ак  мне
этим угодит. Хотите, я и кувшин покажу?
     - Пожалуйста!
     Принесли кувшин, осмотрели. Кувшин  как  кувшин,  только  сырой  глиной
воняет.
     - Да, господа, немало-таки было у меня возни с  этим  ханом!  -  сказал
Балалайкин, - трех невест в течение двух месяцев ему переслал - и все  мало!
Теперь четвертую подыскиваю!
     - Осмелюсь вам доложить, -  предложил  Очищенный,  -  есть  у  меня  на
примете девица одна, которая в отъезд согласна... ах, хороша девица!
     - Прекрасно-с, будем иметь в виду. Однако, признаюсь вам,  и  без  того
отбою мне от этих невест нет. Каждое  утро  весь  Фонарный  переулок  так  и
ломится в дверь. Даже молодые люди приходят - право! звонок за звонком.
     - Странно, однако ж, что за все эти хлопоты он вас балыком да  кувшином
воды отблагодарил! - удивился Глумов.
     - Que voulez-vous, mon cher! {Что вы хотите, дорогой мой!} Эти  ханы...
нет в мире существ неблагодарнее  их!  Впрочем,  он  мне  еще  пару  шакалов
прислал, да черта ли в них! Позабавился несколько дней, поездил  на  них  по
Невскому, да и отдал Росту  в  зоологический  сад.  Главное  дело,  завывают
как-то - ну, и кучера искусали. И представьте себе, кроме бифштексов, ничего
не  едят,  канальи!  И  непременно,  чтоб  из  кухмистерской   Завитаева   -
извольте-ка отсюда на Пески три раза в день посылать!
     - Тсс...
     - А вот эти кильки... это достопримечательность! Я их сам, собственными
руками, прошлым летом ловил. Вы знаете, ведь я, было, в политике  попался...
как же! да! Ну, и надобно было за границу удирать. Нанял  я,  знаете,  живым
манером, чухонца: айда, мина  нуси,  сколько,  шельма  белоглазая,  возьмешь
Балтийское море переплыть? Взял он с  меня  тысячу  рублей  денег  да  водки
ведро, уложил меня на дно лодки, прикрыл рогожкой - валяй по всем  по  трем!
Только как к острову Готланду стали подъезжать - тогда выпустил. Тут-то я  и
ловил  кильку,  покуда  не  обнаружилось,  что  вся  эта  история   -   одно
недоразумение. Да, господа, испытал я в то время! Как ни хорошо за границей,
а все-таки с милой родиной  расставаться  тяжело!  Ехали  мы,  знаете,  мимо
Кронштадта - с одной стороны Кронштадт, с другой  Свеаборг  -  а  я  лежу  и
думаю: вдруг выпалит? Ведь броненосцев пробивает - а мы... что такое мы?!
     - Не выпалил?
     - Нет, зазевались. Помилуйте! броненосцев пропускает, а  наша  лодка...
представьте себе, ореховая скорлупа - вот какая у нас была лодка! И вдобавок
поминутно открывается течь! А впрочем, я тогда воспользовался,  поездил-таки
по Европе! В Женеве был - часы купил, а потом проехал в Париж - такую, я вам
скажу, коллекцию фотографических карточек приобрел - пальчики оближете!
     При упоминовении о карточках Очищенный сладострастно зачавкал губами.
     - Мне бы... - промолвил он, собираясь чихнуть.
     - Покажу-с! я вам,  господа,  все  покажу,  все  мои  коллекции!  Такие
карточки есть, что даже постичь  невозможно  -  parole  d'honneur!  {Честное
слово!} Позвольте, что там еще  такое?  ба!  кажется,  семга?  Обращаю  ваше
внимание на нее, messieurs! Эту самую семгу Немирович-Данченко  собственными
руками изловил! Мы G ним вместе в Соловках  были,  пиво-мед  пили,  по  усам
текло, в рот не попало - так вот он, на память связывающих нас уз, изловил и
прислал! Теперь от нее только  хвост  остался;  но  удивительный!  Немирович
предиковинные анекдоты об этой семге  рассказывает.  Уморительная,  говорит,
рыба! и умна... совсем как человек! Сидишь этак на  берегу  моря,  разложишь
костер, вскипятишь в котелке воду, и кликнешь: иси! Ну, она видит, что ее-то
именно и недостает, чтоб вышла ухасейчас сама, живая, и приплывет!  Клянусь!
хотите, я вас с Немировичем познакомлю?
     - Непременно! Хотим! хотим!
     - На днях ваше желание будет выполнено. А вот  эти  фиги  мне  Эюб-паша
презентовал... Теперь, впрочем, не следовало бы об этом говорить - война!  -
ну, да ведь вы меня не выдадите! Да вы попробуйте-ка! аромат-то какой!
     - Эюб-то за что же вам подарки делает?
     - А я тут ему одно сведеньице в дипломатических сферах выведал...  так,
пустячки!
     - Балалайкин! пощадите! ведь вы себя в измене  отечеству  обличаете!  -
воскликнули мы в ужасе.
     - Ah, mais entendons-nous! {Ах, но мы договоримся!}  Я,  действительно,
сведеньице для него выведал, но  он  через  это  самое  сведеньице  сраженье
потерял - помните, в том ущелий, как бишь его?.. Нет, господа! я ведь в этих
делах осторожен! А он мне  между  прочим  презент!  Однако  я  его  и  тогда
предупреждал. Ну, куда ты, говорю, лезешь, скажи на милость!  ведь  если  ты
проиграешь  сражение  -  тебя  турки  судить  будут,  а  если  выиграешь   -
образованная Европа судить будет! Подавай-ка лучше в отставку!
     - Не послушался?
     - Не послушался - и проиграл! А жаль Эюба, до слез жаль! Лихой малый  и
даже на турку совсем не похож! Я с ним вместе в баню  ходил  -  совсем,  как
есть, человек! только тело голубое, совершенно как наши жандармы  в  прежней
форме до преобразования!
     Балалайкин на минуту задумался, как бы захлебнувшись. Очевидно,  лганье
плыло на него с такой быстротой, что он  не  успевал  справиться  с  массами
беспрерывно вырабатывающегося материала.
     - Да, господа, много-таки я в своей жизни перипетий испытал! - начал он
вновь. - В Березов сослан был, пробовал картошку там акклиматизировать -  не
выросла! Но зато много  и  радостей  изведал!  Например,  восход  солнца  на
берегах Ледовитого океана - это что же такое! Представьте себе, в одно и  то
же время и восходит, и заходит - где это увидите?  Оттого  там  никто  и  не
спит. Зимой спят, а летом тюленей ловят!
     -  Желал  бы  я  знать,  тюленье  мясцо  -  приятно  оно  на  вкус?   -
полюбопытствовал Очищенный.
     - Мылом отдает, а, впрочем, мы с Немировичем ели. Немирович,  Латкин  и
я. Там, батюшка, летом семьдесят три градуса морозу бывает, а  зимой  -  это
что ж! Так  тут  и  тюленине  будешь  рад.  Я  однажды  там  нос  отморозил;
высморкался - смотрю, ан нос в руке!
     - Ах, черт побери!
     - Да, батюшка.  К  счастью,  я  сейчас  же  нашелся:  взял  тепленького
тюленьего маслица, помазал, приставил - и вот как видите!
     Он предложил нам освидетельствовать  свой  нос:  действительно,  нельзя
было даже заподозрить, чтоб тут когда-нибудь пустое место было.
     - Всего я испытал! и на золотых  приисках  был;  такие,  я  вам  скажу,
самородки находил, что за один мне разом пять лет каторги сбавили. Теперь он
в горном институте, в музее, лежит.
     - Гм... да? А скажите, пожалуйста, слыхивал я, что на приисках  рабочие
это самое золото очень искусно скрывают. Возьмет будто  бы  иной  золотничок
или два песочку и так спрячет, что никакими то есть средствами... Правда  ли
это?
     - Не по золотничку, а фунтов по пяти разом  прячут  -  вот  я  вам  как
скажу! Я сам... да что тут! вы думаете, состояние-то мы  откуда?  Обстановка
эта и все?..
     - Неужто?
     - Все оттуда! там всему начало положено, там-с! Отыскивая для  мятежных
ханов невест, не много наживешь! Черта с два -  наживешь  тут!  Там  все,  и
связи мои все там начались! Я теперь у  всех  золотопромышленников  по  всем
делам поверенным состою: женам шляпки покупаю, мужьям -  прически.  Сочтите,
сколько я за это одного жалованья получаю? А рябчики сибирские? а нельма?  -
это не в счет! Мне намеднись купец Трапезников мамонтов зуб  из  Иркутска  в
подарок прислал - хотите, покажу?
     - Ах, сделайте ваше одолжение!
     - И покажу, если, впрочем, в зоологический сад не отдал. У  меня  денег
пропасть, на сто лет хватит. В прошлом году я в Ниццу  ездил  -  смотрю,  на
горе у самого въезда замок Одиффре стоит. Спрашиваю: что  стоит?  -  миллион
двести тысяч! Делать нечего, вынул из кармана деньги и отсчитал!
     - Ах, господи!
     Очищенный не выдержал: встал с кресла и перекрестился.
     - Видал я, господин Балалайкин! даже очень часто видал! - сказал он,  -
но, признаюсь...
     - Я в Ницце двадцать лет жил, так все даже удивлялись. Оркестр  у  меня
был, концерты по пятницам...
     Балалайкин постепенно вошел в такой экстаз, что пена у него  показалась
у рта. Тяжело становилось.
     - Скажите, Балалайкин, как вам приходится покойный Репетилов? - спросил
я, чтобы как-нибудь разредить атмосферу лганья.
     - Репетилов? мне? Помилуйте! да он  меня  от  купели  воспринимал!  Но,
кроме того, и еще чем-то приходится. Наш род очень древний! Мы - пронские  -
Прокопа Ляпунова помните? - ну,  так  мы  все  по  женской  линии  от  него.
Молчалины, Репетиловы, Балалайкины,  Фамусовы  -  все!  А  Чацкий  Александр
Андреич - тот на границе с скопинским уездом!
     - А знаете ли, Балалайкин, что про вас, пронских, дурная слава идет?
     - Это что лгуны-то мы, что  ли?  Да,  нечего  сказать,  любят-таки  мои
соотечественники поврать!  Представьте  себе,  на  днях  какой  случай  был.
Приезжает ко мне один компатриот: знаешь ли, говорит, что твоя  родительница
опять к Илюшке Соколову в табор сбежала? {Для  уразумения  этого  необходимо
напомнить читателю, что Балалайкин-сын известной когда-то в  Москве  цыганки
Стешки,  бывшей,  до  выхода  в  замужество  за  провинциального   секретаря
Балалайкина, в интимных отношениях с Репетиловым, вследствие чего Балалайкин
и говорит  что  Репетилов  ему  "кроме  того,  еще  чем-то  приходится"  (см
"Экскурсии  в  область  умеренности   и   аккуратности").   (Прим.   M.   E.
Салтыкова-Щедрина.)} Натурально, сейчас же телеграмму в триста тридцать слов
к Загорецкому: так и так, нельзя ли предотвратить? И что ж! ровно через  год
получаю ответ: помилуй, сердечный друг! твоя  родительница  вот  уже  третий
год, как без ног в Пронске на постоялом дворе лежит! Нет,  вы  мне  скажите,
зачем он мне солгал? Взбудоражил, заставил горячку пороть? а?
     Беседуя таким образом, мы и не заметили, как съели и  выпили  все,  что
находилось на подносах. Наконец Глумов первый опомнился.
     - А ведь мы сели совсем не с тем,  чтобы  пронское  вранье  слушать,  -
сказал он. - Иван Иваныч! ты, кажется, нам историю своих превращений обещал?
     - Я готов!
     - Так вот что, Балалайкин! велите-ка вы нам подать тех  сигар,  которые
вам гаванский губернатор  за  лжесвидетельство  прислал,  да  ликерцу  того,
который вам подарил  Эрбер  за  написание  объявления  о  распродаже  вин  и
ликеров! - без церемонии распорядился Глумов.
     Мы перешли в кабинет Балалайкина, и хотя он  умолял  нас  прежде  всего
просмотреть приобретенную им в Париже коллекцию фотографических картинок, но
мы  переломили  себя  и  отложили  это  благонамеренное  занятие  до   более
благоприятного времени. Усевшись  кругом  стола,  покуривая  удивительнейшие
"non plus ultra" {Высшего качества.} и имея перед  собой  рюмки  с  душистым
ликером des iles {С островов.},  мы  были  совершенно  готовы  к  восприятию
исповеди вольнонаемного редактора газеты "Краса Демидрона".
     - Рассказывай-ка, Иван Иваныч,  рассказывай,  брат!  -  молвил  Глумов,
усаживаясь поудобнее в кресло и зажмуривая глаза.
     Очищенный начал.

        ^TVI^U

     "Я - отпрыск старинного дворянского рода,  и  настоящая,  коренная  моя
фамилия  -  Гадюк.  Очищенными  же  мы  стали  зваться  недавно,  по  одному
особенному случаю, о котором я упомяну в своем месте.
     Насчет происхождения моих предков существуют два сказания:  одно,  мало
достоверное, принадлежит маститому историку из  Москвы,  другое,  еще  менее
достоверное, сложилось здесь, в Петербурге.
     Маститый московский  историк  производит  наш  род  из  доисторического
Новгорода.  Был-де  новгородский  "благонамеренный  человек"  (а  по  другим
источникам, "вор"), Добромысл Гадюк, который прежде других возымел  мысль  о
призвании варягов, о чем и сообщил на вече прочим  новгородским  обывателям.
"С незапамятных времен, - сказал он, -  варяги  учат  нас  уму-разуму:  жгут
города и села, грабят имущества, мужей убивают, жен насилуют, но и  за  всем
тем ни ума, ни разума у нас нет. Как вы, други милые, полагаете, отчего?" Но
так как новгородцы, вместо ответа, только  почесали  в  затылках,  то  Гадюк
продолжал: "А я так знаю отчего. Оттого, други милые, что хоть  и  учат  нас
варяги уму-разуму, но методы правильной у них  нет.  Грабят  -  не  чередом,
убивают - не ко времени, насилуют - не по закону.  Ну,  и  выходит,  что  мы
ихней науки не понимаем, а они растолковать ее нам не могут  или  не  хотят.
Так ли я,  братцы,  говорю?"  Дрогнули  сердца  новгородцев,  однако  поняли
вольные вечевые люди, что Гадюк говорит правду, и в один голос  воскликнули:
"Так!" - "Так вот что я надумал: пошлемте-ка мы к варягам  ходоков  и  велим
сказать: господа варяги! чем набегом-то нас  разорять,  разоряйте  вплотную:
грабьте имущества, жгите города, насилуйте жен, но только, чтоб  делалось  у
нас все это на предбудущее время... по  закону!  Так  ли  я  говорю?"  Опять
дрогнули сердца новгородцев, но так как гадюкова правда была всем видима, то
и опять все единогласно воскликнули: "так!" Тогда выступил вперед старейшина
Гостомысл  и  вопросил:  "А  почему  ты,  благонамеренный   человек   Гадюк,
полагаешь, что быть ограбленным по закону лучше, нежели без закона?" На  что
Гадюк ответил кратко: "Как же возможно! по закону или без закона! по закону,
всем ведомо - лучше!" И подивились новгородцы гадюковой мудрости и порешили:
призвать варягов и предоставить  им  города  жечь,  имущества  грабить,  жен
насиловать - по закону!
     Сказано - сделано. Прибыли из-за моря три князя: Рюрик  -  в  Новгород,
Синеус - в Ладогу, Трувор - в Изборск. Приехали  и  легли  с  дороги  спать.
Только спят они и  видят  во  сне  все  трое  один  и  тот  же  ряд  картин,
прообразующих будущие судьбы их нового отечества. Сначала удельный период  -
князья жгут; потом татарский период - татары жгут; потом московский период -
жгут, в реке топят и в  синодики  записывают;  потом  самозванщина  -  жгут,
кресты  целуют,  бороды  друг  у  дружки  по   волоску   выщипывают;   потом
лейб-кампанский период  -  жгут,  бьют  кнутом,  отрезывают  языки,  раздают
мужиков и пьют венгерское; потом наказ наместникам  "како  в  благопотребное
время на законы наступать надлежит"; потом учреждение  губернских  правлений
"како таковым благопотребным на закон наступаниям  приличное  в  законах  же
оправдание  находить",  а,  наконец,  и  появление  прокуроров   "како   без
надобности в сети уловлять". Вскочили три брата  в  смущении  великом  и  не
знают, как быть. Думают: а что, коли ежели из-за нас вся  эта  программа  да
выполнится? И стали они тосковать. Первый затосковал Синеус  в  Ладоге  -  и
утопился в озере; второй затосковал Трувор  в  Изборске  -  и  повесился  на
вожжах. Рюрик же, как имел ум свободный, сразу принять напрасную  смерть  не
пожелал. Созвал он вече и обратился к нему  с  следующею  речью:  "Видел  я,
господа новгородцы, на новоселье у вас нехороший сон! Будто бы через меня по
всей Руси губернские правления  пошли,  а  потом  и  палаты  государственных
имуществ... И так меня этот сон расстроил, что уж и не  знаю,  как  с  собой
благороднее порешить: утопиться или повеситься?" Но новгородцы, видя, что  у
князя ихнего ум свободный, молчали, а про себя думали: не ровен случай, и  с
петли сорвется, и из воды сух выйдет -  как  тут  советовать!  Гостомысл  же
произнес: гм! - и тут же испустил дух. Тогда выступил вперед благонамеренный
человек Гадюк и за всех ответил: "А по-моему, ваше сиятельство, если вся эта
программа и подлинно впоследствии выполнится, так  и  тут  ни  топиться,  ни
вешаться резону нет!" Задумался Рюрик; по нраву пришлись ему гадюковы слова;
но,  с  другой  стороны,  думается:  удельный  период,  московский   период,
татарский период... нехорошо! Как бы так устроить, чтобы всю вину  на  самих
новгородцев свалить? "Помилуй, братец, - говорит, - ведь во  всех  учебниках
будет записано: вот какие дела через Рюрика пошли! школяры во  всех  учебных
заведениях будут долбить: обещался-де Рюрик по закону  грабить,  а  вон  что
вышло!" - "А  наплевать!  пускай  их  долбят!  -  настаивал  благонамеренный
человек Гадюк, - вы, ваше сиятельство, только  бразды  покрепче  держите,  и
будьте уверены; что через тысячу лет на этом  самом  месте..."  Тогда  Рюрик
совсем уже повеселел: "Видел я и это во сне, - прервал  он  Гадюка,  -  даже
художника Микешина видел, но, по скромности, о  сем  умолчал.  Так  как  же,
господа новгородцы? По-вашему, стало  быть,  наплевать?"  -  "Наплевать!"  -
повторил Гадюк. И опять подивились новгородцы гадюковой мудрости  и  в  один
голос воскликнули: "Так! наплевать!" Рюрик же, натянув  бразды,  сказал:  ин
быть по-вашему! и начал действовать - по закону!"
     -  Так  вот  каков  был  мой  первый  достоверный  предок!  -  заключил
Очищенный,  оглядывая  нас  торжествующим  взглядом  и  на  минуту  прерывая
рассказ,  дабы  удостовериться,  какое  впечатление  произвела  на  нас  его
генеалогия.
     Впечатление это было разнообразное. Балалайкин - поверил  сразу  и  был
так польщен, что у него в гостях находится человек столь несомненно  древней
высокопоставленности, что, в  знак  почтительной  преданности,  распорядился
подать шампанского. Глумов, по  обыкновению  своему,  отнесся  равнодушно  и
даже, пожалуй, скептически. Но я...  я  припоминал!  Что-то  такое  было!  -
говорил я себе. Где-то в прошлом, на школьной скамье... было, именно было!
     - Глумов! не помнишь ли? - обратился я к моему другу.
     Не успел я произнести эти слова... и вдруг вспомнил! Да, это  оно,  оно
самое! Помилуйте! ведь еще в школе меня и моих товарищей по классу сочинение
заставляли писать на тему: "Вещий сон Рюрика"... о, господи!
     - Глумов! да неужто же ты не помнишь? еще мы с  тобой  соперничали:  ты
утверждал, что вече происходило  при  солнечном  восходе,  а  я  -  что  при
солнечном закате?  А  "крутые  берега  Волхова,  медленно  катившего  мутные
волны..." помнишь? А "золотой Рюриков шелом, на котором, играя, преломлялись
лучи солнца"? Еще Аверкиев, изображая  смерть  Гостомысла,  написал:  "слезы
тихо струились по челу его..." - неужто не помнишь?
     В виду столь ясных указаний Глумов мгновенно преобразился.  Сладко  нам
было, отрадно. Под  влиянием  наплыва  чувств  мы  оба  вскочили  с  мест  и
поцеловались.
     - Помню! все помню! И "шелом Рюрика", и  "слезы,  струившиеся  по  челу
Гостомысла"... помню! помню! помню! - твердил Глумов в восхищении. - Только,
брат, вот что: не из Марфы ли это Посадницы было?
     - Помилуй, душа моя! именно из "Рюрикова вещего сна"! Мне  впоследствии
сам маститый историк всю эту проделку рассказывал...  он  по  источникам  ее
проштудировал! Он, братец, даже с Оффенбахом списывался: нельзя ли, мол,  на
этот сюжет оперетку сочинить? И если бы смерть не пресекла дней его в  самом
разгаре подъятых трудов...
     - А что ты думаешь! ведь сюжет для оперетки - хоть куда!
     - Это, мой друг, такой сюжет! такой сюжет! Если б  только  растолковать
Оффенбаху как следует! Представь себе, например,  хор  помпадуров,  или  хор
капитан-исправников! или хор судебных следователей по особенно важным делам!
Ведь это что такое!
     - Отлично - что и говорить! Да, брат,  изумительный  был  человек  этот
маститый историк: и науку и свистопляску - все понимал!  А  историю  русскую
как знал - даже поверить трудно! Начнет, бывало, рассказывать, как Мстиславы
с Ростиславами дрались, - ну, точно сам очевидцем был! И что в нем  особенно
дорого было: ни на чью сторону не норовил! Мне, говорит, все одно:  Мстислав
ли Ростислава, или Ростислав  Мстислава  побил,  потому  что  для  меня  что
историей заниматься, что бирюльки таскать - все единственно!
     - Да ведь, в сущности, оно...
     Словом сказать, мы  бы,  наверное,  увлеклись  воспоминаниями,  если  б
Очищенный не напомнил, что ему предстоит еще многое  рассказать.  Исполнивши
это, он продолжал: