Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин.
        Современная идиллия


           "1877-1883 "
----------------------------------------------------------------------------
     Собрание сочинений в  20  томах.  Т.  15  кн.  1,  М.,  "Художественная
литература", 1973
     OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------

                                                  Спите! Бог не спит за вас!

                                                                   Жуковский

        ^TI^U

     Однажды заходит ко мне Алексей Степаныч Молчалин и говорит:
     - Нужно, голубчик, погодить!
     Разумеется, я удивился. С тех самых пор, как я себя помню, я  только  и
делаю, что гожу.
     Вся  моя  молодость,  вся  жизнь  исчерпывается  этим  словом,  и   вот
выискивается же человек, который приходит к заключению, что мне  и  за  всем
тем необходимо умерить свой пыл!
     - Помилуйте, Алексей Степаныч! - изумился я.  -  Ведь  это,  право,  уж
начинает походить на мистификацию!
     - Там мистификация или не мистификация, как хотите рассуждайте,  а  мой
совет - погодить!
     - Да что же, наконец, вы хотите этим сказать?
     - Русские вы, а по-русски не понимаете! чудные вы, господа! Погодить  -
ну, приноровиться, что ли, уметь вовремя помолчать,  позабыть  кой  об  чем,
думать не об том, об  чем  обыкновенно  думается,  заниматься  не  тем,  чем
обыкновенно  занимаетесь...  Например:  гуляйте  больше,  в  еду  ударьтесь,
папироски набивайте, письма к родным пишите, а вечером - в  табельку  или  в
сибирку засядьте. Вот это и будет значить "погодить".
     - Алексей Степаныч! батюшка! да почему же?
     - Некогда, мой друг, объяснять - в департамент спешу! Да и не объяснишь
ведь тому, кто понимать не хочет. Мы - русские; мы  эти  вещи  сразу  должны
понимать. Впрочем, я свое дело сделал, предупредил, а  последуете  ли  моему
совету или не последуете, это уж вы сами...
     С этими словами Алексей Степаныч очень  любезно  сделал  мне  ручкой  и
исчез. Это быстрое появление и исчезновение
     очень больно укололи меня. Мне казалось, что в переводе  на  язык  слов
этот факт означает: я не должен был сюда прийти,  но...  пришел.  Во  всяком
случае, я хоть тем умалю значение своего поступка, что пробуду в  сем  месте
как можно менее времени.
     Да, это так. Даже руки мне порядком на  прощанье  не  пожал,  а  просто
ручкой сделал, как будто говорил: "Готов я помочь, однако пора  бы  к  тебе,
сахар медович, понять, что знакомство твое - не ахти благостыня  какая!"  Я,
конечно, не буду уверять, что он именно так думал, но  что  он  инстинктивно
гак чувствовал и что именно это чувство сообщило  его  появлению  ту  печать
торопливости, которая меня поразила, - в этом я нимало не сомневаюсь.
     По обыкновению, я сейчас же полетел  к  Глумову.  Я  горел  нетерпением
сообщить об этом странном коллоквиуме, дабы общими силами сотворить по этому
случаю совет, а затем, буде надобно, то и план действий начертать. Но Глумов
уже  как  бы  предвосхитил  мысль  Алексея  Степаныча.   Тщательно   очистив
письменный стол от бумаг и книг, в обыкновенное время загромождавших его, он
сидел перед порожним пространством... и набивал папироски.
     - Ты что это делаешь? - спросил я.
     - А  вот,  подходящее,  по  обстоятельствам,  занятие  изобрал.  Утром,
восстав от сна, пасьянс раскладывал, теперь - папироски делаю.
     - Представь себе, ко  мне  Алексей  Степаныч  заходил  и  то  же  самое
советовал!
     - А я так сам догадался. Садись, вот тебе гильзы - занимайся.
     - Позволь, однако, надо же хоть объясниться сперва!
     - А тебе что Алексей Степаныч сказал?
     - Да ничего путем не  сказал.  Пришел,  повернулся  и  ушел.  Погодить,
говорит, надо!
     - Чудак ты! Сказано: погоди, ну,  и  годи,  значит.  Вот  я  себе  сам,
собственным движением, сказал: Глумов! нужно, брат, погодить! Купил  табаку,
гильзы - и шабаш. И не объясняюсь. Ибо понимаю, что всякое  поползновение  к
объяснению есть противоположное тому, что  на  русском  языке  известно  под
словом "годить".
     - Помилуй! да разве мы мало до сих пор годили? В чем же другом вся наша
жизнь прошла, как не в беспрерывном самопонуждении: погоди да погоди!
     - Стало быть, до сих пор мы в одну меру годили, а теперь мера с гарнцем
пошла в ход - больше годить надо, а завтра, может быть, к  мере  и  еще  два
гарнца накинется - ну, и еще больше годить придется. Небось, не  лопнешь.  А
впрочем, что же праздные-то слова говорить! Давай-ка лучше подумаем, как  бы
нам сообща каникулы-то эти провести.  Вместе  и  годить  словно  бы  веселее
будет.
     Затем мы в несколько минут начертали план действий и с  завтрашнего  же
дня приступили к выполнению его.
     Прежде всего мы решили, что я с вечера же переберусь к Глумову, что  мы
вместе ляжем спать и вместе же завтра проснемся, чтобы начать "годить". И не
расстанемся до тех пор, покуда вакант сам собой,  так  сказать,  измором  не
изноет.
     Залегли мы спать часов с  одиннадцати,  точно  завтра  утром  к  ранней
обедне собрались. Обыкновенно мы в это время только что  словесную  канитель
затягивали и часов до двух ночи переходили от одного современного вопроса  к
другому, с одной  стороны  ничего  не  предрешая,  а  с  другой  стороны  не
отказывая  себе  и  в  достодолжном,  в   пределах   разумной   умеренности,
рассмотрении. И хотя наши собеседования почти всегда заканчивались  словами:
"необходимо погодить", но мы все-таки утешались  хоть  тем,  что  слова  эти
составляют результат свободного обмена мыслей и свободно-разумного отношения
к действительности, что воля с нас не снята и что если бы, например,  выпить
при сем две-три рюмки водки, то ничто бы, пожалуй, не воспрепятствовало  нам
выразиться и так: "Господа! да неужто же, наконец..."
     Но теперь мы  с  тем  именно  и  собрались,  чтобы  начать  годить,  не
рассуждая, не вдаваясь в исследования, почему и как, а просто-напросто плыть
по течению до тех пор, пока Алексей Степаныч не снимет с  нас  клятвы  и  не
скажет: теперь - валяй по всем по трем!
     Мне не спалось, Глумов тоже ворочался с боку на бок. Но дисциплина  уже
сказывалась, и мысли приходили в  голову  именно  все  такие,  какие  должны
приходить людям, собравшимся к ранней обедне.
     - Глумов! ты не спишь?
     - Не сплю. А ты?
     - И я не сплю.
     - Гм... не зажечь ли свечу?
     - Погоди, может быть, и уснем.
     Прошло еще с полчаса - не спится, да и только. Зажгли  свечу,  спустили
ноги с кровати и сели друг против друга. Глядели-глядели  -  наконец  смешно
стало.
     - Постой-ка, я в буфет схожу;  я  там,  на  всякий  случай,  два  куска
ветчины припас! - сказал Глумов.
     - Сходи, пожалуй!
     Глумов зашлепал туфлями, а я сидел и прислушивался. Вот
     он в кабинет вошел, вот вступил в переднюю, вот поворотил в столовую...
Чу! ключ повернулся в замке, тарелки стукнули... Идет назад!!
     Когда человек решился годить, то все для него интересно; способность  к
наблюдению изощряется почти до ясновидения, а мысли - приходят во множестве.
     - Вот ветчина, а вот водка. Закусим! - сказал Глумов.
     - Гм... ветчина! Хорошо ветчиной  на  ночь  закусить  -  спаться  лучше
будет. А ты, Глумов, думал ли когда-нибудь об том,  как  эта  самая  ветчина
ветчиной делается?
     - Была  прежде  свинья,  потом  ее  зарезали,  рассортировали,  окорока
посолили, провесили - вот и ветчина сделалась.
     - Нет, не это! А вот кому эта  свинья  принадлежала?  Кто  ее  выхолил,
выкормил? И почему он с нею  расстался,  а  теперь  мы,  которые  ничего  не
выкармливали, окорока этой свиньи едим...
     - И празднословием занимаемся... Будет! Сказано тебе, погодить - ну,  и
жди!
     - Глумов! я - немножко!
     - Ни слова, ни полслова - вот тебе и сказ. Доедай  и  ложись!  А  чтобы
воображение осадить - вот тебе водка.
     Выпили  по  две  рюмки  -  и  действительно  как-то  сподручнее  годить
сделалось. В голову словно облако тумана ворвалось, теплота по всем суставам
пошла. Я закутался в одеяло и стал молчать. Молчать  -  это  целое  занятие,
целый умственный процесс, особливо если при этом имеется в виду практический
результат. А так как в настоящем случае  ожидаемый  результат  заключался  в
слове "заснуть", то я предался молчанию, усиленно отгоняя  и  устраняя  все,
что могло нанести ему ущерб. Старался не переменять положения тела,  всякому
проблеску мысли сейчас же посылал встречный проблеск мысли, по преимуществу,
ни с чем несообразный, даже целые  сказки  себе  сказывал.  Содержание  этих
сказок я излагать здесь не буду (это завлекло бы меня, пожалуй,  за  пределы
моих скромных намерений), но, признаюсь откровенно, все они  имели  в  своем
основании слово "погодить".
     Наконец, уже почти совсем сонный, я вымолвил:
     - Да, брат! а насчет ветчины - все-таки... Это, брат, в  своем  роде  -
сюжет!
     - Сюжет! - тоже сквозь сон ответил  мне  Глумов,  и  затем  голова  моя
окончательно окунулась в облако.
     Проснулись мы довольно рано  (часов  в  девять),  но  к  ранней  обедне
все-таки не поспели.
     - Впрочем, и то сказать, - начал я, - не такой город Петербург, чтобы в
нем ранние обедни справлять.
     - Будешь и к ранней обедне ходить, когда момент наступит, - осадил меня
Глумов, - но не об том речь, а вот я насчет горячего распоряжусь. Тебе чего:
кофею или чаю?
     Я  задумался.  Обыкновенно  я  пью  чай,  но   нынче   все   так   было
необыкновенно, что захотелось  и  тут  отличиться.  Дай-ко,  думаю,  кофейку
хвачу!
     - Кофею, братец! - воскликнул  я  и  даже  хлопнул  себя  по  ляжке  от
удовольствия.
     Подали кофей. Налили по стакану - выпили; по другому налили -  и  опять
выпили. Со сливками и с теплым калачом.
     - Калач-то от Филиппова? - спросил я.
     - Да, от Филиппова,
     - Говорят, у него в пекарне тараканов много...
     - Мало ли что говорят! Вкусно - ну, и будет с тебя! Глумов высказал это
несколько угрюмо, как будто предчувствуя, что у меня язык начинает зудеть.
     - А что, Глумов, ты когда-нибудь думал, как этот самый калач...
     - Что "калач"?
     - Ну вот родословную-то его... Как сначала эта самая пшеница в  закроме
лежит, у кого лежит, как этот человек за сохой идет,  напирая  на  нее  всею
грудью, как...
     - Знал прежде, да забыл. А теперь  знаю  только  то,  что  мы  кофей  с
калачом пьем, да и тебе только это знать советую!
     - Глумов! да ведь я немножко! Ведь  если  мы  немножко  и  поговорим  -
право, вреда особенного от этого не будет. Только время скорее пройдет!
     - И это знаю. Да не об том мы думать должны. Подвиг мы на себя  приняли
- ну, и должны этот подвиг  выполнить.  Кончай-ка  кофей,  да  идем  гулять!
Вспомни, какую нам палестину выходить предстоит!
     В одиннадцать часов мы вышли из дому и направились по Литейной.  Пришли
к зданию судебных мест.
     - Вот, брат, и суд наш праведный! - сказал я.
     - Да, брат, суд! - вздохнул в ответ Глумов.
     - А коли по правде-то сказать,  так  наступит  же  когда-нибудь  время,
когда эти суды...
     - Да обуздай наконец язычище свой! Ну, суд - ну, и прекрасно! И будет с
тебя! Архитектура вот... разбирай ее на здоровье! Здание  прочное  -  внутри
двор... Чего лучше!
     - Да, мой друг, удивительно, как это нынче...  Говорят,  даже  буфет  в
суде есть?
     - Есть и буфет.
     - А ты не знаешь, чем этот буфет славится?
     - Водки рюмку выпить можно - какой еще славы нужно!
     Котлетки подают, бифштекс - в звании ответчика даже очень прилично!
     - Удивительно! просто  удивительно!  И  правосудие  получить,  и  водки
напиться - все можно!
     -  Только  болтать  лишнее  нельзя!  Идем  на  Фурштадтскую.  Пошли  по
Фурштадтской; дошли до овсянниковского дома.
     - Вот какой столб был! До неба рукой  доставал  -  и  вдруг  рухнул!  -
воскликнул я в умилении, - я, впрочем, думаю, что провидение не  без  умысла
от времени до времени такие зрелища допускает!
     - Для чего провидение допускает такие зрелища - это,  брат,  не  нашего
ума дело; а вот что Овсянников подвергся каре закона - это верно.  Это  я  в
газетах читал и потому могу говорить свободно!
     - Да, но отчего же и о путях провидения не припомнить при этом?
     - Оттого, что пути эти нам неизвестны, -  вот  отчего.  А  что  нам  не
известно - к тому мы должны относиться сдержанно. Шагай, братец.
     В конце Фурштадтской - питейное заведение.  Выходит  оттуда  мужчина  в
изорванном пальто, с изорванной физиономией и, пошатываясь, горланит:

                           Красав_и_ца! Подожди!
                           Белы руки подожми!

     - Вот и он советует подождать! - говорю я.
     - Да, потому что всем такая линия вышла!
     - А бедный он!
     - Кто? пьяница-то?
     - Да, он. Сколько лютой скорби надобно,  чтоб  накипело  у  человека  в
груди...
     Но Глумов и тут оборвал меня, запев:

                           - Красав_и_ца! Подожди!
                           Белы руки подожми!

     - Не для того я напоминаю тебе об этом,  -  продолжал  он,  -  чтоб  ты
именно в эту минуту молчал, а для того, что если ты теперь  сдерживать  себя
не будешь, той в другое время язык обуздать не сумеешь. Выдержка нам  нужна,
воспитание. Мы на славянскую распущенность жалуемся, а не хотим понять,  что
оттого вся эта неопрятность и происходит, что мы на каждом шагу  послабления
себе делаем. Прямо, на улице, пожалуй, не посмеем высказаться, а чуть  зашли
за угол - и распустили язык. Понятно, что начальство за  это  претендует  на
нас. А ты так умей собой овладеть, что, ежели сказано тебе "погоди!", так ты
годи везде, на всяком месте, да от всего сердца, да со  всею  готовностью  -
вот как! даже когда один с самим собой находишься -  и  тогда  годи!  Только
тогда и почувствуется у тебя настоящая культурная выдержка!
     Я должен был согласиться с  Глумовым.  Действительно,  русский  человек
как-то туго поддается выдержке и почти совсем не может  устроить,  чтобы  на
всяком месте и во всякое время вести себя с одинаковым самообладанием.  Есть
у него в этом смысле  два  очень  серьезных  врага:  воображение,  способное
мгновенно создавать разнообразные художественные  образы,  и  чувствительное
сердце, готовое  раскрываться  навстречу  первому  попавшемуся  впечатлению.
Обстоятельства почти всегда застигают его врасплох, a потому сию  минуту  он
увядает, а в следующую - расцветает, сию  минуту  рассыпается  в  выражениях
преданности и любви, а в следующую - клянет или загибает  непечатные  слова,
которые у нас как-то и в счет не полагаются. Но, во  всяком  случае,  он  не
умеет сдержать свою мысль и речь в известных границах, но непременно впадает
в  расплывчивость  и  прибегает  к  околичностям.  Прочтите  любой  судебный
процесс, и вы без труда убедитесь в этом. Ни один свидетель на  вопрос:  где
вы в таком-то часу были? - не ответит просто: был там-то, но непременно  всю
свою душу при  этом  изольет.  Начнет  с  родителей,  потом  переберет  всех
знакомых, которых фамилии попадутся ему на язык, потом  об  себе  отзовется,
что он человек несчастный, и, наконец, уже на повторительный вопрос: где  вы
были? - решится ответить: был там-то, но  непременно  присовокупит:  виделся
вот с тем-то, да еще с тем-то,  и  сговаривались  мы  сделать  то-то.  Одним
словом, самого ничтожного повода достаточно, чтоб насторожить воображение  и
чтобы последнее немедленно нарисовало целую картину.
     Ввиду всех этих  соображений,  я  решился  сдерживать  себя.  Молча  мы
повернули вдоль линии Таврического  сада,  затем  направо  по  набережной  и
остановились  против  Таврического  дворца.  Натурально,   умилились.   Тени
Екатерины, Потемкина, Державина так живо пронеслись  передо  мною,  что  мне
показалось, что я чувствую их дуновение.
     - Вот где витает тень великолепного князя Тавриды! - воскликнул я.
     - Да, брат, вот тут, в этом самом месте, он и жил! - отозвался Глумов.
     - И что от него  осталось?  Чем  разрешилось  облако  блеска,  славы  и
власти, которое окружало его? - Несколькими десятками анекдотов  в  "Русской
старине", из коих в одном главную роль играет севрюжина! Вон там был  сожжен
знаменитый фейерверк, вот тут с этой террасы глядела на празднество  залитая
в золото толпа царедворцев, а вдали неслыханные массы голосов и инструментов
гремели "Коль славен" под гром пушек! Где все это?
     Я расчувствовался, встал в позу и продекламировал;

                   - Где стол был яств - там гроб стоит,
                   Где пришеств раздавались клики,
                   Надгробные там воют лики,
                   И бледна смерть на всех глядит.
                   Глядит на всех...

     Дальше не помню, но не правда ли, удивительно!
     - Удивительно-то удивительно, только это из оды на смерть Мещерского, и
к Потемкину, следовательно, не относится, - расхолодил меня Глумов.
     - Все равно, это стихи Державина,  которые  всегда  повторить  приятно!
Екатерина! Державин! Имена-то какие, мой  друг!  часто  ли  встретишь  ты  в
истории такие сочетания!
     - Орловы! Потемкин! Румянцев! Суворов! - словно эхо, вторил мне  Глумов
и, став в позицию, продекламировал;

                   Вихрь полуночный летит богатырь!
                   Тень от чела, с посвиста - пыль!

     - А потом Дмитриев-Мамонов и наконец Зубов... И каждому-то умел  старик
Державин комплимент сказать!
     Под  наплывом  этих  отрадных  чувств  начали  мы   припоминать   стихи
Державина, но, к удивлению, ничего не припомнили, кроме:

                      Запасшися крестьянин хлебом,
                      Ест добры щи и пиво пьет!
                      {"Осень во время осады Очакова".
                      (Прим. M. E. Салтыкова-Щедрина.)}

     - Да, брат, был такой крестьянин!  был!  -  воскликнул  я,  подавленный
нарисованною Державиным картиной.
     Как ни сдержан был  Глумов,  но  на  этот  раз  и  он  счел  неуместным
охлаждать мой восторг.
     - Да, брат, был, - сказал он почти сочувственно.
     - Было! все было! - продолжал я восклицать в восхищении, - и "добры щи"
были! представь себе: "добры щи"!
     - Представляю, но все-таки не могу не сказать: восхищаться  ты  можешь,
но с таким расчетом, чтобы восхищение прошлым не могло служить  поводом  для
превратных толкований в смысле укора настоящему!
     И с этим замечанием я должен был  согласиться.  Да,  и  восторги  нужно
соразмерять, то есть ни в  каком  случае  не  сосредоточивать  их  на  одной
какой-нибудь точке, но распределять на возможно  большее  количество  точек.
Нужды нет, что, вследствие  этого  распределения,  восторг  сделается  более
умеренным, но зато он все точки равно  осветит  и  от  каждой  получит  дань
похвалы и поощрения. Поэты старого доброго времени очень тонко это  понимали
и потому, ни на ком исключительно не останавливаясь и никого не обижая, всем
подносили посильные комплименты.
     Мы повернули назад, прихватили Песков,  и  когда  поравнялись  с  одним
одноэтажным деревянным домиком, то я сказал:
     - Вот в этом самом доме цензор Красовский родился!
     - Врешь?
     Я соврал действительно;  но  так  как  срок,  в  течение  которого  мне
предстояло "годить", не был определен, то  надо  же  было  как-нибудь  время
проводить! Поэтому я не только не сознался, но и продолжал стоять на своем.
     - Верно, что тут! - упорствовал я, - мне Тряпичкин сказывал. Он,  брат,
нынче фельетоны-то бросил, за исторические исследования принялся! Уваровскую
премию надеется получить! Тут родился! тут!
     Постояли, полюбовались, вспомнили, как  у  покойного  всю  жизнь  живот
болел,  наконец,  -  махнули  рукой  и  пошли  по  Лиговке.   Долго   ничего
замечательного не было, но вдруг мои глаза ухитрились отыскать знакомый дом.
     - Вот в этом самом доме собрания библиографов бывают, - сказал я.