кие
кусочки, выбросил в мусорный ящик.
     Моими действиями  двигали могучий  патриархальный  стыд  и неосознанная
логика  начинающего социалиста. Ход ее я сейчас мог бы расшифровать примерно
так: письмо, полученное мною, -- это счастье, а счастливым  быть стыдно, как
стыдно быть сытым среди голодных. Ну а  так как от счастья отказаться трудно
(тактика!), надо  его законспирировать, то есть держать  в голове, уничтожив
все материальные улики.
     Теперь я бродил по улицам в надежде где-нибудь ее случайно встретить. Я
довольно смутно  представлял,  что надо  делать при  встрече. Ну, во-первых,
думал я, надо, конечно, подойти, а потом уж, как только представится случай,
предложить ей свое сердце и жизнь, разумеется, до самой гробовой доски.
     Нельзя  сказать, чтобы  я  очень спешил  со встречей. Как и для всякого
начинающего социалиста, главное для меня была программа,  а она с гениальной
ясностью была намечена в ее послании. Для  всего остального отводилась целая
жизнь, а в  пятнадцать лет она бывает  до того  огромной, что, сколько ее ни
трать, все ее девать некуда, все она переливается через край.
     И  вот однажды, когда я вместе  со своими  товарищами стоял на  главной
улице нашего города, а точнее, на улице Генералиссимуса,  она вместе с двумя
подружками прошла мимо нас.
     Я успел заметить  вдохновенную бледность  ее вспыхнувшей  щеки, быструю
походку и тончайшую  фигуру. За эти два года  она из девочки превратилась  в
девушку, ухитрившись остаться такой же тонкой, как и была в том  роковом для
нашего совместного обучения седьмом классе.
     Одним  словом,   был   налицо  тот   источник  бледно-розового  сияния,
необходимый для первого чувства мальчика моих лет.
     А хитрость природы  в данном случае состоит в  том, что каждый мальчик,
проходящий сквозь  эту  стадию,  или, вернее  даже  сказать, получающий  эту
прививку, инъекцию любовной  лихорадки, воспринимает  это сиянье как  особую
милость его личной судьбы, угадавшей потребности его нежной души и однажды с
исключительным  тактом  или даже  со вкусом японского садовода соединившей в
одной девушке редкие свойства его хрупкого и капризного идеала.
     Увидев  ее зардевшуюся щеку, я  окончательно уверился в своей догадке и
почувствовал, что  подойти  к  ней  будет не  так-то просто.  Хотя мы успели
окинуть  друг друга  только одним быстрым  взглядом,  как-то  сразу  в  одно
мгновение было  решено, что  неудобно  теперь, через два  года, узнать  друг
друга и поздороваться, тем более что между нами уже пролегла тайна письма.
     Нет,  нет!  --  крикнула она мне этим  мгновенным  взглядом,  только не
сейчас, не  здесь, потому что, если ты сейчас со  мной  поздороваешься,  это
будет означать, что ты своим друзьям  все рассказал о моем  письме, и я умру
от стыда.
     Теперь я ее стал встречать все чаще и чаще. Иногда  она была со старшей
сестрой, иногда в большой компании подружек и каких-то незнакомых мне ребят,
и я чувствовал, что  с каждым разом подойти к ней  становится  все трудней и
трудней.
     Кстати, сестра  ее  тоже училась с  нами в одном  классе,  хотя  и была
старше ее на год или два. Не помню, как очутилась она с нами в одном классе,
думаю, не  от избытка любви  к учебе.  Для полной последовательности  я и  с
сестрой не стал здороваться, чего она, кажется, не замечала. Вообще она была
какая-то сонная  девушка и, хотя на вид, пожалуй, была привлекательней своей
младшей сестры со  своими тяжелыми нежными  веками,  чистым  лицом и  яркими
губами, все-таки чувствовалось, что ребят привлекает  именно младшая. Потому
что от  нее, младшей,  исходило  то беспокойство,  то нетерпеливое  ожидание
праздника жизни, которое заражает окружающих.
     Одним словом, подойти становилось все трудней и трудней.
     Я ждал романтического  случая  и, вообще говоря, не спешил знакомиться,
ибо, как думал я, спешить было некуда, раз и так вся жизнь  теперь посвящена
ей, и только ей.
     А между тем рядом с  ней вместе с  другими мальчиками  и девушками стал
появляться некий  военный, капитан по званию, как мне  охотно разъяснили мои
друзья.
     И  теперь  я заметил, что  возлюбленная  моя при встрече со  мной, если
рядом с  ней бывал капитан,  как-то смущалась  и  опускала  голову.  Это  ее
смущение я воспринимал как бесконечно трогательное доказательство  ее любви,
приятно льстящее моему самолюбию, но, пожалуй, чересчур сильное.
     И теперь, посылая многозначительные взоры, я старался ей внушить, чтобы
она не слишком смущалась из-за своего капитана, что мы-то с ней знаем, какая
великая тайна нас объединяет, что он-то, бедняжка, такого письма не  получал
и, судя по преклонному возрасту, теперь навряд ли когда-нибудь получит.
     Капитан был парнем лет двадцати  семи -- возраст, который тогда казался
мне для любви безнадежно запоздалым. Пожалуй, настолько  преклонным, что при
случае можно  было,  почтительно приподняв и тряхнув ладонью  медали на  его
груди, спросить:

        Скажи-ка, дядя, ведь недаром
        Москва, спаленная пожаром,
        Французу отдана?

     Возможно,  моя тайная возлюбленная правильно оценила мои  взоры, потому
что со временем при встречах,  если рядом с ней бывал капитан,  она почти не
смущалась, а  как-то изгибала  губы в  намеке на  улыбку,  которую  я  легко
объяснял вынужденным лукавством. Каково ей, бедняжке, думал я, любить одного
и терпеть ухаживания другого.
     Так в состоянии блаженного слабоумия, время от времени сопровождая свою
возлюбленную, как незримая  тень, я дожил до середины лета, когда она вместе
с сестрой и капитаном стала посещать танцы в городском парке.
     В парке под влиянием  музыки  чувство  мое, кажется,  стало замутняться
горечью.
     Под трофейную и отечественную музыку шаркала послевоенная танцплощадка.
В толпе танцующих мелькало ее бледное, вопросительно приподнятое на капитана
личико. Он, высокий, статный парень, глядел на нее сверху вниз добродушно и,
черт подери, кажется, с оскорбляющей меня едва заметной снисходительностью.
     Трудно что-нибудь  представить кошмарней  танцплощадки тех лет. Вот она
перед моими глазами -- со стареющими  девицами, годами  кружащимися  на этом
асфальтовом пятачке, и казалось, с  годами, с  каждым танцем что-то женское,
человеческое выплескивалось и выплескивалось  из  них, пока  не выработалась
эта профессиональная маска с голодными провалами глаз. А эти наглые сосунки,
а эти престарелые уголовники, занявшиеся теперь более мирными ремеслами,  но
приходящие сюда для  сентиментальных  воспоминаний,  и,  наконец, неизменный
первый танцор, работающий, как водонос, делающий знаменитое в те годы  па  с
боковой побежкой и закатыванием глаз в парикмахерском забытьи!
     Внезапно  где-нибудь  на  краю  площадки,  а то и в  середине  возникал
маленький водоворот драки, постепенно вовлекающий в свою воронку все большее
и большее количество людей, со свистом, с криками, с бегущими во все стороны
девушками.
     Стыд  перед  всем этим убожеством, страх за свою возлюбленную, да и  за
себя страх. Беспокойство  и вместе  с тем ярмарочное  любопытство  к драке и
крови, и вместе с тем постоянное  ощущение  униженности  от этой  чрезмерной
дозы грубости во  всем, что здесь происходит,  и  вместе с тем необходимость
скрывать  эту отягченность, кривить  губы  улыбкой свойского парня, знающего
больше, чем говорит, и все же говорящего больше, чем стоят окружающие.
     А главное, уж слишком позорная цена, которая  незримо назначается твоей
личности, как только ты входишь сюда. Уж казалось, ты и сам предельно снизил
стоимость  своей  личности,  а, видно, все-таки  недостаточно, и  ты  слегка
ропщешь на это, но тебя  никто и  слушать не хочет, да и не может,  пожалуй,
потому,  что  ропщешь ты все-таки  про себя.  Но,  видно,  на лице  все-таки
отпечатывается какой-то признак недовольства,  и  по этому  признаку  тебя в
любой миг могут разоблачить как  урода, как  от  рождения не способного бить
скопом  одного,  цвиркнуть слюной на  спину ничего не подозревающего фрайера
или его  девушки и  вообще  пакостить,  пакостить,  когда это тебе  ничем не
угрожает, а иногда даже и под угрозой, но все-таки без угрозы лучше.
     Все эти  ощущения незримо роились во мне, пока  я в течение многих дней
любовался ею на танцплощадке. Наконец один из моих друзей прямо-таки швырнул
меня к скамейке,  на  которой она  сидела  после  очередного танца вместе  с
сестрой и капитаном.
     Похохатывая от  смущения, я  представился  и стал объяснять,  что я тот
самый школьник,  с которым она и ее  сестра учились два  года тому  назад во
второй школе, ну, той самой,  что между стадионом и церковью, хотя каждая из
них никак не могла забыть школу, где мы учились, уже по той простой причине,
что они еще продолжали там учиться (это нас перевели в другую школу).
     Кроме  того,  я не забыл упомянуть, что  в то время, когда мы учились в
одном классе, у нас фамилии и имена начинались с одной буквы.
     Пока я говорил, она то подымала голову, и личико ее вспыхивало и гасло,
а  глаза  умоляли не  делать скандала,  то оборачивалась к  своему капитану,
нежно прикасаясь пальцами к его груди, успокаивая его этой  небольшой лаской
и одновременно слегка отстраняя от наших воспоминаний.
     Я  забыл  упомянуть, что во  время  своего монолога,  встречаясь с  ней
глазами, я старался как можно красноречивей показать взглядом, что никогда в
жизни,  ни   при  каких  обстоятельствах   никто,  особенно   он   (следовал
романтический выворот глаз  в  его сторону),  не узнает о существовании того
великого  письма.  Да и сам мой сумбурный монолог  с  подробным  объяснением
расположения нашей школы имел сверхзадачу внушить капитану, что с тех давних
времен  между  нами  никогда не было не только  письменной,  но  даже устной
связи.
     Надо сказать, что  капитан  после первых моих  слов,  уяснив, что я  не
какой-то там приставала, отнесся ко мне благодушно.
     -- Костя, -- сказал  он  просто,  когда она нас  познакомила, и крепко,
по-товарищески пожал мне руку.
     Через некоторое время он даже  ушел танцевать с ее сестрой, и в течение
двух-трех танцев их не было с нами.
     Какое это было блаженство -- опуститься на скамейку рядом с ней, видеть
в  этой сказочной близи ее миловидный профиль с привздернутым носом, длинной
шейкой и вдыхать, вдыхать аромат ее духов, тем более пьянящий, что я тогда и
потом еще долгое  время  принимал  его за натуральный  запах ее  собственной
цветущей юности.
     Трое моих друзей несколько раз демонстративно  прошли  мимо нас.  На их
замкнутых   лицах  было  написано,   что  они  оскорблены   моим   счастьем.
Встретившись с ними глазами,  я посылал им улыбки, какие мог  бы посылать на
землю  человек,  внезапно воспаривший в прекрасную,  но крайне  неустойчивую
высь. На эти  улыбки они  взглядами  мне отвечали и  взглядами же предлагали
слезть  с  этой  дурацкой  выси  и  вместе   с  ними  обсудить  случившееся.
По-видимому, уговаривая меня подойти к ней,  они ожидали  более  комического
эффекта.
     Наконец один из них, тот самый, что подтолкнул меня к этой скамейке  и,
видимо, поэтому чувствующий  наибольшую  ответственность  за  мое поведение,
подошел к нам и,  несколько  чопорно извинившись перед  моей девушкой, отвел
меня в сторону.
     Он  был эвакуированным  ленинградцем, и  мы считали,  а он  это  охотно
подтверждал, что  в  нем  сохранился  холодный светский  лоск потомственного
петербуржца. Мы отошли шагов на десять.
     --  Должен тебе сказать, что  ты  выглядишь как идиот,  --  сказал  он,
строго оглядев меня.
     Я вспомнил, что именно он подвел меня к ней и все  так  просто и хорошо
получилось,  и вдруг,  неожиданно  для  себя и  уж, конечно, для него, обнял
моего друга. Он с негодованием отстранился и отошел к ребятам. Я смотрел ему
вслед. Высокий и худой, он удалялся четким шагом парламентера.
     Мне и  в  голову не могло прийти  шантажировать ее этим письмом,  но  я
считал  необходимым теперь, когда  мы остались одни, намекнуть, что послание
дошло  до  цели, что великий акт  соединения душ  произошел  во  всей  своей
красоте и бескорыстии.
     --  Ой,  порвите его! --  сказала  она,  услышав про  письмо,  и  нежно
притронулась пальцами к моей рубашке. -- Я была тогда такая глупая...
     -- Никогда! -- пылко  соврал я, вкладывая в это слово всю правду своего
состояния.
     Я хотел  сказать, что чувство, вызванное ее письмом, вечно и теперь уже
ничего  нельзя  изменить, поэтому  этот  обман оказался  наиболее  наглядной
формой правды. Она вздохнула и убрала руку.
     Я почему-то победно посмотрел на капитана, который сейчас возвращался к
скамейке, держа под руку ее сестру, чего я еще, кстати говоря, не умел.
     С этого дня мы  довольно часто встречались  и вместе проводили  вечера.
Почему-то всегда вчетвером.
     Я  прекрасно  знал,  что  капитан этот ухаживает за  ней,  а  не  за ее
сестричкой,   но  никакой  ревности,   никакого  чувства   соперничества  не
испытывал.  Это  было невозможно, как невозможно ревновать человека, который
присел  у костра, где ты сидишь, и протянул к огню руки. А  точнее,  если уж
продолжать сравнение, ты сам  пришел из промозглой  ночи  к этому костру,  у
которого он уже  сидел и даже успел поставить  на  огонь  свой видавший виды
котолок  старого  вояки, в котором,  помешивая ложкой, готовил свою нехитрую
любовную похлебку. Так что это он, а не  ты  подвинулся,  давая тебе место у
костра, правда  при этом не переставая помешивать ложкой в котелке.  И что с
того, что ты раньше  его  заметил этот  костер и даже, вернее,  он  сам тебя
заметил и даже подмигнул  тебе издали  язычками своего пламени, -- сейчас вы
оба греетесь возле него, и ничего в этом плохого нет.
     Так думал  я, принимая  временное равновесие сил за гармонию.  Рано или
поздно  соперничество или нечто в этом  роде  должно было возникнуть. И  оно
возникло.
     Как-то само  собой получилось, что во время  наших совместных  прогулок
все легкие дорожные траты,  как-то: выпить воды, съесть  мороженое, пройти в
парк, а иногда и в  кино, -- правда, это было очень  редко, -- капитан сразу
же взял на себя.
     В первое время, когда я в таких случаях вынимал свой редкий рубль, он и
она с такой настойчивостью  всучивали  мне его  назад, что вскоре я перестал
обращать на это внимание, ибо ни к чему так быстро не привыкает человек, как
к дармовому угощению.
     Однажды, когда он  угощал нашу общую возлюбленную виноградным соком,  а
мы с ее сестрой скромно стояли рядом, он кивнул в нашу сторону и сказал:
     -- Налетайте, Чарли угощает.
     Это прозвучало  как-то  хамовато.  Теперь-то я уверен, что он не  хотел
этой своей шуткой оскорбить или унизить меня, но тогда я почувствовал жгучий
стыд и впервые враждебность к этому славному парню.
     Самое  главное,  что я никак не мог отказаться, предчувствуя  неумные и
громоздкие последствия своего отказа, тем более что сок уже  был  разлит  по
стаканам и, что  особенно удивительно, выпить его мне  все-таки  хотелось, и
даже как бы еще сильней.
     А  хуже всего было то, что,  когда он произнес эту свою  шутку богатого
гуляки,  я  заметил,  что  она  улыбнулась  в  уже  пригубленный  стакан,  и
улыбнулась довольно язвительно. Это очень неприятно кольнуло меня, и потом я
много раз вспоминал эту улыбку, пока в конце концов однажды не решил, что, в
сущности,  никакой улыбки  не  было,  а был эффект  прохождения света сквозь
стекло и жидкость, придавший ее губам этот предательский излом.
     Но самое  ужасное, пожалуй, заключалось в том, что мы  уже договорились
идти  в кино, а денег  у меня, как  назло,  не  было. Теперь,  в создавшихся
условиях, идти в кино на его счет я никак не мог. Но и прямо отказаться было
как-то неловко, беспричинно, потому что, отказавшись, надо было их покинуть,
чего мне не хотелось.
     Разумеется, и до этого  мне иногда  приходило  в голову, что  не  стоит
пользоваться  его  денежными  услугами,  хотя,  повторяю,  услуги  эти  были
достаточно ничтожны. Но в том легком состоянии эфирного опьянения, в котором
я беспрерывно находился с тех пор, как подошел к ним и мы стали встречаться,
я  как-то привык воспринимать все это как мужское одолжение, мол, сегодня ты
угощаешь,  а  завтра  я,  хотя   это   завтра  все  время  откладывалось  на
непредвидимые времена.
     Кроме того, приходил и другой  оттенок  оценки положения, я его нарочно
не додумывал до конца, чувствуя, что он не слишком благородного свойства. Но
такая оценка  иногда легким контуром вставала перед моим мысленным взором, и
умолчать о ней я  теперь не вправе. Суть ее состоит в том, что мне казалось,
а возможно, начало казаться с  некоторых пор, что мы с ней в известной  мере
делаем одолжение, допуская  его  в  наше общество, за  что он расплачивается
мелкими материальными услугами.
     Конечно, если уж  еще дальше  продолжать это  сравнение с  костром,  я,
разумеется,  не  ревновал  за то,  что  он присел к моему  костру.  Но, черт
подери, я  же знал,  что  горит-то  он  все-таки  для  меня,  что  то  самое
замечательное письмо, может, и написано было пылающим прутиком,  выхваченным
из этого костра?!
     В том,  что  такого  письма  и вообще любовного  письма  она  не  могла
написать  другому, я не  только не сомневался,  но и вообще был уверен, что,
раз  в жизни  написав такое  письмо,  человек  всю остальную жизнь только  и
делает,  что служит этому  письму,  хватило бы только  сил удержаться на его
уровне, а о чем другом и думать немыслимо.
     И вдруг  эта небрежная фраза  насчет  Чарли, который  всех угощает.  По
дороге между  киоском и летним кинотеатром,  куда мы шли, я  только и думал,
как  с достоинством  увернуться  от  его новой благотворительности,  и никак
ничего не мог сообразить.
     В те годы в наших кинотеатрах крутили почти все время трофейные фильмы.
Как  правило,  это  были  оперы  или  пасторальные  истории  с  бесконечными
песенками или неуклюжие ревю с цветущими "герлс", широкобедрыми и мясистыми,
как голландские коровы, разумеется, если голландские коровы именно такие.
     Много лет спустя я пришел к убеждению, что эти трофейные фильмы ничего,
кроме вкуса руководителей рейха, не выражали.
     Как  раз один из таких  фильмов нам предстояло посмотреть. Назывался он
"Не  забывай  меня"  с  жирным и сладкогласым  Джильи в главной  роли. Как и
всякий житель провинциального города, я хотя еще и не видел картины,  но уже
из рассказов знал о  ее содержании.  Надо признаться, что  голос Джильи  мне
нравился, особенно если слушать его, не слишком обращая внимания на экран.
     Мы приближались к кинотеатру, и я с ужасом чувствовал, что через десять
минут на меня обрушится еще одно унижение, которого я не в  силах вынести, и
стал  ругать фильм. Все-таки это было искусство  жирных, и мне, чтобы ругать
это  искусство, да еще в  таких  условиях, ни пафоса, ни аргументов  не надо
было занимать.
     От этой  картины я перешел  ко всем трофейным  немецким  картинам с  их
слащавой сентиментальностью.
     Чем  больше  я  ругал  картину,   тем  упрямей  надувались  губы   моей
возлюбленной.  Тогда  я еще  не знал,  что останавливать  женщину  на пути к
зрелищу не менее опасно, чем древнеримского люмпена по дороге к Колизею.
     Когда я от картины "Не забывай меня" перешел ко всем трофейным немецким
фильмам, она вдруг спросила у меня:
     -- Ты, кажется, изучаешь немецкий?
     -- Да, а что? -- вздрогнул я.
     Мне  показалось,  что  она  увидела противоречие  между  моей  критикой
немецких фильмов и занятиями  немецким языком. Но вопрос ее  означал  совсем
другое.
     -- Поговори с Костей, -- предложила она, не подозревая,  какого  джинна
выпустила из бутылки, -- он два года жил в Германии.
     -- Шпрехен зи дойч? -- взвился я радостно, как если бы был чистокровным
немцем и после многолетнего плена у полинезийцев вдруг встретил земляка.