стился  при  этом  известии  и  произнес:  дай   бог
счастливо! Вообще этот добрый и опытный старик был до крайности нам  полезен
при  наших   философических   собеседованиях.   Стоя   на   одной   с   нами
благопотребно-философической высоте,  он  обладал  тем  преимуществом,  что,
благодаря  многолетней  таперской  практике,   имел   в   запасе   множество
приличествующих случаю фактов, которые поощряли нас к дальнейшей игре ума.
     _ К. стыду отечества совершить очень легко, - сказал он _  к  славе  же
совершить, напротив того, столь  затруднительно,  что  многие  даже  из  сил
выбиваются, и все-таки успеха не достигают. Когда я в Проломновской губернии
жил, то был там один начальствующий - так он всегда все  к  стыду  совершал.
Даже посторонние дивились; спросят, бывало: зачем это вы,  вашество,  все  к
стыду да к стыду? А он: не могу, говорит: рад бы радостью к славе что-нибудь
совершить, а выходит к стыду!
     - Ах, черт возьми!
     - И даже как, я вам доложу! перешел он после того в  другое  ведомство,
думает: хоть там не выйдет ли чего к славе - и хоть ты что хошь! Так в стыде
и отошел в вечность!
     - Однако!
     - И когда, при отпевании, отец протопоп сказал: "Вот  человек,  который
всю жизнь свою,  всеусердно  тщась  нечто  к  славе  любезнейшего  отечества
совершить, ничего, кроме действий, клонящихся к несомненному оного стыду, не
совершил", то весь народ, все, кто тут были, все так и залились слезами!
     - Еще бы! разумеется жалко!
     - И многие из предстоявших начальствующих лиц в то время на ус себе это
намотали!
     - Намотали-то намотали, да проку от этого мало вышло!
     - Это уж само собой. А вот, что вы  изволили  насчет  малых  источников
сказать, что они нередко начало большим рекам дают, так  и  это  совершенная
истина.  Источнику,  даже  самому  малому,  очень  нетрудно  хорошей   рекой
сделаться, только одно условие требуется: понравиться нужно.
     - Отчего же ты сам...
     - Удачи мне не было - вот почему. Это  ведь,  сударь,  тоже  как  кому.
Иной, кажется, и не слишком умен, а только  взглянет  на  лицо  начальничье,
сейчас истинную потребность видит;  другой  же  и  долго  глядит,  а  ничего
различить не может. Я тоже однажды  "понравиться"  хотел,  ан  заместо  того
совсем для меня другой оборот вышел.
     - Бедный ты, бедный!
     - Да,  сударь.  Состоял  я  в  то  время  под  следствием,  по  делу  о
злоупотреблении  помещичьей  власти,  и  приехал   в   губернию   хлопотать.
Туда-сюда, только и говорит мне один человек: дело твое, говорит, даже очень
хорошо направить можно, только постарайся _ему_  понравиться.  И  научил  он
меня, знаете, на смех: съезди, говорит, к обедне, вынь за здравие  просвирку
и свези _ему:_ страсть как он это любит! Так я  и  сделал.  Приезжаю  это  к
нему, прошу доложить, а сам  просвирку  в  руке  держу.  Выходит.  Взял  мою
просвирку, повертел в руках, разломил пополам, потом начетверо...  И  вдруг:
так ты, говорит, боговдухновенную взятку мне хотел всучить... вон!!
     - Не понравился, значит?
     - То-то, что я совет-то того  человека  не  в  надлежащей  силе  понял.
Просвирки-то _он_ действительно любил, да с начинкою.
     - Стало быть, если б ты в ту пору  истинную  потребность  угадал,  так,
может, и теперь бы течение имел, да выкупными свидетельствами поигрывал.
     - Беспременно-с. "Понравиться" - в этом вся наша здешняя жизнь состоит.
Вот, например, с одним моим знакомым какой случай был. Начальник у него  был
вроде как омраченный. Все дела департаментские на цифры переложил, на всякий
предмет свою особую форму  ведомства  преподал  и  строго-престрого  следил,
чтобы ни в одной, значит, графе  ни  одного  пустого  места  не  оставалось.
Только однажды подали ему ведомость - он ее и так и этак, и  сверху  вниз  и
снизу вверх, и поперек - недостает четь копейки, да и шабаш! Взбунтовал весь
департамент, ищут, шарят - нет четь копейки! А он,  знакомый-то  мой,  знал.
Пришел это прямо к начальнику пред лицо и говорит: вот она! И  точно,  стали
это, по указанью его, проверять -  тут  как  тут!  Сейчас  это  его  в  баню
сводили, на счет канцелярских остатков  вымыли,  одели,  обули  -  и  первым
человеком сделали!
     Пример  этот  навел  нас  на   мысль,   что,   независимо   от   уменья
"понравиться",  в  жизни  русского  человека  играет  немаловажную  роль   и
волшебство.
     - Загляните в любую книжку "Русской старины", "Русского архива"  -  что
найдете вы там, кроме фактов самого  поразительного  волшебства?  -  выразил
свое мнение Глумов.
     - Да что, сударь, в "Русскую  старину"  заглядывать  -  и  нынче  этого
волшебства даже очень достаточно, - подтвердил Очищенный,  -  так  довольно,
что иногда человек даже не мыслит ни о чем - ан с ним переворот. На моей еще
памяти случай-то этот был, что мылись два человека в бане: один -  постарше,
а другой - молодой. Только постарше-то который и спрашивает молодого: какие,
по твоему мнению, молодой человек, необходимейшие законы, в настоящее время,
к изданию потребны? Тот взял да и назвал. И что ж! на другой день за  ним  -
курьер! Посадили раба божьего в тележку, привозят:  "извольте,  говорит,  те
самые законы написать, о  которых  вчера  в  известном  вам  месте  суждение
имели!" Ну, он сел и написал. Да как еще написал-то: в трех строках всю  что
ни на есть подноготную изобразил! А теперь у него,  сударь,  тысяча  душ,  в
Саратовской губернии,  да  дом  у  Харламова  моста,  да  дочь  свою  он  за
камер-юнкера отдал... И все через то, что настоящую минуту изобрал, когда  в
баню  идти!  Как  вы  скажете:  от  себя  ему  эта  мысль  пришла   или   от
предопределения?
     -  Вот  кабы  и  нам...  -  начал  было  я,  увлеченный   перспективами
волшебства, но Глумов не дал мне кончить.
     - Не желай, - сказал  он,  -  во-первых,  только  тот  человек  истинно
счастлив, который умеет довольствоваться скромною  участью,  предоставленною
ему провидением, а во-вторых, нелегко, мой друг, из  золотарей  вышедши,  на
высотах балансировать! Хорошо, как у тебя настолько характера есть, чтоб  не
возгордиться и не превознестись, но горе, ежели ты хотя на минуту позабудешь
о своем недавнем золотарстве! Волшебство, которое тебя вознесло, - оно же  и
низвергнет тебя! Иван Иваныч, правду я говорю?
     -  Правду,  сударь,  потому  все  в  мире  волшебство   от   начальства
происходит. А начальство, доложу вам, это такой предмет: сегодня он даст,  а
завтра опять обратно  возьмет.  Получать-то  приятно,  а  отдавать-то  уж  и
горьконько. Поэтому я так думаю: тот  только  человек  счастливым  почесться
может, который на пути своем совсем начальства избежать изловчится.
     - Чудак! да как же ты его избегнешь, коли оно всегда тут, перед тобой?
     - Коли совсем нельзя избегнуть, тогда, конечно, делать нечего:  значит,
на роду так написано. Но коли мало-мальски возможность есть -  избегай!  все
силы-меры употреби, а избегай!
     - Трудно, голубчик, вот что!
     - И труда большого нет,  ежели  политику  как  следует  вести.  Придет,
например, начальство в департамент - встань  и  поклонись;  к  докладу  тебя
потребует - явись; вопрос предложит - ответь, что  нужно,  а  разговоров  не
затевай. Вышел из департамента - позабудь. Коли  видишь,  что  начальник  по
улице встречу идет, - зайди в кондитерскую или на другую  сторону  перебеги.
Коли столкнешься с начальством в жилом помещении - отвернись, скоси глаза...
     - Однако, брат, это - наука!
     - Вся  наша  жизнь  есть  наука,  сударь,  с  тою  лишь  разницей,  что
обыкновенные, настоящие  науки  проникать  учат,  а  жизнь,  напротив  того,
устраняться от проникновения внушает. И только тогда, когда человек вот эту,
жизненную-то, науку себе  усвоит,  только  тогда  он  и  может  с  некоторою
уверенностью  воскликнуть:  да,  быть  может,  и  мне  господь  бог   пошлет
собственною смертью умереть!
     Очищенный на мгновение потупился. Быть может, его осенила в эту  минуту
мысль, достаточно ли он сам жизненную науку  проник,  чтобы  с  уверенностью
надеяться на "собственную" смерть? Однако так как печальные мысли вообще  не
задерживались долго у него в голове, то  немного  погодя  он  встряхнулся  и
продолжал:
     -  Даже  в  любви  к  начальству  -  и  тут  от  неумеренных  выражений
воздерживаться надлежит. Вот как жизненная-то наука нам приказывает!
     - Пример, голубчик! пример!
     - Расскажу я вам, сударь, повесть об одном статском советнике,  который
любовью своей двух начальников  в  гроб  вколотил,  а  от  третьего  и  сам,
наконец, возмездие принял.  Жил-был  статский  советник,  и  так  он  своего
начальника возлюбил, что даже мнил его бессмертным. Куда, бывало, ни  пойдет
начальник - всюду статский  советник  на  цыпочках  за  ним  следует;  куда,
бывало, ни взглянет начальник - на всяком  месте  статский  советник  против
него очутится: сидит, скрестивши на  груди  руки,  и  на  него  глядит.  Ну,
поначалу генералу эта преданность нравилась, однако с течением времени  стал
он мало-помалу задумываться: что, мол,  такое  это  значит?  и  нет  ли  тут
покушения какого-нибудь? Потому что ведь с  этими  статскими  советниками  -
беда! как раз приворотного зелья подсыплет - только и видели! И начал он его
от этой любви отучать. Всячески отучал:  и  наградами  обходил,  и  на  цепь
сажал, и даже под суд однажды  отдал.  Неймется,  да  и  шабаш!  Чем  больше
наказывают, тем шибче да шибче в статском советнике  сердце  разгорается.  И
вдруг, от этой ли причины  или  от  чего  другого,  только  начал  начальник
хиреть. Хирел-хирел, да и помер. Возроптал тогда статский советник, не токмо
департамент, но и сторожевскую стонами огласил. "Когда-то еще, говорит,  нам
нового начальника дадут, а до тех пор кто с нами по всей строгости поступать
будет!" Однако послал бог ему милость: не успел он глаза просушить,  как  уж
назначили им нового начальника. Прибыл в департамент новый генерал и как был
насчет статского советника предупрежден, то призвал его  пред  лицо  свое  и
сказал: предместник мой дал тебе раны, аз  же  дам  ти  скорпионы.  Что  же,
однако, вы думаете! даже и этим статский советник не унялся. Скорпионы так
     102
     скорпионы! сказал он в сердце своем и возлюбил нового начальника  пуще,
нежели  прежнего.  И  доконал-таки  его!  Пришел   однажды   скорпионщик   в
департамент да на любовь  статского  советника  такое  вдруг  встречу  слово
пустил, что тут же им и подавился. И опять возроптал статский советник; идет
это за гробом и прямо народ бунтует.  "Вот,  говорит,  велят  на  провидение
надеяться, а где оно?" Увидели тогда, что дело-то выходит серьезное,  и  без
потери времени прислали в тот департамент третьего начальника. Прибыл  он  к
месту служения, свежий да светлый - весь словно новый  медный  пятак  горит!
Призвал это статского советника пред лицо свое и повел к  нему  такую  речь:
один мой предместник  дал  тебе  раны,  другой  -  скорпионы,  аз  же,  дабы
строптивый твой нрав навсегда упразднить, истолку тебя в ступе! И истолок-с.
     - Браво! - как-то невольно сорвалось у нас. Но, разумеется,  мы  сейчас
же поняли, что восклицание это неуместно и даже жестоко.
     - Слушай, друг! - поспешил поправиться Глумов, - ведь это такой  сюжет,
что из него целый роман  выкроить  можно.  Я  и  заглавие  придумал:  "Плоды
подчиненного распутства,  или  Смерть  двух  начальников  и  вызванное  оною
мероприятие  со  стороны  третьего".  Написать  да  фельетонцем   в   "Красе
Демидрона" и пустить... а? как ты думаешь, хозяева твои примут?
     - Помилуйте! с удовольствием-с!
     - А я так, напротив, полагаю, что сюжет этот не  романом,  а  трагедией
пахнет, - возразил я. - Помилуйте! с одной стороны  такая  сила  беззаветной
любви, а с другой - раны, скорпионы и,  наконец,  толкач!  Ведь  его  чинами
обходили, на цепь сажали, под суд отдали, а он все продолжал любить. Это  ли
не трагедия?
     Завязался эстетический спор. Глумов, главнейшим образом, основывал свое
мнение на том, что роман можно изо всего сделать, даже если и нет  у  автора
данных  для   действительного   содержания.   Возьми   четыре-пять   главных
действующих лиц (статский советник, два убиенные начальника, один  начальник
карающий и  экзекутор,  он  же  и  казначей),  прибавь  к  ним,  в  качестве
второстепенных лиц, несколько канцелярских чиновников, курьеров и  сторожей,
для любовного элемента введи парочку просительниц,  скомпонуй  ряд  любовных
сцен  (между  статским  советником  и  начальством,  с  одной   стороны,   и
начальством и просительницами - с другой), присовокупи несколько  упражнений
в описательном роде, смочи  все  это  психологическим  анализом,  поставь  в
вольный дух и жди, покуда не зарумянится. Напротив  того,  трагедия  никаких
околичностей не терпит, а прямо требует дела. Чтоб и начало, и  середина,  и
конец - все чтобы налицо было, а не то чтобы так: где надоело, там и бросил.
     - Ну,  какую  ты,  например,  трагедию  из  этого  статского  советника
выжмешь? - пояснил он  свою  мысль,  -  любовь  его  -  однообразная,  почти
беспричинная, следовательно, никаких данных ни для драматической экспозиции,
ни для дальнейшей разработки не представляет; прекращается она - тоже как-то
чересчур уж просто и нелепо: толкачом! Ведь из этого матерьяла, хоть тресни,
больше одного акта не выкроишь!
     - Но ведь вся наша жизнь, мой друг, такова! - постарался я возразить, -
неужто ж, по-твоему, из всей нашей жизни ничего путного сделать нельзя?
     - И жизнь у нас - одноактная. Экспозиции  у  нас  и  само  по  себе  не
существует, да к тому же и начальство в оба смотрит! Чуть  что  затеялось  -
сейчас распоряжение, и "занавес опускается".
     - Глумов! да ты вспомни только! Идет человек по улице, и вдруг - фюить!
Ужели это не трагедия?
     - Я и не говорю,  что  это  не  трагедия,  да  представлять-то  нечего.
Явление первое и последнее - и шабаш.
     - Это так точно, - согласился с Глумовым и  Очищенный,  -  хотя  у  нас
трагедий и довольно бывает, но так как они, по большей части, скоропостижный
характер имеют,  оттого  и  на  акты  делить  их  затруднительно.  А  притом
позвольте еще доложить:  как  мы,  можно  сказать,  с  малолетства  промежду
скоропостижных трагедиев ходим, то со временем так привыкаем к ним, что хоть
и видим трагедию, а в мыслях думаем, что это просто "такая жизнь".
     Замечание это вывело на  сцену  новую  тему:  "привычка  к  трагедиям".
Какого рода влияние оказывает на жизнь "привычка к трагедиям"? Облегчает  ли
она жизненный процесс, или же, напротив того, сообщает ему новую трагическую
окраску, и  притом  еще  более  горькую  и  удручающую?  Я  был  на  стороне
последнего мнения, но Глумов и Очищенный, напротив, утверждали,  что  только
тому и живется легко, кто до того  принюхался  к  трагическим  запахам,  что
ничего уж и различить не может.
     - Да ведь это именно настоящая  трагедия  и  есть!  -  горячился  я,  -
подумайте! разве не ужасно видеть эти легионы людей, которые всю жизнь ходят
"промежду трагедиев" - и даже не понимают этого!  Воля  ваша,  а  это  такая
трагедия - и притом не в одном, а  в  бесчисленном  множестве  актов,  -  об
которой даже помыслить без содрогания трудно!
     - То-то, что по нашему месту не мыслить надобно, а  почаще  вспоминать,
что выше лба уши не растут! - возразил Очищенный,  -  тогда  и  жизнь  своим
чередом пойдет, и даже сами не заметите, как время постепенно пролетит!
     - Правильно! - поддержал его Глумов.
     _ Знал я,  сударь,  одного  человека,  так  он,  покуда  не  понимал  -
благоденствовал; а понял - удавился!
     _ Верно! А знаешь ли, Иван Иваныч,  ведь  ты  -  преумный!  Только  вот
словно протух немного...
     Очищенный приосанился.
     - Или вот хоть бы про запой, - продолжал он, - вы  думаете,  отчего  он
бывает? Конечно, и тут неглижеровка ролю играет, однако  ж  который  человек
"не понимает" - тот не запьет.
     - А вы когда-нибудь запивали, Иван Иваныч? - полюбопытствовал я.
     - Было время - ужасти как тосковал! Ну, а теперь бог хранит. Постепенно
я во всякое время выпить могу, но чтобы так: три недели не  пить,  а  неделю
чертить - этого нет! Живу я смирно,  вникать  не  желаю;  что  и  вижу,  так
стараюсь не видеть - оттого и скриплю. Помилуйте! при моих  обстоятельствах,
да ежели бы еще вникать - разве я был бы жив! А я себя так  обшлифовал,  что
хоть на куски меня режь, мне и горюшка мало!
     Это было высказано с такою  беззаветною  искренностью,  что  Глумов  не
выдержал и поцеловал старика в лоб.
     -  Ни  гордости,  ни  притязательности  во  мне  нет,  а  от  кляуз  да
сутяжничества  я  и  подавно  убегаю,  -  продолжал   Очищенный,   очевидно,
поощренный  лаской  Глумова.  -  Ежели  оскорбление   мне   нанесут   -   от
вознаграждения не откажусь, а в суд не пойду. Оттого все меня и любят.  И  у
Дарьи Семеновны любили, и  у  Марцинкевича  любили.  Даже  теперь:  приду  в
квартал - сейчас дежурный помощник табаком потчует!
     - Вот и нас тоже... - машинально произнес я.
     - И вас тоже. Покуда вы вникали -  никто  вас  не  любил,  а  перестали
вникать  -  все  к  вам  с  доверием!  Вот  хоть  бы,  например,   устав   о
благопристойности...
     - Гм... да, устав! - как-то загадочно пробормотал Глумов.
     Я взглянул на моего друга  и,  к  великому  огорчению,  заметил  в  нем
большую перемену. Он, который еще так недавно принимал живое участие в наших
благонамеренных  прениях,  в  настоящую  минуту  казался  утомленным,  почти
раздраженным. Мало того: он угрюмо ходил взад и вперед по комнате,  что,  по
моему наблюдению, означало,  что  его  начинает  мутить  от  разговоров.  Но
Очищенный ничего этого не замечал и продолжал:
     - И вообще скажу: чем более мы стараемся проникать, тем больше получаем
щелчков. Ум-то, знаете, у нас выспрь бежит, а оттуда ему - щелк да  щелк!  И
резонно. Не чета нам люди бывают, да и те ежели по сторонам  засматриваются,
так в канаву попадают. По-моему, так: сыт, обут, одет - ну, и молчи. Коли ты
ведешь себя благородно - и с тобой всякий  благородно.  Коли  ты  никого  не
трогаешь - и тебя никто не тронет; коли ты ко всем с  удовольствием  -  и  к
тебе все с удовольствием. Полегоньку да потихоньку - ан жизнь-то  и  прошла!
Так ли я, сударь, говорю?
     - Пррравильно! - воскликнул Глумов, очевидно, уже ожесточаясь.
     - Покойная Дарья  Семеновна  говаривала:  жизнь  наша  здешняя  подобна
селянке, которую в Малоярославском трактире подают.  Коли  ешь  ее  с  маху,
ложка за ложкой, - ничего, словно как и еда;  а  коли  начнешь  ворошить  да
разглядывать - стошнит!
     - Пррравильно! - вновь воскликнул Глумов и при этом  остановился  прямо
против Очищенного, выпучил глаза и зубы стиснул. Однако Очищенный и  тут  не
понял.
     - Был у меня, доложу вам, знакомый  действительный  статский  советник,
который к Дарье Семеновне по утрам хаживал, так он мне  рассказывал,  почему
он именно утром, а не вечером ходит. Утром, говорит, я встал, умылся...
     - Воняет! шабаш! - вдруг крикнул Глумов,  но  на  этот  раз  уже  таким
громовым голосом, что Очищенный инстинктивно  вытянул  вперед  шею,  как  бы
готовясь к принятию удара.

        ^TX^U

     К чести Глумова должно сказать, что он,  по  первому  моему  слову,  не
только протянул руку Очищенному, но даже извинился, что не может  сейчас  же
уплатить, что следует по  таксе  о  вознаграждении  за  оскорбление  словом,
потому что мелких денег нет.
     - Все равно-с, после разом за все  отдадите!  -  отозвался  добродушный
старик, которому, по-видимому, было даже приятнее получить сразу  более  или
менее крупный куш, нежели в несколько приемов по двугривенному.
     Таким образом, мир был заключен, и мы  в  самом  приятном  расположении
духа сели за обед. Но что еще  приятнее:  несмотря  на  обильный  завтрак  у
Балалайкина, Очищенный ел и пил совершенно так, как