Она что-то сказала  в другую смежную
комнату, и оттуда вышла  совсем юная девушка  с  глазами большими и темными,
как колодцы. Она вынесла два стула  и, оглядев нас с  любопытством, довольно
смелым для этих мест, ушла в другую комнату.
     -- Как попали?  В чем дело? --  быстро и  тревожно спросил Валико, и на
его худом лице задвигались желваки.
     --  Он купался в озере, -- сказал Датуша,  глупо улыбаясь, как будто он
привел меня сюда показывать сванам.
     -- В самом деле? Расскажите, как было, -- оживился Валико. Он явно ждал
худших  вестей. Он  подмигнул сванам: дескать, подождите  и узнаете  кое-что
забавное. Мы говорили по-абхазски, поэтому они нас не понимали.
     Я  ему рассказал,  как  было  дело,  невольно  входя  в роль городского
чудака.  Пока  я  говорил, сваны  вежливо  молчали.  Их было трое.  Пожилой,
широкоплечий,  видимо   хозяин,  молодой  парень,  обесцвеченный   городской
одеждой, и старик со свирепым бельмом на глазу.  Старик сидел с краю поближе
к огню, держа неподвижно вытянутую  ногу на посохе. Так  раненые держат ногу
на костыле.
     -- Ну и как, на дно не тянуло? -- спросил Валико.
     -- Нет, -- сказал я, -- только вода была очень холодная.
     --  Конечно, очень холодная, --  подтвердил Валико, как бы радуясь, что
предупреждение пастухов отчасти сбылось.
     Он  повернулся  к сванам  и  стал переводить им по-грузински мои слова.
Говорил он по-грузински довольно  плохо, так что я почти все  понял.  По его
словам,  мое купание в  озере было похоже на  борьбу  Давида с Голиафом. Ему
хотелось  польстить сванам. Все-таки это  было их озеро.  Сначала  я немного
боялся, что они обидятся на меня за то, что я  нарушил  грозное  поверье. Но
потом я заметил,  что никто не  обиделся.  Они почти одновременно заговорили
между собой гортанным орлиным  клекотом,  поглядывая  на меня и  прицокивая.
Потом хозяин перешел на грузинский язык и что-то сказал Валико.
     --  Он спрашивает,  зачем  ты  полез в  озеро, -- сказал  Валико, давая
знать, что сам он только из вежливости присоединяется к любопытному хозяину.
     -- Просто так, -- сказал я.
     Сваны  усмехнулись,  а  старик  с  бельмом  что-то  сказал, и  все трое
рассмеялись.
     -- Он говорит, что ты хотел поймать сванского бога, -- перевел Валико.
     -- Нет,  нет,  -- сказал я по-русски, обращаясь  к  старику,  и замахал
рукой.
     --  Да,  да,   --  неожиданно  сказал  старик  по-русски.  Сваны  опять
рассмеялись. Старик еще что-то сказал, после чего сваны вовсе расхохотались.
     -- Он говорит, что сванский бог  работает на лесозаготовках, -- перевел
Валико.
     В дом вошла женщина  лет тридцати и быстро  прошла  в другую комнату. В
руках  она  держала деревянную  миску  с  мукой.  Было слышно, как  она тихо
переговаривается с девушкой. Потом послышалось  равномерное шлепанье ладоней
о сито.
     Хозяин и сваны, о чем-то переговаривались между собой. Женщина, которая
все  это время молча стояла у окна, оставила свое  веретено и вышла из дому.
Она вышла во двор, и  в открытую дверь было видно, как она подошла к кольям,
на которых сушились сванские шапочки, видимо  изделие  ее рук. Она примерила
каждую шапочку и, наверное, решив, что они еще не досушились, снова повесила
их  на  колья. Было что-то странное  в том,  как она примеряла  эти шапочки,
может  быть,  то,  что  она это  делала  без  привычного  для  глаз женского
кокетства.  Она  их  примеряла  с той  отвлеченной безразличностью,  с какой
крестьяне примеряют топор к топорищу.
     -- Это старшая жена хозяина, -- сказал Валико, заметив, что я  слежу за
ней. -- Удивительная женщина...
     -- Почему?
     -- В  прошлом году  она здесь осталась  одна.  Неожиданно  пошел снег и
перекрыл  все  дороги. Они  живут  в деревне, а это их летний дом. Снег  шел
несколько дней подряд  и завалил  дом  до самой крыши. Она одна  просидела в
этом доме сорок дней, пока не ударили морозы.
     --  Сорок дней не  всякий  мужчина выдержит, --  добавил Валико, как бы
намекая, что если и есть такие мужчины, то, во всяком случае, не в городе.
     Женщина  вошла  в  комнату  и  молча  взялась  за веретено.  Кружащееся
веретено медленно  двигалось вниз, вытягивая  и закручивая нить  из большого
клока шерсти, который она  держала  одной рукой. По мере того как спускалось
веретено, она подымала руку все выше, чтобы вытянуть нить подлинней. Видимо,
она догадалась, что Валико  говорит о  ней, потому что посмотрела  на него и
улыбнулась. И потом продолжала улыбаться, слушая  его рассказ. Так улыбаются
взрослые, слушая  болтовню детей,  в  которой  смещаются привычные  взрослые
понятия.
     Я пытался себе  представить эти сорок дней одиночества, когда вокруг ни
одной живой души, только свист горной метели и мертвый шорох снега.
     -- Спроси, что она делала все эти сорок дней.
     -- Фуфайки вязала, -- перевел Валико ее слова, и она продолжала все так
же улыбаться, когда Валико переводил.
     В комнату вошла девушка и, раздвинув головешки, нагребла жар и вбросила
туда чугунную жаровню. Сзади к юбке ее  прицепилась щепка.  Девушка тряхнула
юбкой,  но щепка не отделилась. Так  и  ушла с  этой щепкой на юбке в другую
комнату.
     --  А  почему она  старшая  жена?  -- спросил  я у Валико, вспомнив его
слова.
     --  У этого  свана  было  три  жены,  -- ответил Валико,  сделав  такое
выражение лица,  какое  бывает у людей, когда они делают вид, что  говорят о
чем-то постороннем.
     -- Вторую жену ты видел, она приходила  с мукой, а третья ему изменила,
и он ее...
     Женщина  с  веретеном,  взглянув  на  огонь,  что-то  сказала  в другую
комнату,  и оттуда опять  вышла девушка с миской,  на которой стопкой лежали
сырые  хачапуры.  Она поставила  миску  с  хачапуры  на низенький  стульчик,
выволокла из огня жаровню, перевернула ее, так что  посыпались искры.  После
этого она быстро  протерла  дымящейся тряпкой  внутреннюю  часть  жаровни  и
шлепнула туда  готовый  хачапур.  Она подставила жаровню к огню, приперев ее
сзади низенькой колодой.
     -- Так  что  он  ее?  --  спросил  я у  Валико, когда девушка  вышла из
комнаты, полыхнув  глазами в  нашу сторону. Зрачки ее  глаз  сверкнули,  как
сверкает  вода в  глубине  колодца, если  ее всколыхнуть. Девушка была очень
хороша.
     --  Он ее выгнал из дому, но построил  ей другой дом  и иногда ходит  к
ней, -- сказал Валико. -- Он ее все еще любит, но уже женой не считает...
     Из другой комнаты  раздался сдавленный смех девушки.  Я  посмотрел в ту
сторону  и вдруг увидел в  щели дощатой стены  любопытствующий  глаз.  Через
мгновение глаз исчез,  и  снова раздался смех. Потом  она выскочила  в  нашу
комнату,  вывалила  из  жаровни  шипящие  жиром  хачапуры  и  снова  бросила
перевернутую жаровню на огонь.
     Вскоре  хачапуры  были  готовы,  и  вторая жена  хозяина застелила стол
чистой  скатертью, а девушка, взяв  в руки кувшинчик  с  водой  и  перекинув
полотенце через плечо, вышла из комнаты.
     Мы вышли вслед  за нею  и стали мыть  руки. Первым мыл руки старик,  но
прежде он  вежливо предложил другим, особенно он предлагал  мне, как  самому
дальнему гостю. После  некоторых пререканий очередность была установлена,  и
мы все вымыли руки. Поливая Датуше, девушка  отворачивалась, слегка  закусив
губу, чтобы не рассмеяться.
     Было видно, что этому горному  котенку надоело играть с клубком шерсти,
но Датуша не обращал на нее внимания. Он мыл руки, вытянув их далеко вперед,
чтобы не  забрызгать брюки. Только теперь я заметил, что он хорошо выглядит.
Подобно тому как можешь не замечать глупость красивой женщины, так можешь не
заметить великолепия глупого мужчины.
     -- В школе учишься? -- спросил  я у девушки по-русски, подставив ладони
под кувшинчик.
     -- Да, --  сказала она, смущаясь,  как  я  понял, нелепости  вопроса, и
добавила: -- Десятый класс.
     -- Ого, -- сказал я, -- какая молодец!
     --  Умри, Датуша, эта девчонка тебя  обставила, --  сказал  по-абхазски
Валико, слышавший наш разговор.
     Датуша добродушно хмыкнул.
     -- Неужели у них в деревне десятилетка? -- спросил я у Валико.
     -- А как же, -- сказал Валико, как будто десятилетняя  школа на  уровне
альпийских лугов была обычным делом.  -- Они богатые,  у них  скот, скот, --
добавил  он,  многозначительно подмигивая,  словно  намекая  на  то, что они
что-то от кого-то прячут.
     После мытья рук,  одолев  последнее препятствие к  столу,  все  заметно
повеселели.  Старик,  взглянув  в  мою   сторону,  что-то  сказал,  и  сваны
рассмеялись. Хозяин перевел Валико слова старика.
     -- Он говорит, чтобы ты завтра не купался в озере, а то пойдет дождь, а
старику надо ехать к доктору, -- перевел Валико.
     -- А что у него с ногой?
     -- С лошади упал, -- сказал старик.
     -- Что, лошадь испугалась? -- спросил я.
     Сваны почему-то рассмеялись, когда Валико перевел им мой вопрос.
     -- Он говорит, что лошадь его не узнала, -- сказал Валико.
     -- Как не узнала? -- спросил  я, чувствуя, что  становлюсь назойливым и
рискую попасться на розыгрыше.  Мне все-таки хотелось узнать, как он упал  с
лошади.
     Старик что-то быстро  ответил,  и сваны опять рассмеялись,  и по  смеху
было видно, что они вспомнили что-то веселое.
     -- Слишком пьяный был, возвращался со свадьбы, -- перевел Валико.
     --  Араки, уодка, уодка! --  сказал старик  энергично, давая знать, что
такое дело он и сам может объяснить кому хочешь.
     Мы ели жирные, сочащиеся,  горячие хачапуры, и казалось, ничего вкуснее
я в жизни не ел. Секрет кухни был прост -- сыра в хачапурах было больше, чем
теста. После обеда вымыли руки в том же порядке.
     Пора  уходить. Оказалось,  что старик  тоже уезжает в деревню. Это  его
лошадь  стояла на привязи. Хозяин подвел ее к дверям. Старик прислонил палку
к стене, взял из рук девушки камчу и,  ковыляя,  вышел во двор. Хозяин хотел
ему помочь, но старик  отказался от помощи и, плотно вложив ногу  в  стремя,
спокойно перекинул тело  через седло. Но  тут хозяин  все же  не удержался и
вложил его больную ногу в стремя.
     -- До свидания! -- крикнула девушка по-русски, когда мы немного отошли.
Я оглянулся, но она уже вбежала в дом. У дома стоял хозяин, озаренный уже по
закатному золотящимся солнцем,  стоял  неподвижный,  сильный,  широкоплечий.
Рядом с ним стояла его жена, такая  же статная, как и он, и, не глядя в нашу
сторону,  продолжала  свое  бесконечное занятие. Вся ее  сильная,  спокойная
фигура  как  бы  говорила:  гости  приходят  и  уходят,  а  веретено  должно
кружиться.
     Некоторое  время  мы  шли   молча,   поспевая   за   лошадью   старика.
Чувствовалось,  что  он  ее  сдерживает.  Она  беспокойно  вертела  головой,
стараясь  освободить поводья. Старик несколько раз  оглядывался и смотрел на
нас рассеянным взглядом. Мне показалось, что он что-то хочет сказать.
     Когда мы прошли пихтовую рощицу и вышли на развилье тропы, он остановил
лошадь и начал  что-то говорить.  Валико сначала  улыбнулся,  а потом сделал
серьезное лицо и несколько  раз кивнул  головой старику, пока тот говорил. И
потом, когда  Валико переводил мне его слова, старик внимательно смотрел мне
в лицо, может быть, стараясь угадать, правильно ли я его понимаю.
     --  Он  говорит: не  думай,  что они  боятся  озера. Им дедами завещано
беречь такие места от порчи.
     Я  кивнул  головой старику в знак того, что хорошо его  понял, и старик
ударил лошадь  камчой, и она пошла быстрым  шагом, время от  времени пытаясь
перейти на рысь.
     Он  ехал навстречу солнцу, и мы еще  некоторое время видели  его прямую
спину над рыжим крупом  лошади. А потом лошадь и всадник превратились в один
стройный неразделимый силуэт, движущийся в сторону заходящего солнца.
     И  только  когда  мы  выбрались  к  озеру и  остановились  передохнуть,
околдованные   его  невидимым   внутренним  журчанием,  я  вдруг  подумал  о
беззащитности его красоты  и по-настоящему глубоко понял, что означали слова
старика.
     Мне  вначале показалось, что, говоря о порче, он  имел в виду сглаз или
что-то в этом роде. Но то, что он сказал, было глубже и проще. Сваны хотели,
чтобы красота  этого  озера  навсегда  осталась заповедной. Водяной же,  или
сванский бог, которого они когда-то поставили сторожить  это  озеро,  теперь
мало кого пугал. Люди стали догадываться, что ружье у сторожа не стреляет.
     Я  думал о  пошлости,  вечном  браконьере  красоты, о  наивности,  и  о
человеке, который, как буйвол, сам пашет и сам топчет.
     Было уже темно, когда  мы перешли  перевал  и  медленно,  Почти  ощупью
спускались к нашему лагерю. Луч  карманного фонарика, который держал Валико,
не мог сразу  светить всем, и мы спускались  осторожно, чтобы  где-нибудь не
сорваться. Но  вот вышла  из-за горы луна,  и, хотя ее свет  был не  сильнее
фонарика, он ложился всюду поровну, и идти стало намного легче.
     Мы  подходили к  первому  балагану, где  жил  Валико, и запах  дыма был
приятен, как голос любимого человека, которого давно не видел.
     Еще издали нас  встретили собаки,  они кружились вокруг  нас,  радостно
повизгивая  и  нетерпеливо  забегая  вперед. Казалось,  они  хотели сказать:
посмотрите, что мы сделали, пока вас не было.
     Мы подошли к шалашу, озаренному одиноким светом луны. На крыше балагана
была распластана огромная медвежья шкура с передними лапами, свисающими  над
краем крыши. Из лап торчали когти, мертвые и жесткие, как гвозди. Я подумал,
что  когда  этот  медведь  был  жив, его когти  были  еще более  мертвыми  и
жесткими.
     Мы пришли  как раз вовремя -- пастухи  ужинали. Нас  усадили  поближе к
горящему костру.


Мальчик-рыболов

     Мальчик ловил рыбу с пристани. Я сразу заметил его живую фигурку  среди
малоподвижных старых любителей, которые, казалось, пытались и никак не могли
наладить своими лесками телефонную связь с удачей.
     Мелкая колючка быстро склевывала наживку, и мальчик то и дело вытягивал
шнур, снова  наживлял  крючки  и  забрасывал  снасть,  стараясь  закинуть ее
подальше  от пристани. Вскоре у него кончились рачки, на  которые  он  ловил
рыбу, и он попросил наживку у одного из рыбаков. Тот хмуро посмотрел на него
и  протянул  небольшую  рыбешку.  Мальчик быстро  распотрошил ее,  выскоблил
ровные  кусочки мяса и снова наживил свои крючки. Он ловко забрасывал шнур и
с артистической  непринужденностью  тащил  его  наверх.  Видно было, что  он
рыбачит не первый день.
     Наконец  он  подсек рыбу  и  стал  быстро вытягивать,  сверкая  темными
прислушивающимися глазами.
     -- Что-то  хорошее идет, -- сказал он мимоходом, заметив, что я за  ним
слежу.
     Из воды  высверкнуло широкое  плоское  тело ласкиря.  Это  был  крупный
ласкирь,  с  хорошую  мужскую  ладонь.  Мальчик  даже  слегка  покраснел  от
удовольствия. Он выбрал леску  и осторожно, чтобы не  запутаться, отбросил в
сторону ее  рабочую  часть. Рыба забилась  о  пристань.  Мальчик  прижал  ее
ладонью и вырвал крючок.
     Рыбаки  с завистливым равнодушием следили за  ним. В  этот день рыба  у
всех плохо ловилась.
     Мальчик  подхватил  ласкиря за  хвост и  передал  его  тому  рыбаку,  у
которого брал наживку. Тот стал отказываться, уж слишком  высок был  процент
за одолжение. Но  мальчик  решительно бросил рыбу возле  него  и вернулся на
свое место. Ласкирь неожиданно забился и стал передвигаться к краю пристани.
Тогда рыбак взял его и сунул в корзину как  бы для того, чтобы он не  упал в
море.
     У  мальчика  шнур  зацепился  за  сваю,  и  он  стал  освобождать  его,
раскачивая из стороны в сторону. Леска  никак не отцеплялась. Мальчик лег на
причал и, вытянув руку, ухватил шнур ближе к  тому месту, где  он зацепился.
Он держал  шнур на  самых  кончиках пальцев,  стараясь быть  поближе к  тому
месту,  где зацепился  шнур. Конец шнура,  намотанный  на плоскую деревянную
катушку, лежал  у  него  за пазухой. Пока  он  ерзал, свесившись с пристани,
катушка  выскочила  у него из-за пазухи  и полетела в море. Он бросил шнур и
попытался  поймать  ее рукой, но катушка отскочила от пальцев и шлепнулась в
воду. Теперь шнур держался только на свае.
     Мальчик  встал,  поглядел  по  сторонам   и,  видимо,  не  найдя  более
подходящего помощника, обратился ко мне:
     -- Дядя, подержите меня за ноги, а я сниму шнур.
     -- Не боишься упасть?
     -- Не, я не упаду.
     -- Плавать умеешь? -- спросил  я на всякий случай, хотя был уверен, что
он плавает.
     -- А как же, --  сказал  он и, просунув голову между железными прутьями
барьера, заскользил вниз.  Я поддерживал его  сначала за  рубашку,  потом за
штаны, но  штаны  быстро кончились, потому что они  были только  до колен, и
крепко уцепился руками за его скользкие,  гибкие лодыжки.  Тело  у него было
легкое, как у птицы.
     -- Подымайте!  --  крикнул он через некоторое время. Мне не было видно,
достал он шнур или нет. Я осторожно вытянул его наверх.
     --  Унесло, -- сказал  он,  вставая  и  отряхиваясь.  Катушка  медленно
отходила  от  пристани. Грузило задерживало ее ход, но  течение  все же было
сильней. Пока мы с ним возились, волна сдернула шнур, и вся снасть оказалась
в море.
     Мальчик некоторое время следил за ней, потом махнул рукой.
     -- У меня другая закидушка есть, лучше, -- сказал он, стараясь  унизить
упущенную  снасть.  Он  достал  из  карманчика,  застегнутого  на  пуговицу,
запасную. Шнур был намотан  на пробковую  катушку.  Мальчик  размотал шнур в
воду,  стараясь  быть  подальше  от сваи, и,  когда  грузило  достигло  дна,
отпустил шнур еще на несколько метров и сунул  катушку за пазуху.  Загорелый
кулачок его юркнул под рубашку, как зверек в нору.
     Он стоял в независимой  позе  и  делал  вид, что не следит  за катушкой
упущенной снасти, которая все еще была на виду.
     -- Если бы  эта моталка упала, --  он  хлопнул  себя  по груди, -- я бы
поплыл за ней. А ту не жалко.
     Через некоторое время, когда мимо пристани проходила лодка, он сказал:
     -- Может, попросить их достать?
     -- Попробуй, -- сказал я.
     --  Э, не стоит,  --  ответил  он, подумав  немножко,  --  грузило тоже
слишком легкое. Черт с ней!
     У него начало клевать, и он  стал  внимательно  прислушиваться к леске.
Потом  быстро подсек и  стал выбирать. Большой ржавый ерш висел на последнем
крючке. Мальчик выхватил катушку из-за пазухи, прижал ею ерша  и  осторожно,
чтобы не  уколоться,  высвободил крючок. Кулак  его с зажатой катушкой опять
юркнул за пазуху.
     Ерш  лежал, подрагивая,  похожий  на маленького злого  дракона во  всем
великолепии безобразного оперения.
     --  Пригодится  на уху, -- сказал мальчик, объясняя,  почему  возится с
такой некрасивой  рыбой.  Он  снова  забросил  шнур и  стал  искать  глазами
упущенную снасть. Дощечка катушки еле заметно желтела метрах в пятидесяти от
пристани. Течение уносило ее все дальше и дальше.
     -- Смотри, возле буйка, -- сказал я.
     --  А, черт с  ней, -- сказал он. --  Крючки тоже плохие.  Только леску
жалко.
     -- Я тебе дам леску, -- сказал я, чтобы он успокоился.
     -- А у вас есть 0,3?
     -- Нет, -- сказал я, -- но у меня есть 0,15.
     -- Слишком тонкая, -- сказал он. -- Не импортная? -- неожиданно добавил
он.
     -- Нет, -- говорю, -- ленинградская.
     --  Ленинградская  хорошая, --  сказал  он  поощрительно.  --  Она тоже
импортная.
     Перед заходом солнца  клев улучшился,  и он до вечера поймал  еще  трех
ласкирей, две барабульки, одну ставриду и полдюжины колючек.
     --  Это что,  -- сказал мальчик,  насаживая на кукан  свой улов,  --  я
больше ловил. Я все  рыбы ловил. Только петух еще не попадался.  А вам петух
попадался?
     Я сказал, что и мне петух не попадался.
     -- Ничего, еще попадется, --  сказал мальчик, чтобы успокоить  меня. За
себя он был уверен.
     Уже вечерело.  Мальчик смотал свою закидушку, тщательно протер крючки о
штаны, тряхнул кукан, чт