда ребенок почти не ушибся, но сейчас, вспоминая об
этом, Греков воспринимал тот случай как далекое предупреждение.
     На  следующий день он купил  пятнадцать  брючных  ремней и  поперечными
линиями  прикрепил их к балконной  ограде.  И опять  в эту ночь  он спокойно
спал, и ничего не случилось.
     Но в следующую ночь он снова проснулся  и снова обнаружил, что сына нет
в  постели. Он выскочил  на балкон. Сын стоял на нижней линии  протянутой им
веревки и, высунувшись по плечи над перилами веранды, смотрел вниз.
     Боже, Боже, он схватил его и перенес на диван. Он лег и теперь с ужасом
думал, что  сделал рискованней положение ребенка.  Когда не было  веревок  и
ремней, малыш просто смотрел вниз сквозь прутья ограды.  А  теперь, стоя  на
веревке, он мог потерять равновесие и вывалиться через перила. Теперь Греков
уже не мог заснуть и лежал  в полузабытьи, прислушиваясь. Еще два дня  и две
ночи прошли.  И теперь он  уже не  спал по  ночам,  прислушиваясь  к дыханию
малыша. Две последние ночи ребенок как будто не  вставал, но Греков не был в
этом уверен. Теперь он не всегда мог  понять, дремал он  или  бодрствовал  в
ночные часы.
     Он  ничего  не говорил жене,  понимая,  что  это  бесполезно,  и  боясь
выглядеть  смешным.  Он   чувствовал,   что  с  ним  что-то  происходит,  он
чувствовал, что нечто,  может быть, судьба, проверяет силу его привязанности
к малышу.
     В следующую ночь,  когда жена и  сын  уснули,  а он лежал без движения,
прислушиваясь  к дыханию сына,  отчаянье захлестнуло его.  Он  понял, что не
выдержит бессонницы этой ночи.
     И вдруг он неожиданно  нашел выход  из  этого  чудовищного  тупика.  Он
понял,  что балкон требует жертвы. Без жертвы не  обойтись. Иначе почему его
сын, никогда не  страдавший лунатизмом  или  чем-нибудь подобным, встает  по
ночам,  выходит   на   балкон   и,   высунувшись,   смотрит,  смотрит  вниз?
Примеривается.
     Он с абсолютной ясностью понял,  что жертва  должна быть, но  ее  можно
заменить. Надо самому спрыгнуть, и тогда с сыном ничего не будет: в  воронку
от снаряда не попадет второй снаряд. {241}
     Он тихо встал и оделся. Ему было стыдно представить, что его, мертвого,
найдут  на асфальте  в одних  трусах. Он  вышел  на балкон и посмотрел вниз.
Вымощенный асфальтом двор санатория был пустынным.  Горели редкие фонари. Он
думал, что страшнее  всего  будет лететь  вниз. Но ведь это  продлится всего
пять-шесть  секунд.  Он понимал,  что,  спрыгнув с девятого этажа, он  может
испытать только  мгновенную боль. А сколько боли он перенес в  эти бессонные
ночи? От такой прямой выгоды ему даже стало стыдно.
     С  балкона  восьмого этажа,  прямо  под ним, доносились  голоса  людей,
взрывы смеха, споры.  Он знал,  что там живет  известный  писатель с  женой.
Греков успел познакомиться  с  этим писателем, книги которого ему нравились.
Если хозяин дома или его гости заметят  пролетавшее мимо них тело, они будут
первыми свидетелями его смерти.
     Греков перелез через балконную ограду  и вдруг, перед тем как прыгнуть,
прислушался к громкому монологу одного из гостей писателя.
     Этот человек  стал  страстно  ругать  поэта  Александра  Блока.  Именно
потому,  что  Греков  очень любил  стихи  Блока,  он  прислушался  к  словам
сердитого гостя.
     Тот ругал  Блока, доказывая, что поэт своей завораживающей декадентской
музыкой убаюкивает читателя и тем самым скрывает свою постоянную  неточность
и фальшь.
     -- Вот хотя бы его знаменитые стихи, -- сказал человек и стал читать:

        Превратила все в шутку сначала.
        Поняла -- принялась укорять,
        Головою красивой качала,
        Стала слезы платком вытирать.

        И, зубами дразня, хохотала,
        Неожиданно все позабыв.
        Вдруг припомнила все -- зарыдала,
        Десять шпилек на стол уронив. {242}

        Подурнела, пошла, обернулась,
        Воротилась, чего-то ждала,
        Проклинала, спиной повернулась
        И, должно быть, навеки ушла...

        Что ж, пора приниматься за дело,
        За старинное дело свое.
        Неужели и жизнь отшумела,
        Отшумела, как платье твое?

     -- Знаменитая блоковская  музыка,  -- продолжал человек  таким голосом,
как будто Блок его лично когда-то обидел и он  до сих пор  помнит эту обиду,
-- заменяющая всякий смысл и  скрывающая отсутствие этого смысла. Представим
себе разрыв когда-то горячо любивших друг друга людей. Может ли  быть, чтобы
в  этот  трагический,   судьбоносный  час  лирический  герой   сидел   бы  и
пересчитывал, сколько именно шпилек уронила она на стол? Но может быть,  это
дебил,  не понимающий,  что  происходит? Поэт явно так не  думает,  и потому
выходит, что  он  сам  неумный  человек.  Ведь ясно, что  человеческий  глаз
машинально  может зафиксировать, ну, четыре, ну,  пять  шпилек. Но никак  не
десять. Чтобы определить такое количество шпилек,  надо с  тупоумием  идиота
старательно их пересчитать. Но в такой трагический час с нормальными  людьми
так не бывает. Если  автор не  видит,  что герой его глуп, значит, простите,
сам он глуп.

        Десять шпилек на стол уронив!

     Здесь  даже  чувствуется совершенно  неуместное  самодовольство  героя.
Видите, как она меня любит, она уронила десять шпилек! Рекорд! Другие роняли
гораздо меньше шпилек...
     Тут компания  расхохоталась. Явно  довольный смехом  компании,  человек
продолжал:
     --  Эта лжеточность как бы служит доказательством реальности {243} всей
сцены, а на самом деле служит доказательством холодной выдумки автора. И так
у  него во всем. Но знаменитая блоковская  музыка  опьяняет читателя,  и  он
всему верит.  Вернее  -- верил!  Пора сказать  правду об этом кумире  начала
века!
     Греков поразился всей неразумной логике этого неведомого критика Блока.
Что-то  с необыкновенной  силой вспыхнуло  у  него в  голове.  И эта вспышка
означала:  разум нужен здесь,  на земле!!! Но Греков этого  не осознавал, он
только почувствовал в себе могучую, жизнетворящую силу несогласия.
     -- Чушь! -- громко крикнул он вниз. -- Все не так!
     На нижнем  балконе стало тихо. Через несколько секунд оттуда  осторожно
высунулось мясистое  лицо в очках.  Лицо  оглядело Грекова, потом посмотрело
вниз, как бы  в поисках его возможного собеседника,  и,  не найдя  такового,
знакомым голосом произнесло:
     -- То есть как это -- не так? Кто вы такой?
     -- Сейчас  я вам все объясню,  -- ответил Греков. Он быстро наклонился,
ухватился  руками  за  края  железных   прутьев  и  свесился  вниз.  Женщины
заверещали.
     --  Вы сумасшедший!  --  крикнул человек в очках  и  сделал шаг  назад,
потому что ноги Грекова болтались сейчас у самого его лица.
     --  Это  муж  Зинаиды  Ивановны,  --  воскликнула жена писателя,  внося
непонятную ясность, -- они живут над нами.
     Греков слегка  раскачался и  спрыгнул  на чужой балкон. Он удержался на
ногах. Боль от удара ног о  цементный пол пронзила его, и  он вспомнил, куда
он собирался прыгать до этого. Если вот так прыгать с  этажа на этаж, что-то
объясняя людям, мельком подумал он, самоубийство станет невозможным.
     Балкон был ярко  освещен. На столе  сверкали две вазы с  фруктами и две
початые бутылки коньяка.  Здесь оказались  три женщины и трое мужчин. Сейчас
все они стояли. Когда он  удачно спрыгнул на балкон, все радостно загалдели,
а одна из женщин, кажется, это была жена писателя, зааплодировала ему.
     -- Явление Христа народу, -- сказал человек  в очках.  -- Может, у вас,
кроме прыжка на балкон, есть еще аргументы? Мы вас слушаем. {244}
     --   Конечно,  --  сказал  Греков,   чувствуя  огромный  прилив  сил  и
возбуждение.
     Все от него ждали чего-то необычного.
     -- Садитесь, -- гостеприимно сказал Греков и вдруг, сам того не ожидая,
протянул  руку  к столу,  взял чей-то стакан,  щедро  налил  себе  коньяк  и
движением руки со стаканом объединил всех: -- За ваше здоровье!
     Это действие Грекова,  кажется,  удивило  компанию не меньше  прыжка на
балкон. Греков выпил мягкий, маслянистый, крепкий коньяк.
     -- Мир рушится, -- сказал Греков важно, -- но армянский коньяк сохранил
свои качества. Значит, в принципе мир можно восстановить.
     Греков  поставил стакан на стол. Все  удивленно проследили за стаканом,
как если б ожидали, что Греков, выпив, швырнет его с балкона.
     -- И это все, что вы нам хотели сообщить? -- насмешливо спросил человек
в очках.
     В это время хозяйка вынесла из номера стул, и Грекова усадили.
     -- Не все, -- сказал Греков, -- но и это немало.
     -- Вам, кажется, не понравились мои рассуждения о Блоке? -- не отставал
от него человек в очках. -- Может, вы укажете, в чем я ошибся?
     С этими словами он снял свои очки и тщательно протер их платком, словно
очки должны были помочь ему  слушать  Грекова. И Греков терпеливо  дождался,
когда тот водрузил очки на место.
     --  Во  всем,  -- твердо ответил  ему Греков. -- Великий поэт  не может
ошибиться,  если речь идет о правде душевного  состояния. Обратите внимание,
что в  стихотворении действует  только  женщина. Она  хохочет,  может  быть,
бессознательно, стараясь напомнить любимому то время, когда ему так нравился
ее смех.  Она  ждет, она плачет, она  проклинает и, наконец,  уходит. Должно
быть,  навеки. Во  всей этой сцене поэт  чувствует  только свое  омертвение:
любовь ушла. Именно в  состоянии  омертвения он выслушивает  ее и машинально
пересчитывает  шпильки,  упавшие  на  стол.  Ничто  так  не  говорит  о  его
омертвении, как то точное  перечисление  количества  шпилек. И  хотя  сам он
понимает, что вместе с этой женщиной, вероятно, отшумела и его жизнь, но  он
не  может преодолеть  этого  {245}  омертвения.  Он  мертв,  женщину  некому
пожалеть,  и именно потому мы, читатели,  потрясены жалостью к этой женщине.
Он мертв как человек, но жив как  поэт, ибо кто, как не он, так выстроил всю
сцену,  что  мы  невольно становимся  защитниками ее беззащитной  любви. Что
касается музыки Блока, то она как раз и порождена его  искренностью навылет,
а совсем не желанием кого-то обмануть.
     --  А ведь он  прав,  черт  подери!  -- крикнул хозяин. --  Умри, Шура!
Выпьем за Блока!
     -- Послушайте, а кто вы такой? -- обидчиво  сказал человек  в очках. --
Вы что, поэт? И вы всегда шныряете по чужим балконам?
     --  Я преподаватель литературы, -- сказал Греков, -- я случайно услышал
вас и решил исправить вашу ошибку.
     -- Странное место  вы избрали, чтобы слушать меня, -- сказал человек  в
очках, -- очень странное...
     -- Шура, не придирайся, -- крикнул хозяин, -- он прав!
     Все выпили, и всем стало хорошо. Хозяин дома сказал, что  они тут долго
спорили об источнике религиозного чувства, и попросил Грекова высказаться по
этому поводу. Сейчас Грекову казалось, что в мире нет неясных вопросов.
     -- Этическая энергия,  которую  чувствует в себе  человек, подталкивает
его к  мысли,  что  где-то есть  источник  этой  энергии, --  начал  Греков,
размышляя  вслух.  --  Представим  себе ребенка,  выросшего  на  необитаемом
острове.  Он  никогда  в  жизни  не  видел  женщины.  Однажды  он  физически
созревает, и его эротический компас начинает упорно  указывать  на  какую-то
невидимую точку, и он начинает догадываться, что где-то должна быть женщина,
хотя он ее никогда не видел...
     Все рассмеялись.
     -- И  тут ему подворачивается коза! --  неожиданно  добавил хозяин. Все
опять засмеялись, и особенно громко хохотал критик Блока, кивая  на Грекова:
дескать, уели его. Но Греков не смутился и не растерялся.
     --  Ничего не меняется, -- сказал  Греков, --  а козу  можно  уподобить
языческому богу. {246}
     --  Ешьте виноград,  -- кивнула  хозяйка  Грекову,  --  я  так полюбила
местный виноград.
     -- Спасибо, -- сказал Греков, -- не хочу. Это  мой сын большой любитель
местной "изабеллы".
     Хозяин вдруг внимательно посмотрел на Грекова и спросил:
     -- А ваш любитель "изабеллы" не выходит ли по ночам на балкон?
     -- Выходит, -- изумился Греков, -- но откуда вы знаете?!
     -- Я тут по ночам  иногда работаю на балконе,  -- сказал хозяин, и пару
раз видел,  как  сверху  летит  струйка.  Не  беспокойтесь,  наш  балкон  не
задевает. Но за седьмой этаж или шестой не ручаюсь...
     -- Так вот в чем дело! -- воскликнул Греков и запнулся. Потом  добавил:
-- Спасибо, друзья, мне пора домой.
     Он встал.
     -- Вы  уйдете отсюда?  --  ехидно  сказал  человек в очках  и кивнул  в
забалконную ночь.
     -- Нет, -- улыбнулся Греков, -- я ваш вечный должник...
     -- Почему? -- взревел  человек в очках,  но Греков  уже, сопровождаемый
хозяйкой, шел к выходу.
     В передней, открыв  дверь, она его  вдруг  поцеловала. Греков удивленно
посмотрел на  нее.  Тут  только  он обратил  внимание  на то,  что  она была
красивой женщиной.
     -- Заслужил,  -- кивнула  она  серьезно и закрыла за  ним дверь. Греков
взлетел на свой этаж. Мысль его работала с молниеносной быстротой. Все ясно.
Ребенок, вместо  того  чтобы, проснувшись ночью, пойти в туалет,  где  он не
доставал до выключателя, выходил  на  балкон. А потом задерживался там то ли
из-за духоты, то ли завороженный высотой.
     Вообще, весело подумал Греков, мужчина, достигнув какой-то высоты, будь
то  скала  или башня,  деловито  начинает  мочиться вниз, если ему  какие-то
обстоятельства не мешают это сделать. Греков это часто замечал.  Что это  --
знак  победы  или способ самоуспокоения? Оказавшись  над бездной, помочись в
нее, и бездна  не будет столь  страшной, подумал Греков,  неизвестно к  кому
обращаясь, может быть, даже к собственной стране. {247}
     Впервые в жизни Греков властно постучал в собственную дверь. Он до того
необычно постучал в дверь, что жена, проснувшись и подойдя к двери, тревожно
спросила:
     -- Кто там?
     -- Я, -- сказал Греков.
     --  Когда ты вышел? Зачем  ты вышел? -- злобно прошипела она,  открывая
дверь.
     --  Надо было,  -- сказал Греков  и, пройдя  в  номер, закрыл  дверь на
балкон, щелкнув ключом, торчавшим  в  скважине. Он не вынул ключ, потому что
ясно понимал, что ребенок не  сможет его повернуть. Все стало на свои места.
Жена уже сидела на своей постели, когда он начал запирать дверь.
     --  Открой  сейчас  же,  --  яростно  зашептала  она,  вскочив,  --  мы
задохнемся! Сумасшедший!
     Греков подошел  к ней  и впервые  в жизни влепил ей  пощечину. Пощечина
оказалась крепкой. Жена упала на постель. В следующее мгновение она вскочила
с постели как фурия.  Глаза ее  светились  в полутьме. Она явно готовилась к
бешеному отпору.  И вдруг  по  самой позе Грекова она поняла, что  грядет не
менее сокрушительная пощечина. Несколько секунд они  молча  смотрели друг на
друга.  И  она не выдержала.  Она закрыла  лицо  рукой и  умоляющим  голосом
прошептала:
     -- Тихо. Ребенок проснется.
     -- Вот это голос женщины, -- сказал  Греков и, бодро раздевшись, лег. К
изумлению жены, через минуту он уже спал.
     ...С  тех  пор   прошло  три   года.   Жена  Грекова   почти  перестала
капризничать, почти справилась со своей неряшливостью и равнодушием ко всему
на свете. Они теперь вполне  прилично живут. Но, увы, она стала петь гораздо
хуже. Многие это заметили, но никто не знал, почему она стала  петь  гораздо
хуже. Даже Греков об этом не знал. {248}



   Фазиль Искандер.
   Рассказы о Чике


Чик -- играющий судья

     Был  жаркий солнечный день начала лета. Ребята в парке играли в футбол.
Играли  улица на  улицу.  Третья  Подгорная против Четвертой  Подгорной,  на
которой  жил  Чик. Девочки и малышня с обеих улиц следили за игрой. Они были
болельщиками и зрителями. Среди девочек  были Сонька  и  Ника. Они сидели на
траве. На Нике был такой широкий  сарафан,  что он сейчас расстилался вокруг
нее, как голубой парашют. Казалось, она  только что с небес тихо  опустилась
сюда.
     Воротами  служили   сброшенные  одежды  мальчиков.  Некоторые  мальчики
разделись до трусов,  но Чик, пришедший сюда в майке,  в  коротких штанах  и
сандалиях, так и играл.
     Настоящую  боевую форму футболиста носил  только  один мальчик, капитан
команды  Третьей   Подгорной.  Звали  его  Гектор.  На  нем  была  настоящая
динамовская майка  с закатанными  рукавами  и с голубой  полосой  на  груди,
настоящие  динамовские трусы, сидевшие на нем, как юбка,  настоящие гамаши и
ботинки.
     Дело в том, что старший брат капитана играл в местной взрослой  команде
и было  только не ясно, сам брат выдал  ему всю эту одежду или он  у него ее
украл на время игры.
     Чик  был капитаном своей команды и нападающим. Чик одинаково хорошо,  а
иногда и одинаково плохо, бил правой и  левой ногой. Он никакой  разницы  не
чувствовал  между правой  и  левой ногой.  Ему было  все равно,  какой ногой
лупить мяч, что правой, что левой.
     Он гордился этим.  Он до того  удивительно не  отличал  пра