йчас выскользну. - Балычка? сижка копченого?
Милости просим! Ах, да белорыбицы-то, кажется, и забыли подать! Эй, кто там?
Белорыбицу-то, белорыбицу-то велите скорее нести!
     - Благодарю вас,  я  сейчас  ел.  Да  и  вы,  конечно,  заняты...  дело
какое-нибудь имеете до меня?
     - Да, дело, дело! - заторопился он, - да еще дело-то какое! Услуги, мой
друг, прошу! такой услуги... что называется,  по  гроб  жизни...  вот  какой
услуги прошу!
     Начало это несколько смутило меня. Очевидно,  меня  ожидало  что-нибудь
непредвиденное.
     - Да, да, да, - продолжал он суетливо, - давно уж это дело  у  меня  на
душе, давно сбираюсь... Еще в то время, когда  вы  предосудительными  делами
занимались, еще тогда... Давно уж я  подходящего  человека  для  этого  дела
подыскиваю!
     Он  оглянул  меня  с  головы  до  ног,  как  бы  желая  удостовериться,
действительно ли я тот самый "подходящий человек", об котором он мечтал.
     - Обещайте, что вы мою просьбу выполните! - молвил он, кончив осмотр  и
взглядывая мне в глаза.
     - Иван Тимофеич! после всего, что произошло, позволительны ли  с  вашей
стороны какие-либо сомнения?
     - Да, да... довольно-таки вы поревновали... понимаю я вас! Ну, так  вот
что, мой друг! приступимте прямо к делу! Мне же и недосуг: в  Эртелевом  лед
скалывают, так присмотреть нужно... сенатор, голубчик, там живет!  нехорошо,
как замечание сделает! Ну-с, так изволите видеть... Есть у меня тут приятель
один... такой друг! такой друг!
     Он запнулся и заискивающе взглянул на меня, точно ждал моей помощи.
     - Ну-с, так приятель... что же этот приятель? - поощрил я его.
     - Так вот, есть у меня приятель... словом сказать, Парамонов купец... И
есть у него... Вы как насчет фиктивного брака?.. одобряете? - вдруг  выпалил
он мне в упор.
     - Помилуйте! даже очень одобряю, ежели... - сконфузился я.
     - Вот именно так: ежели! Сам по себе этот фиктивный брак  -  поругание,
но "ежели"... По обстоятельствам, мой друг, и  закону  премена  бывает!  как
изволит выражаться наш господин частный пристав. Вы что? сказать  что-нибудь
хотите?
     - Нет, я ничего... я тоже говорю: по обстоятельствам и  закону  премена
бывает - это верно!
     - Так вот я и говорю: есть у  господина  Парамонова  штучка  одна...  и
образованная! в пансионе училась... Он опять запнулся и в  смущении  опустил
глаза.
     - Не желаете ли вы вступить с этой особой в фиктивный  брак?  -  быстро
спросил он меня таким тоном, словно бремя скатилось с его души.
     К сожалению, я не могу сказать, что не понял его  вопроса.  Нет,  я  не
только понял, но даже в висках у меня застучало. Но в то же время я  ощущал,
что на мне лежит какой-то гнет, который сковывает  мои  чувства,  мешает  им
перейти в негодование и даже самым обидным образом подчиняет  их  инстинктам
самосохранения.
     Иван Тимофеич очень тонко подметил этот разлад чувств. С одной стороны,
в   висках   стучит,   с   другой   -   сердце   объемлет   жажда   выказать
благонамеренность... Так  что,  когда  я,  вместо  ответа,  в  свою  очередь
предложил вопрос:
     - Но почему же именно я?
     То он не только не увидел в этом повода для прекращения  разговора,  но
еще с большею убедительностью приступил к дальнейшим переговорам.
     - Слушай, друг! - сказал он ласково, ободряя меня, -  ежели  ты  насчет
вознаграждения беспокоишься, так не опасайся! Онуфрий Петрович и  теперь,  и
на будущее время не оставит!
     Нервы  мои  окончательно  упали.  Я  старался  что-нибудь   сообразить,
отыскать что-нибудь - и не мог. Я беспомощно смотрел на моего  истязателя  и
бормотал:
     - Позвольте... что касается до брака... право, в этом отношении я  даже
не знаю, могу ли назвать себя вполне ответственным лицом...
     Клянусь, будь на месте Ивана  Тимофеича  сам  Шешковский  -  и  тот  бы
тронулся  моим  видом.  И  тот  сказал  бы  себе:  вот  человек,  в  котором
благонамеренность  уже  достигла  тех  пределов,  за   которыми   дальнейшие
испытания  становятся  в  высшей  степени  рискованными.  И,  сознавши  это,
отпустил бы меня с миром, предварительно  обнадежив,  что  начальство  очень
хорошо понимает мои колебания и  отнюдь  не  сочтет  их  за  противодействие
властям. Но у Ивана Тимофеича, по-видимому, совсем не было  государственного
смысла, а потому он счел возможным идти дальше.
     - Да ведь от вас ничего такого и не потребуется, мой друг, - успокоивал
он меня. - Съездите в церковь (у портного Руча вам для этого  случая  "пару"
из  тонкого  сукна  закажут),  пройдете  три  раза  вокруг  налоя,  потом  у
кухмистера Завитаева поздравление примете - и дело с концом.  Вы  -  в  одну
сторону, она - в другую! Мило! благородно!
     Нарисовав мне эту картину, он, очевидно, ждал, что я сейчас же  изъявлю
согласие, но я молчал.
     - А что касается до вознаграждения, которое вы для себя  выговорите,  -
продолжал он соблазнять меня, - то половину его вы _до_,  а  другую  -  _по_
совершении брака получите. А чтобы вас еще больше успокоить, то можно и  так
сделать: разрежьте  бумажки  пополам,  одну  половину  с  нумерами  вы  себе
возьмете, другая половина с нумерами у Онуфрия Петровича останется...  А  по
окончании церемонии обе половины и соединятся... у вас!
     Я слушал эти речи и думал, что нахожусь под влиянием безобразного  сна.
Какое-то ужасно сложное чувство угнетало меня, Я и  благонамеренность  желал
сохранить, и в то же время говорил  себе:  ну  нет,  вокруг  налоя  меня  не
поведут... нет, не поведут!  Отсюда  -  целый  ряд  галлюцинаций,  обещающих
сверхъестественное  и  чудесное  избавление.  То  думалось:  вот-вот   Ивана
Тимофеича апоплексический удар хватит - и вся эта история с фиктивным браком
разлетится как дым. То представлялось:  обрушивается  потолок  и  повреждает
Ивана Тимофеича, а меня оставляет невредимым - и опять все исчезает,
     И вот именно сверхъестественное и выручило меня. В ту самую минуту, как
я искал спасения в галлюцинациях, в  комнату  вошло  новое  лицо,  при  виде
которого я всею силою облегченной груди крикнул:
     - Иван Тимофеич! вот он!
     Да, это был он, то есть избавитель, то есть  "подходящий  человек",  по
поводу которого возможен был только один вопрос:  сойдутся  ли  в  цене?  То
есть, говоря другими словами, это был адвокат Балалайкин.
     Я с восхищением смотрел на  него,  хотя  он  значительно  изменился,  и
притом  не  в  свой  авантаж  {См.  "Экскурсии  в  область   умеренности   и
аккуратности". (Прим. M. E. Салтыкова-Щедрина.)}.  По-прежнему  поступь  его
была  тороплива,  и  в  движениях  сквозило  легкомыслие,  но  изнурительные
занятия, видимо, подействовали, и на лицо уже легли расплюевские тени. Я  не
скажу, чтоб Балалайкин был немыт, или нечесан, или  являл  признаки  внешних
повреждений, но бывают такие физиономии, которые - как ни умывай, ни холь, а
все кажется, что настоящее их место не тут, где  вы  их  видите,  а  в  доме
терпимости.
     Самого Ивана Тимофеича словно свет озарил, когда вошел Балалайкин.
     - Господин Балалайка! а я-то...  а  мы-то...  а  он  -  вот  он  он!  -
беспорядочно восклицал он, раскрывая широкие объятия, - господин  Балалайка!
ах ты, ах! закусить? рюмочку пропустить?
     - Нет, mon cher, я на минуточку! спешу, мой ангел, спешу! - отнекивался
Балалайкин. - Вот что: есть тут индивидуй один... взыскание на него у  меня,
так нужно бы подстеречь...
     - С удовольствием! и даже с превеликим... сейчас! сию  минуту!  Ах  ты,
ах! Да,  никак,  ты  помолодел!  Повернись!  сделай  милость,  дай  на  себя
посмотреть!
     - Не могу, душа моя, не могу! в конкурс спешу! Вот записка,  в  которой
все дело объяснено. А теперь прощай!
     - Да нет же, стой! А мы  только  что  об  тебе  говорили,  то  есть  не
говорили, а чувствовали: кого, бишь, это недостает?  Ан  ты...  вот  он  он!
Слушай же: ведь и у меня до тебя дело есть.
     Балалайкин вынул из кармана хронометр, взглянул на циферблат и сказал:
     - У меня есть свободного  времени...  да,  именно  три  минуты  я  могу
уделить. Конкурс открывается в три часа, теперь  без  пяти  минут  три,  две
минуты нужно на проезд... да, именно три минуты я имею впереди. Ну-с, так  в
чем же дело?
     - Скажи: ты всякие поручения исполняешь?
     - Всякие. Дальше.
     - Жениться можешь?
     - Это... зависит!
     - Ну, конечно, не за свой счет, а по препоручению!
     - Mo... могу!
     - Так видишь ли: есть у меня приятель, а у него особа одна... вроде как
подруга...
     - Душенька то есть?
     - Ну, как там по-твоему... И есть у него желание,  чтобы  эта  особа  в
законе была... чтобы в метрических книгах и прочее... словом,  все  -  чтобы
как следует... А она чтобы между тем...
     - С удовольствием, мой друг, с удовольствием!
     - Ну-с, так что ты за  это  возьмешь?  Она  ведь,  брат,  по-французски
знает!
     - Гм... Прежде нежели ответить на этот  вопрос,  я,  с  своей  стороны,
предлагаю другой: кто тот смертный,  в  пользу  которого  вся  эта  механика
задумана?
     - Ты прежде скажи...
     - Нет, _ты_ прежде скажи, а потом и я разговаривать  буду.  Потому  что
ежели это дело затеял, например, хозяин твоей мелочной лавочки, так напрасно
мы будем и время попустому тратить. Я за сотенную марать себя не намерен!
     Иван Тимофеич замялся. Очевидно, он имел в виду комиссионный процент  и
боялся, чтоб Балалайкин не обратился прямо  к  Парамонову,  _без  посредства
комиссионеров_. Но после минутного размышления он, однако ж, решился.
     - Ежели я Парамонова Онуфрия Петровича назову - слыхал?
     - Намеднись даже в стуколку с ним вместе играл, - солгал Балалайкин,  -
Фалелеев Сидор Кондратьич, Бобков Герасим Фомич,  Генералов  Федор  Кузьмич,
Парамонов и я.
     - Ну, как же по-твоему?
     - А вот как. У нас на практике выработалось такое правило:  ежели  дело
верное, то брать десять процентов с цены иска, а ежели дело  рискованное.  -
то по соглашению.
     - Чудак ты! как же ты бабу ценить будешь?
     - Сейчас. Сколько господин Парамонов на эту самую "подругу" денег в год
тратит?
     - Как сказать...  Одевает-обувает...  ну,  экипаж,  квартира...  Хорошо
содержит, прилично!  Меньше  как  двадцатью  тысячами  в  год,  пожалуй,  не
обернется. Ах, да и штучка-то хороша!
     - А принимая во внимание, что купец  Парамонов  -  меняло,  а  с  таких
господ, за уродливость, берут вдвое, то  предположим,  что  упомянутый  выше
расход в данном случае возрастет до сорока тысяч.
     - Предполагай, пожалуй!
     - Теперь  пойдем  дальше.  Имущества  недвижимые,  как  тебе  известно,
оцениваются по  десятилетней  сложности  дохода;  имущества  движимые,  как,
например: мебель, картины, произведения  искусств,  -  подлежат  оценке  при
содействии экспертов. Так ли я говорю?
     - Так-то так, да ведь тут...
     - Позволь, об  этом  будет  дальше.  "Штучка",  о  которой  идет  речь,
очевидно, представляет  имущество  движимое,  но  притом  снабженное  такими
признаками, на которые в законах прямых указаний не имеется. Поэтому в  деле
оценки подобного имущества необходимо прибегнуть к несколько  иному  методу,
более соответствующему  характеру  самой  движимости.  Так,  например,  если
допустим способ смешанный: то есть, с одной стороны, прибегнем к экспертизе,
а с другой - не пренебрежем и принципом десятилетней сложности  дохода,  то,
кажется, мы придем к результату довольно удовлетворительному.  А  именно:  в
смысле экспертизы, самым лучшим  судьей  является  сам  господин  Парамонов,
который тратит на ремонт означенной выше движимости сорок тысяч рублей и тем
самым, так сказать, определяет годовой доход с нее...
     - Не _с нее_, а _ее_...
     - _С нее_ или _ее_ - не будем спорить  о  словах.  Приняв  цифру  сорок
тысяч, как базис для дальнейших наших операций, и помножив ее на десять,  мы
тем самым определим и ценность движимости  цифрою  четыреста  тысяч  рублей.
Теперь идем дальше. Эта  сумма  в  четыреста  тысяч  рублей  могла  бы  быть
признана правильною, ежели бы дело  ограничивалось  одною  описью,  но,  как
известно, за описью необходимо следуют торги. Какая цена состоится на торгах
- этого мы, конечно, определить не можем, но едва ли ошибемся,  сказав,  что
она должна удвоиться. А затем цифра гонорара определяется уже сама собою. То
есть: восемьдесят, а для круглого счета - сто тысяч рублей.
     Я внимал ему, затаив дыхание; но когда он выговорил  цифру  сто  тысяч,
то, признаюсь, у меня даже коленки затряслись.
     - Берите пятьдесят! - подсказал я ему, сам, впрочем, не понимая, почему
мне пришла на ум именно эта сумма, а не другая.
     Но он даже не удостоил меня взглядом.
     - Я уже опоздал на целую минуту, - сказал он, смотря на часы, -  затем,
прощайте! И буде условия мои будут  признаны  необременительными,  то  прошу
иметь в виду!
     Несколько минут Иван Тимофеич стоял  как  опаленный.  Что  касается  до
меня, то я просто был близок  к  отчаянию,  ибо,  за  несообразностью  речей
Балалайкина, дело, очевидно, должно было вновь обрушиться на меня. Но именно
это отчаяние удесятерило мои силы, сообщило моему  языку  красноречие  почти
адвокатское, а мысли - убедительность,  которою  она  едва  ли  когда-нибудь
обладала.
     - Иван Тимофеич! - воскликнул я, - сообразите! Ведь это дело - ведь это
такое дело, что, право, дешевым образом обставить его нельзя!
     Но он, по-видимому, не слыхал меня и бормотал:
     - Диви бы за дело, а то... другой бы даже за удовольствие счел...
     И вдруг, обратившись ко мне:
     - Ну, а вы как... какого вознаграждения желали бы? -  спросил  он  и  с
горькой усмешкой прибавил, - _для вас_, может быть,  и  двухсот  тысяч  мало
будет?
     Но тут-то именно я и показал себя.
     - Выслушайте меня, прошу вас! - сказал я.  -  Вы  давно  уже  видите  и
знаете мое сердце. Вам известно, интересан ли я  и  страдаю  ли  недостатком
готовности служить - на пользу общую. В  деньгах  я  не  особенно  нуждаюсь,
потому что получил обеспеченное состояние от родителей; что же  касается  до
моих чувств, то они могут быть выражены в двух словах: я готов! Но будет  ли
с моей стороны добросовестно  отбивать  у  Балалайкина  куш,  который  может
обеспечить его на всю жизнь? Он - бедный  человек,  Иван  Тимофеич!  и  хотя
говорит, что адвокатура дает ему не меньше двадцати пяти тысяч в год, но это
он лжет! Помилуйте! разве можно вверять какие-нибудь  серьезные  интересы...
Бал-алайки-ну? И даже самый конкурс, на который он  сейчас  ссылался,  разве
есть возможность верить в его  существование?  -  Нет,  и  тысячу  раз  нет!
Верьте, что, несмотря на свой шик, он с каждой минутой все больше  и  больше
погружается  в  тот  омут,  на   дне   которого   лежит   Тарасовка.   И   в
доказательство...
     3 взял со стола записку, которую оставил Балалайкин, и прочитал:
     "По делу о взыскании 100 рублей с мещанина Лейбы Эзельсона..."
     - Понимаете ли вы теперь, _какие_ у него дела? - продолжал я, -  и  как
ему нужно, до зарезу нужно, чтоб на помощь ему явился  какой-нибудь  крупный
гешефт, вроде, например, того который представляет затея купца Парамонова?
     Иван Тимофеич молчал, но для меня и  то  было  уже  выигрышем,  что  он
_слушал_ меня. Его взор, задумчиво на меня устремленный, казалось,  говорил:
продолжай!  Понятно,  с  какою  радостью  я  последовал  этому   молчаливому
приглашению.
     - С другой стороны, - говорил я, - ведь не вам придется платить деньги!
Конечно, Балалайкин заломил цену уже совсем несообразную, но я убежден,  что
в эту минуту он сам раскаивается и горько клянет свою несчастную  страсть  к
хвастовству. Призовите его, обласкайте, скажите  несколько  прочувствованных
слов - и вы увидите, что он сейчас же съедет на десять тысяч, а может  быть,
и на две! Наверное, он уж теперь позабыл, что сто тысяч  слетели  у  него  с
языка. Почему он сказал сто тысяч, а не двести, не миллион? - не потому  ли,
что цифра _сто_ значится в записке о  взыскании  с  мещанина  Эзельсона?  Я,
конечно, этого не утверждаю, но думаю, что это догадка не  безосновательная.
Завтра он принесет к вам записку о взыскании _двух_  рублей  и  сообразно  с
этим уменьшит и требование свое до _двух_  тысяч.  Но  если  бы  даже  он  и
окончательно "становился, например, на десяти тысячах,  то,  право,  это  не
много! Ведь поручение-то... ах, какое это поручение!  И  что  вам,  наконец?
Неужели деньги купца Парамонова до такой степени дороги вашему  сердцу,  что
вы лишите бедного человека возможности поправить свои обстоятельства?
     Я говорил долго и убедительно, и Иван Тимофеич был  тем  более  поражен
справедливостью моих доводов, что никак  не  ожидал  от  меня  такой  смелой
откровенности. Подобно всем сильным мира,  он  был  окружен  плотною  стеной
угодников и льстецов, которые редко дозволяли  слову  истины  достигнуть  до
ушей его.
     - Вы правый - сказал он, наконец,  с  какою-то  особенною  искренностью
пожимая мне руку, - и хотя мы не привыкли выслушивать правду,  но  я  должен
сознаться, что иногда она не бесполезна и для нас.  Благодарю!  Я  давно  не
проводил время с такой пользой, как сегодня утром!

                                   -----

     Я летел домой, не  чувствуя  ног  под  собою,  и  как  только  вошел  в
квартиру, так сейчас же упал в объятия Глумова. Я рассказал  ему  все:  и  в
каком я был ужасном положении, и как  на  помощь  мне  вдруг  явилось  нечто
неисповедимое...
     - Поверь, что это за благонамеренность нашу! - сказал я в заключение.
     - Так-то так, да ты прежде подожди: возьмет ли еще Балалайкин десять-то
тысяч?
     - Помилуй, душа моя, как ему не взять! ведь он...
     Я с жаром принялся доказывать, что нельзя  Балалайке  десяти  тысяч  не
взять, что, в противном случае, он погибнуть должен,  что  десяти  тысяч  на
полу не поднимешь и что с десятью тысячами, при настоящем падении курсов  на
ценные бумаги... И вдруг в самом  разгаре  моих  доказательств  меня  словно
обожгло.
     - Глумов! да ведь Балалайка женат  и  имеет  восемь  человек  детей!  -
крикнул я не своим голосом.

        ^TIV^U

     Немедленно приступили мы к розыску семейного положения  Балалайкина,  и
на другой  же  день,  при  содействии  Кшепшицюльского,  получили  следующую
справку:
     "_Балалайкин_ (имя  и  отчество  неизвестны),  адвокат.  Проживает  2-й
Адмиралтейской части, в доме бывшем Зондермана, на углу Фонарного переулка и
Екатерининского   канала.   Пишет   прошения,   приносит   кассационные    и
апелляционные жалобы и вообще составляет всякого рода бумаги, а в том  числе
и не указанные в законах. Как-то: поздравительные стихи для разносчиков афиш
и клубных швейцаров, куплеты для театра Егарева,  азбуки  и  хрестоматии,  а
также любовные письма (со стихами и без стихов) для лиц, не кончивших  курса
в средних учебных заведениях. Кроме сего, отыскивает, по поручениям, женихов
и невест, следит по газетам за объявлениями о пропавших собаках и  принимает
меры  к  отысканию  потерянного,  занимается   устройством   предварительных
обстановок, необходимых для  удовлетворительного  разрешения  бракоразводных
дел, и на сей конец содержит на жалованье от 4-х до  5-ти  лжесвидетелей.  В
пропагандах, прокламациях и вообще ни в  чем  предосудительном  не  замечен.
_Женат и имеет восемь дочерей_. Жена никаких постоянных средств к пропитанию
себя с семейством  (в  том  числе  восьмидесятилетняя  старушка-бабушка)  не
имеет, кроме белошвейного мастерства, доставляющего ничтожный  доход.  Живет
это семейство в величайшей бедности в селе  Кузьмине,  близ  Царского  Села,
получая от Балалайкина, в виде воспособления,  не  больше  десяти  рублей  в
месяц".
     Можно себе представить, как поразила меня эта реляция!
     - Воля твоя, - сказал я Глумову, - а я ни под каким видом  на  "штучке"
купца Парамонова не женюсь. И, в крайнем случае, укажу на тебя, как на более
достойного.
     -