же предмет . . . . . . . . . . .  50000   -
      В 1855 году по случаю окончания в знак радости .  .  50000   -
      С 1845 по 1856 г. оклад по 6000 р. в год . . . .  .  66000   -
      В 1857 году, по случаю дороговизны припасов, оклад
      увеличен до 10000 р. в год, причем на вопрос: "а
      кроме сего?" ответствовано: "посмотрим"
      В 1858 году за "посмотрим" . . . . . . . . . . .  .  10000   -
      В 1862 году по случаю реформы окончания . . . . . .  10000   -
      В 1863 году призывал генерал и чаем потчевал.
      Дадено на общеполезное устройство . . . . . . . . .  25000   -
      В 1864 году оному же генералу на покупку имения
      взаймы дадено . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  40000   -
      В 1865 году, по поводу разных случаев внезапностей . 30000   -
      В сем же году немецкий прынец приезжал, чай у нас
      в доме кушал, взаймы дадено . . . . . . . . . . . .   6200   -
      Оный же прынец, отъезжая, вновь взаймы выпросил . .   6200   62
      Адъютанту его . . . . . . . . . . . . . . . . . . .   3000   -
      Прочим всем . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .   3200   -
      В 1866 году по случаю свободы книгопечатания . .  .     50   -
      В 1867 году на предметы вопче . . . . . . . . . . .   5000   -
      В 1870 году квартальному надзирателю на университеты   600   -
      В 1871 году ему же на распространение здравых понятий 1000   -
      В 1872 году ему же на памятник Пушкину . . . . .  .     15   -
      В 1873 году призывал генерал. На усиление средств .  16000   -
      В 1874 году на устройство асфальтовой мостовой .  .   7200   -
      В 1875 году на сады и увеселения . . . . . . . .  .   2000   -
      В 1876 году на издание лексикона . . . . . . . .  .    100   -
      В 1877 году в квартал на потреотизм . . . . . . . .  95000   -
      В 1878 году на сей же предмет . . . . . . . . . . .  87000   -
      В 1879 году призывал генерал. На усиление средств .  20000   -
      Немецкий прынец в свое место проезжал . . . . . . .  12400   -
      В 1889 году на необходимости . . . . . . . . . .  .  25000   -
      С 1859 по 1880 г. включительно за "посмотрим" . . . 120000   -
      С 1867 по 1880 год включительно оклада . . . . .  . 140000   -
      Итого с 1818 по 1880 год включительно

               Ассигнациями . . . . . .                    15475   40

                   Серебром . . . . . .                  1167465   77

                    Конец

                                   -----

     - Вот это, брат, так жизнеописание! - в восторга воскликнул  Глумов.  -
Выходит, что ты в течение 62 лет "за житие" всего-навсего  уплатил  серебром
миллион сто семьдесят одну тысячу восемьсот восемьдесят семь рублей тридцать
одну копейку. Ни копейки больше, ни  копейки  меньше  -  вся  жизнь  как  на
ладони! Ну, право, недорого обошлось!
     - Живу-с, - скромно ответил Парамонов.
     - Вот именно. В другом бы царстве с тебя миллионов бы пять слупили,  да
еще в клетке по ярмаркам показывать возили бы. А у нас начальники  хлеб-соль
с тобой водят. Право, дай бог всякому! Ну, а в промежутках что же ты делал?
     Парамонов не понял сразу.
     - Вот, например: дал ты в 1872 году на памятник Пушкину 15 копеек, а  в
следующем году "на усиление средств" 16 000 рублей. В промежутке-то  что  же
было?
     - Жил-с.
     - Прекрасно. Живи и впредь. Корреспондент! очередь за тобой!
     "Корреспондент" встал и скромно произнес:
     - Рассказа у меня наготове нет; но,  ежели  угодно,  я  могу  прочитать
фельетон, написанный мной для "Красы Демндрона"...
     - А это и еще лучше. Сообща выслушаем, а может  быть,  и  посоветуем...
Прекрасно. Читай, братец. "Корреспондент" начал:

        "ВЛАСТИТЕЛЬ ДУМ "

     "Негодяй -  властитель  дум  современности.  Породила  его  современная
нравственная и умственная муть, воспитало, укрепило и  окрылило  современное
шкурное малодушие.
     Я не хочу сказать этим, что он явился в мир только вчера, но утверждаю,
что именно  вчера  он  облекся  в  те  ликующие  одежды,  которые  дозволяют
безошибочно указать на него в  толпе:  вот  негодяй!  И  в  древности,  и  в
новейшие времена - всегда существовал негодяй (иначе откуда же  мы  получили
бы  представление  о  позоре?),  но   он   прятался   в   темных   извилинах
человеконенавистнического ремесла и там  пакостил,  следуя  в  этом  примеру
своего прототипа, сатаны.
     Что такое сатана? - это грандиознейший, презреннейший и ограниченнейший
негодяй, который не может различить ни добра, ни зла, ни правды, ни лжи,  ни
общего, ни частного и которому ясны только чисто личные и  притом  ближайшие
интересы. Поэтому  его  называют  врагом  человеческого  рода,  пакостником,
клеветником. И по той же причине место действия ему отводят  под  землей,  в
темном месте, в аду.
     Подобно  сему,  во  тьме  же  действовал  доселе  и  наперсник  сатаны,
"негодяй". Об нем знали, но его не видели, его чувствовали, но не осязали.
     Ныне - не так. Ныне негодяй сознал самого себя и на  вопрос:  что  есть
негодяй? - отвечает смело: негодяй - это я! Подобно отцу своему, сатане,  он
не чувствует даже потребности выяснить себе сущность негодяйской  профессии,
а прямо на глазах у всех совершает негодяйские поступки  и  во  всеуслышание
говорит негодяйские речи.
     Смотрите,  как  твердо  он  ступает  по  негодяйской  стезе  и   какими
неизреченно бесстыжими глазами взирает на все живущее! Прислушайтесь,  какою
уверенностью  звучит  его  голос,  когда  он   говорит:   да,   я   негодяй!
Ограниченность мысли породила в нем  наглость;  наглость,  в  свою  очередь,
застраховала его от возможности каких-либо потрясений. Взглянувши  на  него,
вы не запутаетесь в определениях; вы скажете прямо: это негодяй! - и все для
вас будет ясно.  Никогда  не  было  ничего  столь  простого,  выяснившегося,
цельного. Он как-то сразу просиял из тьмы и сам о себе засвидетельствовал.
     И проник всюду. Во все слои так называемого общества, во все профессии,
во все места. Везде он является с открытым лицом, везде возвещает о себе: вы
меня знаете? - я негодяй! Я - ярмо, призванное раздавить жизнь. Я  -  позор,
призванный упразднить убеждение,  честность,  правду,  самоотвержение.  Я  -
распутство, поставившее  себе  задачей  наполнить  вселенную  гноем  измены,
подкупа, вероломства, предательства.
     Вы встретитесь с  ним  и  в  великосветском  салоне,  и  на  купеческом
именинном пироге, и  за  скромною  трапезой  чиновника,  и  в  театре,  и  в
трактире, и на конке. И всюду он проповедует: нет  выхода  вне  негодяйства!
все буду! негодяями, все! будут! будут! Ибо он  ищет  утопить  в  позоре  не
только себя лично, но и все живущее, не только настоящее, но и будущее.
     И все стихает при его появлении, все ждет, какой новый позор  провещают
его позорные  уста.  Он  не  довольствуется  инсинуацией,  как  его  негодяи
предшественники, но прямо источает ложь, хулу и клевету.  Прямо  утверждает:
негодяйство - вот  единственная  почва,  на  которой  человек  может  стоять
твердо, на которой он может делать не мечтательное, а действительное дело.
     Спросите его, что он разумеет под _действительным_ делом - он и на  это
даст ясный ответ. Действительное современное дело, скажет он, это  измена  и
предательство; это прекращение жизни, это возврат к мраку времен.  Возразите
ему: но ведь человеческое общество не может питаться  одной  изменой,  одним
междоусобием; оно обязано сеять семена будущего...  Он  и  на  это  ответит:
будущее может занимать только опасных мечтателей; негодяй же  довольствуется
тем, что составляет насущную задачу дня!
     Он скажет это так авторитетно и веско, что спор прервется сам собой...
     Случалось ли вам, читатель, присутствовать при подобных спорах? Сначала
вы слышите общий говор и шум, потом начинаете в этом шуме различать какую-то
крикливую, резкую ноту; постепенно  эта  нота  звучит  громче  и  громче  и,
наконец, раздается одна. Спорящие стихли; комната наполняется шепотом, среди
которого от времени до времени раздается тихий, словно вымученный смех...
     Ах, этот смех! что в нем слышится?  рабское  ли  поощрение,  робкий  ли
протест или просто-напросто бессилие?
     Что до меня, то мне в этом смехе чудится вопль. Нет под  ногами  почвы!
некуда прислониться! нечем защититься! Перед глазами кишит толпа, в  которой
каждый чувствует  себя  одиноким,  заподозренным,  бессильным,  неприкрытым,
каждый видит себя предоставленным исключительно самому  себе.  Ни  дело,  ни
подвиг - ничто не может защитить, потому что  между  делом  и  объектом  его
кинута целая пропасть. Да и то ли еще это дело, тот ли подвиг?  нет  ли  тут
ошибки, недоумения?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     На днях я с ним встретился. С ним, с негодяем.
     - Ужели вы искренно думаете, что можно воспитать общество в ненависти к
жизни, к развитию, к движению? - спросил я его.
     - Непременно, - ответил он. - Пора покончить с призраками, и  покончить
так, чтоб они уже никогда более не возвращались и не  возмущали  правильного
течения жизни.
     -  Позвольте,  однако  ж!  ведь  то,  что  вы   называете   призраками,
представляет собой существеннейшую потребность человеческой мысли?
     - Мысли растленной, утратившей представление о границах - да. Для такой
мысли призраки необходимы. Но такую мысль следует не поощрять, а остепенять,
вводить в пределы.
     - Но каким же образом вы введете ее в пределы,  -  да  и  в  какие  еще
пределы! - коль скоро она, по самой своей сущности, чужда им?
     - Гм... средства найдутся.
     - Бараний рог? ежовые рукавицы?
     - И они. Хотя  надо  сознаться,  что  эти  средства  не  всегда  бывают
достаточны.
     - Стало быть, подкуп? предательство? измена?
     - Э-эх, государь мой! сколько вы страшных слов разом выпустили! А  ведь
ежели вместо них употребить выражение  "обязательная,  насущная  потребность
дня", то, право, будет и понятно, и совершенно достаточно.
     - И вы уверены, что это синонимы?
     - Совершенно.
     Он подал мне руку и уже хотел идти своей дорогой, как вдруг я заметил у
него на лице что-то странное. Всматриваюсь - следы человеческой пятерни.
     - Что такое у вас на лице? - спросил я.
     - Пятерня. Это от прошлого либерального паскудства осталось. Пройдет. И
впредь не будет... ручаюсь!
     И, подняв гордо голову, он проследовал дальше; я  же,  поджавши  хвост,
возвратился в дом свой.
     Здесь я те же самые  предположения  об  устранении  призраков  прочитал
систематически изложенными в газетной передовой статье. Статья написана была
бойко  и  авторитетно.  С  полною  уверенностью  она  утверждала,  что  дело
человеческой  мысли  проиграно  навсегда  и  что   отныне   человек   должен
руководиться не  "произвольными"  требованиями  разума  и  совести,  которые
увлекают его на путь погони  за  призрачными  идеалами,  но  теми  скромными
охранительными  инстинктами,  которые  удерживают  его  на  почве   здоровой
действительности. Инстинкты эти говорят человеку  о  необходимости  питания,
передвижения, успокоения, и им, несомненно, должны  быть  предоставлены  все
средства удовлетворения и самая широкая  свобода.  В  этой  широкой  свободе
найдется место и для работы мысли, ибо никакое, самое простейшее  требование
человеческого организма не может обойтись без ее участия. Поэтому речь  идет
совсем не об том, чтоб погубить  мысль,  а  лишь  об  том,  как  и  куда  ее
применить. В сущности, свобода желательна, и пусть царствует она везде... за
исключением области мечтательности...
     Прочитавши это, я вспомнил, что еще не обедал. И так как  в  кармане  у
меня было всего два  двугривенных,  то  для  моей  мыслительной  способности
действительно сейчас же нашлась работа: ухитриться так, чтоб  из  этих  двух
двугривенных вышел и обед, и чай, и хоть  полколбасы  на  ужин.  И  когда  я
действительно ухитрился, то, ложась на ночь спать, почувствовал  себя  сыном
отечества и гражданином".

                                                              Корреспондент.

                                    ----

     Фельетон этот произвел очень разнообразное впечатление.  Меняло  совсем
ничего не понял; Фаинушка поняла только то место, которое относилось до двух
двугривенных  ("ах,  бедненький!").  Очищенный,  в  качестве  вольнонаемного
редактора "Красы Демидрона", соображал: пройдет или не пройдет? Я  -  скорее
склонен был похвалить,  хотя  казалось  несколько  странным,  с  чего  вдруг
вздумалось "нашему собственному корреспонденту" заговорить о "негодяе".  Что
же касается Глумова, то он положительно не одобрил.
     - Все это, братец, лиризм, - сказал он, -  а  лиризмом  ты  никого,  по
нынешнему  времени,   не   прошибешь.   Читатель   прочтет,   пожалуй   даже
продекламирует, скажет: il y a la dedans un joli mouvement  oratoire  {Здесь
есть красивый ораторский  жест.},  -  и  опять  за  свое  примется.  Негодяй
пребудет негодяем, предатель - предателем, трус - трусом. На твоем  месте  я
совсем бы не так поступил: негодяя-то не касался бы (с  него  ведь  и  взять
нечего), а вот на  эту  мякоть  ударил  бы,  по  милости  которой  "негодяй"
процветает и которая весь свой протест выражает в  том,  что  при  появлении
"негодяя" в подворотню прячется.
     - Можно и это, - согласился "наш собственный корреспондент".
     - Ну вот. Я знаю, что ты малый понятливый. Так вот  ты  следующий  свой
фельетон и начни так: "в прошлый, мол, раз я познакомил вас с "негодяем",  а
теперь, мол, позвольте познакомить вас с тою средой, в которой он, как  рыба
в воде, плавает". И чеши! чеши! Заснули,  мол?  очумели  от  страха?  Да  по
головам-то тук-тук! А то что в самом деле! Ее, эту  мякоть,  честью  просят:
проснись! - а она только сопит в ответ!
     - Можно-с, - вновь подтвердил корреспондент.
     - И прекрасно сделаешь. А теперь давайте продолжать. За кем очередь?
     Очередь оказалась  за  Фаинушкой.  Но  вместо  того,  чтобы  рассказать
что-нибудь, она  вынула  из  кармана  листочек  и,  зардевшись,  подала  его
Глумову.
     Глумов прочитал:

        "ОЛЕНЬКА, "
                                    или
                    ВСЯ ЖЕНСКАЯ ЖИЗНЬ В НЕСКОЛЬКИХ ЧАСАХ

     "В некоторой улице жила, при родителях, девушка Оленька, а напротив,  в
собственном доме, жил молодой человек Петр. Только увиделись они один раз на
бульваре, и начал Петр Оленьку звать: приходи, Оленька, после  обеда  в  лес
погулять. Сперва Оленька отказалась, а  потом  пошла.  И  когда,  погулявши,
воротилась домой, то увидела, что узнала многое, чего  прежде,  не  бывши  в
лесу, не знала. Тогда она сказала: чтобы еще больше знать, я завтра опять  в
лес гулять приду. Приходи, Петенька, и ты. И таким манером они  очень  часто
гуляли, а потом Петеньку в солдаты отдали".

        "КОНЕЦ "

     Успех этой вещицы превзошел все ожидания. Все называли Фаинушку умницей
и поздравляли литературу с новым свежим дарованием. А Глумов не  выдержал  и
крикнул: ах, милая! Но, главным образом, всех восхитила мысль, что  если  бы
все так писали, тогда цензорам нечего было бы  делать,  а  следовательно,  и
цензуру можно бы упразднить. А упразднивши цензуру, можно бы и опять.
     Дальнейшая очередь была за мной. Но только что  я  приступил  к  чтению
"Исторической догадки": _Кто  были  родители  камаринского  мужика?_  -  как
послышался стук в наружную дверь. Сначала стучали  легко,  потом  сильнее  и
сильнее, так что я, переполошенный, отворил окно, чтоб узнать, в  чем  дело.
Но в ту самую минуту, как я оперся на подоконник, кто-то снаружи вцепился  в
мои руки и сжал их как в клещах. И в то же время, едва не сбив меня с ног, в
окно вскочил мужчина в кепи и при шашке.
     Это был урядник.

        ^TXXI^U

     Обаяние исконного тверского либерализма  сказалось  и  здесь.  Во  всех
распоряжениях  выразилось  чувство  меры  и  благожелательности.  Долг   был
выполнен без послабления, но при сем предполагалось, что мы не  осуждены  и,
следовательно, можем быть невинны. Нас  обыскали,  но  когда  ничего,  кроме
ношебного платья, не нашли, то на нас не  кричали:  врешь,  подавай!  -  как
будто бы мы могли, по произволению, тут же родить тюки с прокламациями.  Нас
не погнали в глухую ночь, но дали отдохнуть, собраться с духом, напиться чаю
и даже дозволили совершить путину до Корчевы в дворянских мундирах, так  как
одежда, в которой мы прибежали в Проплеванную, еще не просохла как  следует.
Вообще  бесполезных  жестокостей  допущено  не  было,  а  полезные  были  по
возможности смягчены.
     Но зато, как только златоперстая Аврора  брызнула  на  крайнем  востоке
первыми снопами пламени, местный урядник уже выполнял свою обязанность.
     Когда мы вышли из дома, на дворе стояла довольно густая  толпа  народа.
Мне казалось, что все пристально  в  меня  всматриваются,  как  бы  стараясь
угадать: наш барин или  не  наш?  Очевидно,  что  способ  прибытия  моего  в
Проплеванную возымел свое действие,  и  вопрос:  действительно  ли  прибежал
настоящий помещик или какой-нибудь подменный? - играл очень большую  роль  в
нашем приключении. Двойственное чувство овладело толпою: с одной  стороны  -
радость, что через нашу поимку  государство  избавилось  от  угрожавшей  ему
опасности, с другой - свойственное русскому человеку чувство  сострадания  к
"узнику", который почему-то всегда предполагается  страдающим  "занапрасно".
Но рассчитывал ли кто-нибудь, что из всего этого может произойти  "награда",
- этого сказать не умею.
     Нас ожидал другой урядник (я узнал в нем того, который накануне  поймал
пригульного поросенка) в путевой форме, и  при  нем  двое  сотских  и  шесть
человек десятских. Этот конвой должен был сопровождать  нас  до  Корчевы.  У
десятских в руках были веревки; но нам не связали рук (как это  сделали  бы,
например, в Орловской или Курской губерниях), а только предупредили, что,  в
случае попытки к  бегству  хотя  одного  из  нас,  правила  об  употреблении
шиворота будут немедленно выполнены над всеми.  Впрочем,  я  должен  сказать
правду, что, делая это предостережение, урядник был взволнован, а  некоторые
из десятских плакали. Пришел и батюшка и сказал  несколько  прочувствованных
слов на тему: где корень зла? - а в заключение обратился ко мне с  вопросом:
богом вас заклинаю, господин пришлец! ответьте, вы - потомок отцов ваших или
не вы? Но когда я, вместо ответа, хотел обратиться к  народу  с  объяснением
моей невинности, то сотские и десятские затрещали в трещотки и заглушили мой
голос. Несмотря на это,  многие  сердобольные  женщины  подбегали  к  нам  и
подавали кто каленое яйцо, кто кусок ватрушки, кто пару печеных  картофелин.
И урядник, очевидно, только для проформы называл их сволочью и паскудами.
     Наконец мы тронулись. Утро было светлое,  солнечное  и  обещало  жаркий
день. Трава, улитая  дождем,  блестела  под  косыми  лучами  солнца  матовым
блеском, словно опушенная инеем. По дороге во множестве пестрели лужи.
     - С богом! трогай! - дал сигнал конвоировавший урядник.
     - Счастливо! - откликнулись ему из толпы.
     В другой губернии, наверное, нашлись бы кандалы или, по  крайней  мере,
конские путы, но в Тверской губернии, по-видимому,  самое  представление  об
этих орудиях истязания исчезло навсегда. В другой губернии  нам  непременно,
от времени до  времени,  "накладывали"  бы,  а  в  Тверской  губернии  самой
потребности в "накладывании" никто не ощущал. Вот какая это губерния.  Долг,
один только долг! без послаблений, но и без  присовокуплений!  -  таков  был
девиз Тверской губернии еще в то время,  когда  Тверь  боролась  с  коварной
Москвой и Москва ее за это слопала. Таким же остался он и теперь. А  урядник
к  сему  присовокуплял:  ужо  разберут!  -  что  также  свидетельствовало  о
легальности, ибо в других  губерниях  урядники  говорят:  ужо  покажу