м вопросе. Ему приятней или
подчиниться авторитету,  или подчинить  своему  авторитету других, пользуясь
старыми заслугами, иногда, впрочем, надуманными.
     Здесь, на юге,  вспоминая эту безумную клевету  относительно присвоения
чужой работы, он иногда думал: а может, я не прав? Может, надо было пойти на
этот   проклятый  суд  чести?  Но  как  это  невыносимо   --  вдыхать  смрад
человеческого бесчестия!
     Он родился  в  Курской  области, в маленьком  районном городе,  в семье
учителя. Однажды ребята  с его улицы предложили устроить набег на  совхозный
яблоневый сад. И  он отказался.  Не  потому,  что там был сторож  с  ружьем,
заряженным солью, а потому, что ему уже тогда было противно брать  чужое. Но
объяснить  это {200} ребятам было невозможно, потому что кругом  воровали, и
взрослые воровали больше, чем дети.
     А  может,  все-таки  главным  было  ружье  сторожа,  заряженное  солью?
Говорили, что рана от соли  причиняет невыносимую боль. Он выдержал насмешки
ребят,  но,  придя домой, взял  спички,  заперся  в комнате,  закатал  рукав
рубашки и приставил зажженную спичку к своей руке пониже локтевого сгиба. Он
превозмог  боль и навсегда запомнил запах собственного  горелого  мяса. Боль
стала  совершенно  невыносимой, когда пламя добралось до пальцев,  сжимавших
спички. Но почему? Он подумал, что  мозг его, усилив боль от огня в пальцах,
посылает  им  сигнал  разжаться, перестать жечь собственное  тело.  Но он не
разжал пальцев и, глядя на черный,  скорчившийся трупик спички, сам перестал
корчиться  от стыда. Нет,  убедился  он, дело не в ружье сторожа, заряженном
солью. Но кто его знает, до конца ли он убедился в этом?
     И вот теперь жена  ему  говорит,  что он никогда  не решится  перенести
ласточкино гнездо, хотя он уже решился, и  они обо всем договорились, и она,
казалось, поверила ему.
     И вдруг  сейчас она почти сквозь  сон  выражает сомнение. Было особенно
обидно, что  она сразу после этого заснула. А ведь он уже прибил дощечку под
тем местом, где должен был прилепить ласточкино гнездо.
     Он еще раньше заметил, что на карнизах некоторых домов под ласточкиными
гнездами  были прибиты  дощечки,  куски фанеры  или драни.  Он  считал,  что
хозяева  этих домов таким  образом подстраховывали ласточкины  гнезда, чтобы
они не упали на землю, если вдруг отлепятся от ветра или еще по какой-нибудь
причине.  На  самом деле, эти  дощечки под  некоторыми ласточкиными гнездами
были  прибиты,  чтобы птичий помет не падал вниз на веранду.  Но он этого не
знал и повышенную брезгливость принял за повышенное милосердие.
     Услышав слова  засыпающей жены, он решил это сделать сегодня же  ночью,
хотя собирался  сделать  это  завтрашней  ночью.  Старый  учитель  вместе  с
домочадцами  уехал  на несколько  дней  в  город к сыну,  и он не мог никого
побеспокоить. {201}
     Он тихо встал, нащупал свои  очки,  лежавшие  на  тумбочке, И  вооружил
глаза. После этого он в полутьме тихо оделся в шерстяной спортивный  костюм,
обулся в кеды и вышел на кухню.
     Когда он выходил из спальни, он обратил внимание на то, что дверь в нее
распахнута и проем странно зияет, словно дверь вырвана взрывом. Его охватила
какая-то тревога. Он оглянулся на жену. Она безмятежно спала.

        ___

     Лет  десять назад с Николаем Сергеевичем случилось вот что. Возвращаясь
из института,  он, как говорил в таких случаях, поймал мысль  и находился  в
необычайном  возбужденно  восторженном состоянии. Впрочем, каждый раз, когда
ему  удавалось  поймать  мысль, решить  сложную  задачу, он приходил в такое
состояние.  Пойманная мысль казалась ему настолько значительней его самого и
окружающих людей, что  он забывал  обычную свою сдержанность и  ему хотелось
поиграть с людьми, как  с детьми.  Впрочем,  обычно такое  случалось  в тиши
кабинета  или во время творческой бессонницы,  так что рядом не  оказывалось
людей, с которыми хотелось поиграть, как с детьми.
     Скорее всего,  дальнейшее  объясняется  именно этим. У одного  уличного
перехода, дожидаясь зеленого света, он вдруг заметил  стоящую рядом женщину.
Она была с двумя маленькими детьми и большой собакой. И женщина,  и  дети, и
собака показались  ему необычайно яркими. Молодая женщина была действительно
хороша, и дети были хороши, и собака была под цвет ее рыжеватых, распущенных
волос.
     Женщина,  как заметил  Николай  Сергеевич,  была  несколько обеспокоена
необходимостью  перевести через улицу и детей,  и  собаку. Во всяком случае,
она  несколько раз переносила поводок с одной  руки в другую, по-видимому не
зная, рядом с каким ребенком  вести собаку, с тем, что  помладше, или с тем,
что постарше.  Обоих детей она держала  за  руки, и длинный, рыжеватый хвост
собаки забавно гармонировал с ее распущенными волосами. {202}
     --  Собаку,  которую вы подобрали  с таким вкусом, я  взять на  руки не
могу, --  вдруг неожиданно для  себя  сказал Николай Сергеевич, -- а ребенка
возьму, если собака позволит.
     С этими словами  он подхватил  ребенка, стоявшего  рядом с  ним. Собака
вопросительно  посмотрела на женщину, а потом на  поднятого ребенка. Женщина
тряхнула длинными волосами и, взглянув на него, рассмеялась.
     Зажегся зеленый свет, и  они перешли улицу. Дальше начинался сквер, где
женщина  с детьми и собакой  собрались гулять. Он  поставил  малыша на ноги.
Женщина поблагодарила его и так гостеприимно улыбнулась, что он  пошел рядом
с ними, тем более что ему было по пути.
     Это  был необыкновенный  случай,  и поведение его  было необыкновенным.
Никогда  в жизни он не заговаривал со случайно встреченной женщиной.  Позже,
вспоминая все,  что случилось, он уверился, что его  невероятно возбужденное
состояние  было предвестником этой встречи. То,  что  возбужденное состояние
было  вызвано, как  он  говаривал, пойманной мыслью, он  забыл, хотя  мысль,
конечно, помнил.
     Он радостно удивлялся,  что ему  так легко и просто  с  этой незнакомой
женщиной, и чем больше он радовался и удивлялся этому, тем легче и проще ему
становилось.
     Узнав,  что он  физик,  женщина  сказала, что и ее муж  физик, и  вдруг
застенчиво поинтересовалась его именем. Он назвал себя.
     -- О! --  тихо  воскликнула  она с  каким-то  необыкновенно  сдержанным
горловым звуком  и взглянула  на него, как бы сдерживая блеск своих больших,
зеленых глаз, отчего  они еще  сильней заблестели. --  Мой муж в восторге от
ваших работ.
     Он  знал, что  известен  в кругу  физиков-теоретиков,  но она так лично
обрадовалась,  что душа  его  наполнилась  благодарным  теплом. Они дошли до
конца сквера и попрощались. Она сказала,  что почти каждый день в  это время
прогуливается здесь с детьми, а иногда  и с собакой. И  она снова улыбнулась
ему,  протягивая руку, и  снова, казалось, она  сдерживает блеск своих ярких
глаз, отчего они еще сильнее блестели. {203}
     Николай Сергеевич чувствовал себя опьяненным. Он уже влюбился, хотя еще
не знал об этом. И они много раз в течение месяца встречались в этом сквере.
Она была здесь всегда с детьми, но без  собаки.  Он видел  в этом проявление
тонкого, далеко идущего такта:  собаку, как  хранительницу домашнего  очага,
она исключила из их общения. И когда после первой встречи он снова увидел ее
здесь, он  заметил, нет, ему не показалось, что она слегка покраснела  и так
нежно потянулась к нему, что он совсем потерял голову.
     У  них оказалась общая страсть -- классическая музыка.  Боже, боже, как
все поздно приходит! С юношеских  лет  у него  была  теперь  уже полузабытая
мечта  о  счастье:  сидеть  на  концерте любимой музыки, держа в  руке  руку
любимой девушки.
     Но   так  получилось,  что,   когда  он  влюблялся  в  девушку  летучей
студенческой влюбленностью,  ему было не  до  музыки.  А когда он  добивался
права  приходить с ней  на концерт,  выяснялось,  что  ей  до  лампочки  его
классическая музыка. Так получилось и с женой, в которую он позже влюбился и
так упорно  добивался ее, что и ему тогда было не  до  музыки,  а  когда они
позже стали ходить на концерты, выяснилось, что она равнодушна к музыке.
     Жена его преподавала в институте английский язык и, как это ни странно,
испытывала  ревность к  его успехам  в науке. Когда  кто-нибудь из наших или
иностранных  физиков,  которые  стали   наезжать   в  горбачевские  времена,
высказывали ее мужу  свое восхищение, лицо ее  принимало грустное  выражение
хорошенькой обезьянки, вывезенной в северные широты.
     Бедная  феминистка! Николай Сергеевич  даже английский  язык знал лучше
нее, вернее, у  него был больший запас  слов. Она  считала, что и сама могла
сделать хорошую  филологическую карьеру,  если бы  ее  целиком не  поглощали
заботы  о  семье. Он эти  заботы действительно мало  разделял.  И  она брала
реванш, всячески подчеркивая его неспособность к практической жизни.
     И вот он  влюбился. Ему вдруг стали  сниться томительные юношеские сны,
где он был с этой женщиной. Он просыпался и краснел  в темноте. И в темноте,
движением, исполненным  невероятного  {204}  комизма, если бы, зная все это,
можно было  бы все  это  видеть  со стороны, так  вот, в темноте  он подымал
голову над подушкой и близоруко смотрел на кровать жены, как бы стыдясь, что
она во сне догадается о его снах.
     Он уже знал, что эта молодая женщина с двумя чудесными детьми ради него
готова на  все,  и ему думалось, что и  он теперь не  сможет  жить без нее и
готов  порвать  со   своей  семьей.  Было  необыкновенно  тревожно,  больно,
счастливо! Однако  мысленно он представлял,  что  все  это будет не  так  уж
скоро.
     И вдруг  она  решила познакомить  его  со своим  мужем.  Зачем  она это
решила, он точно  не  знал.  Видимо,  так  она  готовила мужа  к  неизбежной
разлуке, и  Николай  Сергеевич счел это  достаточно честным, смягчающим удар
решением.
     Они встретились в  консерватории,  но,  увы, не  так, как  он  об  этом
мечтал: один на  один. Он  был со  своей женой, она  была  со  своим  мужем.
Правда,  Николай Сергеевич к ним подошел, когда жена его отправилась в буфет
пить лимонад. В консерватории она всегда оживлялась при виде буфета.
     Он  подошел к любимой  женщине и ее мужу. Видимо,  она  ему уже  что-то
сказала  или он  сам  обо всем  догадался. Муж  ее  был красив  и окинул его
гордым, почти надменным взглядом. Николай Сергеевич  даже слегка растерялся.
Но когда они протянули друг другу руки, муж ее с такой судорожной силой сжал
его  ладонь,  так,   вероятно,   выброшенный  с  лодки  хватается   за  руку
выбросившего его,  и он увидел в гордых за мгновенье до этого глазах ее мужа
такое страдание, такую  мольбу, такую неуверенность в себе и  одновременно с
этим такое жадное,  страдальческое любопытство: "А была ли близость?" -- что
Николай Сергеевич, внезапно  оглушенный этой  болью, забыл  о себе,  забыл о
своей любви, забыл обо всем и,  взглянув  ему  прямо  в  глаза, крикнул  ему
своими близорукими, но теперь всевидящими глазами:
     "Ничего не было и не будет!"
     И кажется, муж ее понял это. А внешне все выглядело так, словно молодой
ученый  своим  затянувшимся  рукопожатием   выражает  мастеру   почтительный
восторг. Ни его собственная жена, ни {205}  тем более  чуть позже подошедшая
жена Николая Сергеевича ничего не заметили.
     Потом они расселись  по  своим местам, и  была  трагическая  музыка под
управлением   знаменитого  дирижера,  и  он   всласть  упивался  страстными,
прощально-примиряющими звуками, одновременно стыдясь слез,  наворачивающихся
на глаза, и несколько раз подносил платок  к лицу,  якобы  убирая пот, чтобы
украдкой промокнуть глаза,  а потом очнулся под  гром  аплодисментов,  когда
стали подносить цветы дирижеру и пианисту.
     -- Какая бравурная музыка, -- вдруг сказала жена.
     -- Бравурная? -- переспросил он.
     -- Живая, -- поправилась она.
     -- Живая?! -- повторил он, но она уже  не слушала его, а  здоровалась с
супружеской парой, работающей в ее институте.
     В ту ночь он не спал  до утра. Через тот раздирающий душу разряд боли и
жалости к  ее мужу он почувствовал будущую  боль собственного  мальчика,  он
почувствовал боль  ее детей,  которые останутся без  отца,  и менее всего он
чувствовал боль собственной жены.
     Он никогда не давал повода к ревности, но если б  он  ушел  от нее, это
было  бы   грандиозным  возмездием  за   ее  постоянную,   иногда  злорадную
уверенность, что он не способен ни на какой практический шаг.
     Больше юношеские сны его не тревожили. Да, он не  смог переступить. Она
ему несколько раз звонила на работу, но он и с ней  говорил уклончиво (и тут
не мог сразу переступить), и  вскоре звонки заглохли. Он  мучился. И  только
Андрей Таркилов знал об  этой истории. И с гневной грубостью пытался утешить
его:
     -- Не горюй!  Неизвестно,  кто  бы  перенес  через дорогу ее  ребенка в
следующий раз!

        ___

     ...Музыка...  Ладонь  в любимой ладони... Ласточкино гнездо... Так  вот
он, подлец! И нельзя об этом  сказать,  и нельзя  его ударить, и нельзя  его
убить! Слишком сложный  клубок  при  этом размотается,  да  он  и неспособен
размотать этот клубок. И подлец {206}  об этом  знает и потому так спокойно,
так интеллигентно, время от времени  поправляя очки, разговаривает  со своим
собеседником, зная и  видя, что  Николай Сергеевич стоит  от него  в  десяти
шагах.
     Звали  подлеца Альфред Иванович, и сейчас  Николаю Сергеевичу казалось,
что  в этом имени уже заключена мировая пошлость и человек с таким именем не
может не быть подлецом.
     Невыносимо было видеть это породистое, почти красивое лицо с выражением
агрессивной готовности  к  благородному поступку.  Николаю Сергеевичу  вдруг
представилось,  что  такие  лица,  вероятно,  бывают  у  истинных  карточных
шулеров, хотя сам он в карты не играл и никогда близко не видел картежников.
     Хотелось  бежать, бежать от  него подальше! Но сколько можно бежать  от
него! Надо перешибить в себе это чувство невероятной неловкости, надо забыть
о его существовании.
     Легко сказать!  Николаю  Сергеевичу  становилось  все хуже  и хуже. Они
сейчас стояли  у  входа в театр  в ожидании  начала  спектакля. Они случайно
встретились здесь. Но так  ли  уж случайно?  Николай  Сергеевич,  когда  ему
предложили в институте  билеты  на этот нашумевший спектакль, в глубине души
предчувствовал, что Альфред Иванович может оказаться здесь, и  как  бы желал
этой встречи, чтобы перешибить манию брезгливого ужаса, которую он испытывал
в последнее время при виде этого человека.
     Жена  отказалась идти  на  спектакль, и  он  оказался  один  перед этим
человеком со своей  манией брезгливого  ужаса.  Ему  становилось все  хуже и
хуже. До начала спектакля оставалось минут пятнадцать, и он сдался. Перестал
пытаться перешибить эту манию, вошел в театр  и сел на свое  место, все  еще
преодолевая накатывающие на  него волны  дурноты. Дурнота не проходила, и он
вдруг испугался,  что, если во  время спектакля ему  станет совсем нехорошо,
будет ужасно  неудобно пробираться  из ряда, вызывая у зрителей раздраженное
беспокойство.
     Он встал и вышел из театра. Альфреда Ивановича у входа уже не было, он,
видимо, уже сел на свое место. Николаю Сергеевичу сейчас было так плохо, что
он даже почувствовал  к Альфреду {207} Ивановичу некоторую  благодарность за
то,  что  тот исчез. При  этом он  про  себя успел  отметить странность этой
благодарности. Тут  ему  повезло. И сразу  же  повезло  еще  раз.  К  театру
подкатило такси  с пассажирами,  которые спешили на  спектакль,  и  он сел в
такси, и шофер не стал морочить голову, что ему некогда и  тому  подобное, а
повез его домой по названному адресу.
     ...Но что  же было,  что  произошло?  Два месяца назад Альфред Иванович
ворвался  к  нему  в  кабинет,  исполненный  какой-то карающей решимости. Он
принес  письмо-протест по поводу  суда над правозащитниками. Дело  было шито
белыми нитками,  и  суд был,  по существу, закрытым,  хотя это противоречило
всем законам.
     -- Если согласен и  не  боишься,  подпиши, -- с вызовом сказал  Альфред
Иванович, стоя над ним, пока он читал письмо в правительство.
     Читая письмо, Николай Сергеевич  автоматически взял ручку и поднес ее к
письму.
     --  Ни  слова не  менять, --  воскликнул Альфред  Иванович,  --  или ты
подписываешь, или отказываешься! Третьего не дано!
     -- Отсутствие  запятых  тоже знак  протеста? -- спросил у  него Николай
Сергеевич, подымая голову над письмом.
     --  Запятые  можно, -- не  чувствуя юмора, согласился Альфред Иванович,
заглядывая  в   текст  и  нисколько  не  смущаясь.  По-видимому,  отсутствие
некоторых запятых он  относил  за счет слепящего гнева, который владел им во
время составления письма.
     Николай  Сергеевич  прочел  письмо,  расставил  недостающие  запятые  и
расписался. Уже  расписавшись, он  отметил про себя, что его подпись слишком
полемически большая  и  отчетливая и это  не  только и даже  не столько знак
протеста против суда, сколько знак насмешки над составителем письма, который
слишком преувеличивал героизм своей общественной активности.
     Николай Сергеевич вручил Альфреду Ивановичу  подписанное письмо, и  тот
долго и  внимательно рассматривал его подпись, словно не слишком  доверяя ее
подлинности. Скорее всего,  он был несколько разочарован в том,  что Николай
Сергеевич  письмо  подписал.  {208} Скорее  всего, он  предпочел  бы,  чтобы
Николай Сергеевич  отверг  письмо, а он  произнес бы жаркую речь о  тех, кто
уткнулся в свои формулы, когда страна катится в пропасть.
     --  Только как бы это письмо  не оказалось в заграничной прессе раньше,
чем правительство его прочтет, -- сказал Николай Сергеевич.
     -- Как это может быть? -- оскорбился Альфред Иванович.
     --  Полиция может по своим каналам передать его  на Запад,  чтобы иметь
аргумент против подписавших письмо, -- пояснил свою мысль Николай Сергеевич.
     --  Волков  бояться  --   в  лес  не  ходить,  --  торжественно  заявил
составитель  письма  и,  довольный,  что  последнее слово  осталось  за ним,
удалился из кабинета.
     Всего  шесть  физиков  подписали  письмо.  Альфред  Иванович  тоже  был
физиком,   но   работал   в  другом   институте.   По  мнению   гуманитарной
интеллигенции,  он был крупным физиком, а  по мнению физиков, он был крупным
знатоком современного  искусства.  Николай Сергеевич  считал, что достижения
Альфреда  Ивановича в  физике достаточно скромны, но он удивлялся  даже этим
скромным достижениям,  поскольку Альфред Иванович  всегда  был  на  людях  и
непонятно было, когда он успевал работать.
     Николай Сергеевич как в воду глядел. Через неделю письмо было прочитано
по  радиоголосам, и всех подписавшихся стали  вызывать в  прокуратуру, где с
ними говорил явно следователь КГБ.
     Следователь,  разговаривая  с Николаем Сергеевичем, имел неосторожность
спросить у него:
     -- Откуда вы взяли, что мы могли отослать ваше письмо на Запад?
     Сердце  у  Николая Сергеевича  на миг  сжалось, но  в следующий  миг он
нашелся.
     -- Откуда вы взяли, что я мог высказать  такое предположение? --  смело
спросил он.
     -- Мы  все знаем. Стены  имеют  уши, -- ответил  следователь,  -- а  за
клевету можем привлечь и к судебной ответственности.
     Самое  главное  в   разговоре  со  следователем  было  это.  И  Николаю
Сергеевичу стало совершенно  ясно, что выдал его сам Альфред {209} Иванович.
Просто   струсил   и   выдал.  Возможно,   зная,  что   он   составитель   и
распространитель письма, на него чуть сильнее надавили.
     Но  как  следователь мог  оказаться  столь  неосторожным?  По-видимому,
размышлял  Николай Сергеевич, следователю просто  в голову  не могло прийти,
что это предположение он высказал один на один  с этим человеком. Обычно они
преувеличивают заговорщический характер подобного рода протестов  и  думают,
что люди, подписавшие письмо,  долго  обсуждают все варианты